Сергей Снегов - Язык, который ненавидит

• Название: Язык, который ненавидит
• Автор: Сергей Снегов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Но все же все предварительные расчеты «ухода», так убедительно сработанные Васькой и ими двумя одобренные без споров, оказались нереальными для двухтысячекилометрового перехода от Норильска к «железке», несмотря на благоприятствующие внешние обстоятельства.

– На льду и в тайге жралось вдвое против зоны, – с сокрушением вспоминал Трофим. – Васька экономил, я тоже воли себе не давал – брюхо брало свое. На втором месяце дотыркали, что до Нижней Тунгуски еще доберемся на лагерных харчах, а дальше – ни-ни! А прошли пока меньше половины. Впереди Подкаменная, за ней Ангара, жуть, сколько переть!

– Тогда и решили воспользоваться коровой, идущей рядом на своих двух ногах, да еще с поклажей на спине? – уточнил я.

Трофим покачал головой.

– Не. По-другому вышло, ничего не решили. Просто я дал деру от тех двоих.

Однажды после полудня Трофим высмотрел на горной речке, через которую они перебирались по ослабевшему льду, какую-то естественную лунку, где можно было поживиться рыбой. Хариус, оголодав за зиму, весной стремится в верхние слои на свой промысел. Трофим, умелый рыболов, не только брал рыбу на крючок, но и приманивал наживкой, водя ее над водой, – хариус вылетал в воздух, норовя схватить добычу.

Удочек с собой не взяли, но веревка с куском сухаря вполне годилась для приманки ошалевшего после зимнего сна главного обитателя горных речек. Трофим попросился на первую рыбалку, Васька обещал подождать, пока он промышляет. Они вдвоем с Сенькой разлеглись на южном скате холмика, там местами уже очистился от снега дерн.

Трофим быстро понял, что ни удить, ни выманивать наружу хариуса еще не время – вода была мертва, рыба в ней еще не проснулась. Он воротился, а когда подходил с обратной стороны к холмику, услышал свое имя, громко выкрикнутое Сенькой.

Дальше расскажу словами самого Трофима.

– Сенька, он на всю зону псих, каждый знает. То день молчит, то с ничего разорется. Не духарик, нет, на рожон не прет, но брать на оттяжку, хватать на хапок – его всегдашнее дело. И тут слышу ор: «Пора заделать Фомку!» – и снова тихо. Ну, я притулился у кусточка, оба уха вострю. Васька тихонько спорит, Сенька тоже тихонько, только через десяток словечек по-новой ор в пару слов. В общем, дотыркал – сговариваются меня кончать. Сенька доказывает: «Кто тебя на уход уломал? Я! Кто корову в дорогу надумал? Обратно я! Кто этого шустрика Фомку в корову определил? Или не я? Как ты еще тогда шатался – и уходить страшно, и Фомку жалко! Столько потов на тебя израсходовал, пока согласился. Нечтяк, вышло по-моему. Пошел ты тогда по-хорошему с Фомкой темнить, два раза в стыри обвантажил лопуха, он и сдался. Слово ты давал слушаться меня? Давал, а сейчас чего? Говорю, мочи нет больше! Не подкрепимся, копыта отвалятся!» А Васька ему в ответ: «Надо, конечно, разве я спорю? Да пока силенка есть, лучше подождать. Больше запасов у нас с тобой нету, кроме Фомки, надо до крайности его поберечь». И постановили: еще три дня протопаем, а там, перейдя Подкаменную, пока не вскрылась, на том берегу и заделать меня. И Сенька слово дал, что честно дотерпит до Подкаменной. Он, между прочим, на слово тверд, это в зоне знают. Так что три дня у меня были, только я не стал тех дней дожидаться.

– Ты сказал своим товарищам, что слышал их разговор?

– Еще чего? Они бы сразу схватились за «пики» – и тут же хана мне. И вида не показал, отошел назад, переждал часок и нарисовался: «Так и так, ребята, не идет еще хариус». Натурально, обматерили меня и пошли обратно.

– Обратно? – Я не всегда быстро соображал, а по «фене» особенно. Почему назад?

– Не назад, а вперед. По-новой пошли, короче – опять. И в ту же ночь я подорвал от них, целые сутки, еще до восхода и потом до захода солнца, без остановки канал. Конечно, прихватил, что было в их сидорах, ни крошки им не оставил, пусть лапу сосут, раз такие.

– Не боялся, что они ринутся в погоню?

– Нечтяк! Куда им? Я же канал на запад, на Енисей, к людям – сдаться, потому что другого хода не стало. А им зачем снова в зону? Наверное, потопали дальше на юг, через Подкаменную, она уже была неподалеку.

– Значит, благополучно встретился с людьми, раз снова очутился в зоне?

– Благополучно, скажешь тоже! Вот уж когда и не думал, что еще поживу на свете.

– Провизия у тебя кое-какая все же была – все у дружков забрал.

– Да не голодал я! Хуже было. Уже на третий день повстречался с двумя охотниками на лыжах – один постарше, другой пацан, сынишка старшого. Тащат сани, полные зверья – шкур, натурально, а не туши. И сами по шею нагруженные оружием и добычей. Я к ним с душой: «Ребята, примите к себе. Я беглый, сдайте меня в лагерь. Вам за меня пятьсот рублей премии дадут». Это такса была такая – кто приволок беглого, вохровец или чистый вольняшка, тому денежная награда.

