Альва Бесси - Люди в бою

• Название: Люди в бою
• Автор: Альва Бесси
• Издательство: "Прогресс"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Мемуарно-публицистическая книга «Люди в бою» по сей день является одним из лучших произведений о национально-революционной войне в Испании. Боец Интернациональной бригады, писатель запечатлел в ней суровую правду героической антифашистской борьбы, когда рядом с бойцами испанской республиканской армии сражались добровольцы из разных стран.

---

Впрочем, дождливый сезон мало-помалу приходит к концу, и с испанского, синего-синего — куда синее, чем в любой другой стране, — неба уже не сходит солнце. В небе ни облачка. На полях растет виноград, зеленеют оливковые деревья — сейчас самый зеленый их период, позже листва посереет; нежно-розовые цветы с миндальных деревьев уже облетели и затоптаны в грязь. Война кажется далекой-далекой, хотя иногда где-то глухо бухает фашистская батарея да то и дело снуют самолеты-разведчики, к которым мы теперь относимся совершенно равнодушно. А вот к испанским парнишкам, что каждый вечер после маневров и стрельбы по цели азартно играют в футбол с резвостью молодых жеребят, отнестись равнодушно невозможно. Они совсем еще мальчишки, и при виде их пронзает щемящая жалость; даже человеку с небогатой фантазией видятся изувеченные снарядами трупы этих ребят, которым суждено погибнуть, еще не начав жить. Похоже, они не понимают, что их ждет, если же понимают — значит, они обладают редкой выдержкой, особенно для их возраста. Они пишут бесконечные письма домой, украшают их трогательными рисунками (голубка с письмом в клюве — самый из них распространенный) и раскрашивают разноцветными чернилами. (Все свои деньги и жалкие пайковые сигареты они отсылают домой.) Попытка назначить кого-нибудь из них командиром наталкивается на сопротивление: нередко свежеиспеченный капрал — паренек, к которому как будто прислушиваются товарищи, — приходит с просьбой освободить его от этих обязанностей.

— Почему ты не хочешь быть cabo? — спрашивает обычно Лопоф.

— Видите ли, señor… — отвечают они.

— Camarada, — подсказывает Аарон.

— Видите ли, señor товарищ, я этих ребят знаю с детства, и я не хочу ими командовать.

— Тебя назначили cabo, — говорит Аарон, стараясь не рассмеяться, — потому что у тебя есть задатки руководителя.

— Por favor, Señor Capitán [100], мне это неприятно.

Если друзей детства определяют в разные взводы или отделения, они хандрят, а то и плачут. Одного парнишку, который заснул на часах, отводят к капитану Вулфу, и тот, как положено, читает ему нотацию, стращая тяжестью совершенного преступления. У Вулфа сильный голос, мне кажется, он получает удовольствие, запуская его на полную мощность. Через переводчика он громовым голосом внушает нарушителю, что по правилам его полагалось бы расстрелять.

— Si, señor[101], — отвечает парнишка, трясясь мелкой дрожью. — Я понимаю.

— Заснув на посту, — говорит Вулф, — ты подверг опасности жизнь товарищей, которые доверили тебе их охранять. За такой проступок, хоть мы и не на передовой, а в резерве, любое наказание не будет слишком суровым.

Парнишка перепуган до смерти, Вулф, мне кажется, несколько пережимает, но, похоже, он знает, что делает: парнишка никогда больше не заснет на посту. Нас посещает предчувствие, что мы еще натерпимся с этими ребятами, на них нельзя положиться в бою, и, хотя на политических занятиях Куркулиотис что ни день, не жалея сил, просвещает их, подробно объясняя, чем вызвана война, какова природа фашизма, и подкрепляет свои объяснения многочисленными примерами, хотя они охотно слушают его речи (а он прирожденный оратор), хотя они в нужных местах аплодируют и провозглашают: «Viva la República! Viva el Ejercito Populár! Viva! Viva!»[102] — и даже не забывают добавить: «Viva el Comisario!»[103] — похоже, что во время его речей они отключаются; когда же он задает им вопросы, они отвечают вяло и их ответы политически крайне наивны. Они воспринимают лишь конкретные вещи: ежедневные лишения, скудную пищу, тоску по дому, страх и растерянность. Они никак не могут понять, почему их судьба должна зависеть от того, что Чехословакии — стране, где они никогда не были, угрожает сейчас гитлеровское вторжение. Большинство из них с детства испытали на себе, что такое голод и безработица, но благодаря этой «школе жизни» и тому ненормальному образованию, которое они получили в обычной школе, они воспринимают нищету как неизбежный удел.

А от мысли об этих ребятишках, вчерашних подростках, таких домашних, таких беззащитных, снова возвращаешься к мыслям о своих собственных ребятишках, и вдруг с пронзительной ясностью ощущаешь, насколько они тебе дороги, насколько тебе их недостает. И вот ты уже забываешь, что, кроме двух твоих мальчуганов, в мире есть еще миллионы детей, тысячи и сотни тысяч из которых живут куда хуже твоих. И вот тебе уже слышатся их голоса: «Когда папка вернется?..» — «А наш папка вернется домой?» И при мысли, что ты их можешь больше не увидеть, на твои глаза навертываются слезы, и тебе становится стыдно: ты понимаешь, что это слезы жалости к себе. Снова и снова ты возвращаешься к этой мысли, но она до того чудовищна, что ты не можешь долго задерживаться на ней. Ты размышляешь, почему так ужасает, так отталкивает тебя эта мысль. Боишься ли ты собственной смерти (а ведь она не имеет такого уж большого значения)? Или тебе, если считать, что человек может представить свою смерть, мучительно думать о том, каково придется твоим осиротевшим детям? Ты не знаешь ответа на эти вопросы, зато ты прекрасно знаешь, как невтерпеж тебе увидеть снова своих мальчишек, как тебе хочется вырастить их самостоятельными, порядочными людьми, как ты нуждаешься в них, как тебе хочется направлять их, заботиться о них, любить их — ненавязчиво, ни в чем не стесняя. Но увидишь ты их — если этому вообще суждено сбыться — очень нескоро, от этой мысли щемит сердце, и, хотя ты знаешь, что их мать сделает все, чтобы восполнить отсутствие отца, а то и его потерю, от этого почему-то не легче…