– Они и согласились на премию?

– Переглянулись, молчат. Потом сели обедать, меня угостили жареной олениной. Вкуснятина, сроду такой не едал. У костра старшой говорит: «А зачем нам тебя двести километров переть с собой? Мы и без хлопотни получим за тебя законную премию». Я помертвел, чую – полная хана! Уже не раз бывало – вохра или вольняшки догоняют беглого, убивают, чтобы не возиться с ним в дороге, отрезают палец и предъявляют в зоне: «мол, застрелили при попытке к бегству, проверяйте линии». И если линии на пальце сходятся с личной карточкой беглого, – норма. Им и благодарность, и премия, а тот догнивает, где убит, либо растаскивают на куски зверье и птицы.

Как же ты выкрутился из такой сложной ситуации?

– Пришлось крепенько пошуровать в мозгах. Говорю старшому: «Правильно раскинули – кончать меня проще. Да вам невыгодно. Вот вы – из последней силы прете поклажу. А вы впрягите меня в санки, навалите на меня свои сидора. Я вместо вас тащу, вы налегке с ружьями. Куда я денусь – шаг в сторонку, вы мне пулю в спину!» Старшой посмотрел на второго: «Соображает бегляк! Используем, что ли?» И нагрузили меня так, что еле переставляю копыта. Но шел, смертушка моя вела меня за руки. Неделю так топали по тундре и лескам. Зато кормили охотники от пуза – пока сам не отвалюсь. Даже сдружились в дороге. Старшой пригласил в гости, когда освобожусь, адресок дал, он и сейчас у меня в заначке. А в милицию сдал честно, премии не захотел упускать. Меня в поселке сразу в карцер, потом в навигацию сюда – шел этап на север, к нему приткнули. Я старшому, между прочим, письмишко наворотил уже из зоны, не знаю, ответит ли, пока молчит. Думаю, ответит, очень душевный был человек.

– Не знаешь, что сталось с твоими товарищами – Васькой Карзубым и Сенькой Хитрованом?

– Слухов не доходило. Верней верного – погибли оба от голодухи. Или один заделал другого, засолил и попер дальше. Их оперы в зоне давно списали, уже не ищут.

Я долил еще немного Трофиму за рассказ о странствиях в тундре и тайге и себе столько же, за то, что спокойно выслушал и отпустил его на ночной развод в лагерь. Сам я имел бесконвойный пропуск и мог оставаться на заводе сколько хотел.

Трофим недолго прожил в лаборатории. В управлении заводов обокрали какой-то кабинет. Трудяги из НКВД, естественно, воров не нашли, но основательно почистили список заключенных, причисленных к производству. И обнаружив, что в лаборатории пристроился «пятидесятидевятник», немедленно отправили его куда-то на тяжелые работы. Больше – до самого моего ухода из нее – в лаборатории уже не было хорошего дневального.

Под вечными звездами

Их было семеро – семь отказчиков, семь доходяг, еле передвигавшихся по земле, тот народ, о котором шутят презрительно и жалостно: «фитили – дунешь, погаснут!» Еще их почему-то называют «дикой Индией», насмехаясь над любым их сборищем: «там вечно пляшут и поют». Все семеро дремали вокруг крохотного костра, разложенного у железнодорожной выемки. В стороне теплился другой костер, побольше, для стрелка. Сам стрелок, запахнув шубу и обхватив руками винтовку, сонно мотал головой от дыма, евшего глаза. На «фитилей» своих он и не смотрел. Каждый еще с лета сидел в карцере штрафного лаготделения за отказ от работы. И хоть для формы их ежедневно выгоняли на очистку полотна от снега, лопаты они держали в руках лишь во время ходьбы, а на месте втыкали их в сугробы. Принуждать их к труду было бесполезно, следить за ними – бесцельно: зима не время для побегов.

Декабрьское утро тащилось над белой и во тьме землей, в ложбинках шипел переметаемый злой поземкой снег, мороз каменел почти полусотней градусов. Подслеповатые звезды хмуро мигали на окостеневшую землю, на западе приплясывало неяркое сияние. «Фитили» кутались в рвань телогреек, совали руки в костер. Сияющий дым штопором вворачивался в небо, от него падал неверный свет – фигуры сидящих колебались, расплывчатые, как тени.

Один – высокий, страшно худой, с носом, похожим на клюв, – встрепенулся и поднял голову. На все стороны простиралась полярная пустыня – безмерный снег, один снег, без деревца, без огонька, без птицы, без зверя. Отказчик долго глядел в небо. Звезды при каждом мигании словно обрывались с низкой высоты и, не упав, цеплялись за темный купол и снова, вспыхнув, рушились. Небо наваливалось и грозило сотнями враждебных глаз, кричало безмолвными вспышками, пронзало иглами сияния. Отказчик закашлялся и отвел глаза, звезда ударила его лучом, как кинжалом. На земле было не лучше, она притаилась, как зверь перед прыжком, угрюмо следила каждым бугорком, готовясь наброситься на плечи.