* * *

Лопоф уезжает в госпиталь — ему нужно вырезать кисту в ступне, и в щель к нам с Ником переселяется Павлос Фортис. Довольно распространено заблуждение, будто два человека одной национальности непременно поладят друг с другом, но Павлос и Куркулиотис друг другу решительно противопоказаны. Без Аарона Ник ведет себя совсем иначе, у него появляются черты, прежде нами не замеченные: то ли он их скрывал, побаиваясь Аарона, который умеет повелевать легко, без усилий, то ли, получив власть, он вошел во вкус. Теоретически ротный или батальонный комиссар делит с командиром ответственность за свое подразделение, но Нику этого мало. Он начинает помыкать Павлосом, козырять своими военными талантами. Он важно расхаживает по лагерю, раздает приказания направо и налево, кто бы ему ни попался под руку — боец, капрал или сержант; поглядишь на него — ну прямо командир дивизии, не меньше. «Форти-и-с!» — орет он, врываясь в нашу щель, и разражается потоком греческих слов, но для меня они все равно что китайская грамота. Фортис отвечает ему в том же духе, и между ними завязывается нескончаемая перебранка.

Павлос — здоровяк, каких мало, он силен как бык. У него перебитый, приплюснутый нос, дюжие ручищи и могучие ляжки, на которых трещат по швам брюки. (И вместе с тем он на свой манер хорош собой, у него красивые глаза.) Когда он пьет или курит, он неизменно отставляет мизинец, мы над ним подсмеиваемся, пока не узнаем, что мизинец у него сломан и не разгибается. Но это придает ему манерный вид. В спорах с Ником он держится мягко, но умеет добиться своего. Павлос — само красноречие, и, хотя я не понимаю ни слова из того, что он говорит, я всегда принимаю его сторону. Павлос мечет глазами молнии, вовсю жестикулирует, по-актерски выкатывает глаза, угрожающе выдвигает челюсть. Я не встречал человека тверже и не встречал человека добрее его. (Впрочем, эти качества часто соседствуют.) Он стреляет без промаха из своего ручного «максима», он прижимается к нему, как мужчина прижимается к женщине; вообще же, он совершенный ребенок: он очень привязан к своим товарищам и, пока я хожу у него в адъютантах, всячески старается освободить меня от моих обязанностей. «Малыш, — говорит он мне, — Ты не ходить на учения, сегодня я ходить, а ты спать, chico». Иногда я так и поступаю, а иногда мне становится совестно, и я иду с ним. Но любая работа не по нему, если не он ее сделал: он не может спокойно глядеть, как другой делает работу, которую мог бы сделать он. Если совсем уж нечем заняться, он непременно подыщет себе какое-нибудь дело: будет подметать территорию лагеря (не очень-то подходящее занятие для ротного командира), приводить в порядок амуницию, чистить запасные ружья или пулеметы, расширять наш шалаш или строить другой для товарища. Его любят и уважают, но он не обладает никакой властью. О Куркулиотисе он обычно говорит: «Этот парень думать, он самый умный». Он учит меня греческим словам, одно из них звучит, как «попса», и означает «заткнись», другое — как «мьюни», и является эквивалентом испанского «coño»; при помощи этих двух слов я объясняюсь с Куркулиотисом, когда он слишком уж досаждает, и в ответ получаю: «Г….к» (по-английски).

* * *

…Нам раздали винтовки и боеприпасы, и вот как-то в середине мая в три часа ночи нас поднимают, уводят за десять километров от лагеря и сажают в грузовики. Ребятишки, несмотря на все приказы, так и не расстались со своими рюкзаками и чемоданами; они очень взбудоражены, отчего нам всем не по себе. Мы не знаем: то ли нас отправляют на передовую, то ли ожидаются маневры покрупнее тех, в которых мы до сих пор участвовали. Павлос показывает мне клочок бумаги, где записан наш маршрут, — завершается он городом со странным названием Ульдемольинс. Через этот город, как нам известно, проходит дорога на Лериду, не так давно захваченную фашистами, и мы смекаем, что нас отправляют на фронт. Испанские парнишки, хоть они и взбудоражены, а может быть именно поэтому, особенно пылко приветствуют всех встречных девушек — красавиц и дурнушек равно — на улицах маленьких городков. Они кричат: «Ai, guappa!», что является испанским эквивалентом наших «Привет, милашка!» и «Здравствуй, красавица!», и девушки выглядывают из-за жалюзи, закрывающих балконные двери от яркого утреннего солнца. Весь этот день мы проводим в сосняке: мы возбуждены, раздражительны. Приходит приказ строить chavolas на случай, если пойдет дождь или если нам придется здесь задержаться; потом приказ отменяется. Ребят кидает из одной крайности в другую: нервное возбуждение сменяется буйным весельем. Пустячное недоразумение перерастает в шумную склоку. На верхушке дерева появляется белка, ребята палят по ней из винтовок (калибром 7,65 мм), перепуганная белка скачет с дерева на дерево, за ней с воем гонится огромная орава — человек семьдесят пять, не меньше.