Елена Хаецкая - Атаульф

• Название: Атаульф
• Автор: Елена Хаецкая
• Жанр: Историческая проза

---

— Диким зверем стал Арбр, дикой отваги полон. Смеется от радости Вотан, на Арбра глядя.

Тут Арбр-Агигульф, себя не помня, в щит хродомеров зубами впился и грызть его начал. Ударил его Рагнарис-Хродомер щитом по зубам, и пошатнулся Арбр, зубы разжал.

И сказал Хродомер так:

— Забыл себя Арбр в ярости священной, и тут Рагнарис мудрый удар нанес нежданный: щит рванул резко вверх, белоснежные зубы вутье-красавцу выбил. Два зуба оземь упало, в щите остался один.

Агигульф-Арбр ловко на ноги вскочил после падения и меч свой подхватил с земли так быстро, что глазом не усмотреть. И заговорил Агигульф-Арбр (а пена запеклась в углах его рта):

— Кроваво улыбка окрасилась, когда засмеялся Арбр. И меч свой в руки взяв, так молвил вутья: вот клык, чтоб поразить тебя!

И с этими словами вновь кинулся к Хродомеру.

Так обменивались они словами и ударами.

Я вспомнил, как дядя Агигульф говорил дедушке Рагнарису (это было, когда он гусли из бурга привез), будто в бою у него песни сами собой слагаются. Не отделишь теперь песни от звона стали; единой музыкой все это звучало.

И заворожила всех эта музыка. Она будто силой полнила.

Я поневоле стал раскачиваться ей в лад; после я понял, что и все слегка покачиваются, словно вторя схватке между двумя героями, соединившимися сейчас в дальних чертогах.

И годья Винитар тоже покачивался, захваченный смертоносной песней.

И вдруг страшно сломалась музыка. Из меня будто душу вынули и оземь грянули; и потерял я мгновенно все мои силы.

Хродомер-Рагнарис вскрикнул вдруг не в лад этой музыке, разрушая чары, которые сам же и сплел. И тотчас споткнулся Арбр-Агигульф, и оставили его силы. Пусть лишь мгновение и длилась растерянность; хватило этого мгновения искусному Хродомеру-Рагнарису, чтобы поразить вутью Арбра. Прямо в сердце ударил меч Рагнариса.

И показалось мне, будто это в мою плоть меч входит, холодной сталью, что разрубает кости и рассекает плоть.

Я закрыл глаза и призвал Доброго Сына Бога Единого, как годья учил. Годья всегда говорил: когда страшно, призывай Доброго Сына, вот ты и не один.

Когда я открыл глаза, то увидел, что Хродомер и дядя Агигульф стоят друг против друга, потные, тяжело дышат и смеются. И понял я (а поняв, удивился), что когда Хродомер Рагнарисом был, двигался Хродомер и пел, как молодой воин; теперь же, когда все закончилось, вновь ветхим старцем стал.

Дядя Агигульф Хродомера по спине хлопнул, будто ровню, и вниз с кургана к реке побежал.

С восхищением глядели мы все ему вслед, как легко бежит он, будто подпрыгивая.

А когда вернулся с реки дядя Агигульф, на лице его опять горе было. Ни следа той радости, что обуревала его, когда он Арбром был, которого дедушка Рагнарис в честном и славном поединке зарубил.

Уже и сосуды с костями и все, что от украшений осталось, и меч дедушкин — все это отнесли к загодя подготовленному месту.

У большого аларихова кургана, у самой подошвы его землю вынули и поставили небольшой деревянный сруб, вроде малого дома для костей дедушкиных, где им отныне покоиться. При жизни дедушка Рагнарис приходил сюда с Аларихом беседовать. Только дедушка уединения искал и потому на противоположном склоне кургана всегда сидел, от реки и села заслоненный; погребать же его на том склоне решили, что на село наше обращен.

Поставили на место две урны, сложили дары и подношения; после из смолистого доброго дерева над ними накат сделали; на накат землю насыпать начали.

Солнце на небе уже заметно сместилось, а мы все кидали и кидали землю. И воздвигся над дедушкой Рагнарисом (и над Ахмой тоже) маленький курган. Притулился у основания кургана великого, где Аларих погребен.

После работы этой трудной в реке омывшись, пир начали. Все на этом пиру было прекрасно: и еды в изобилии, и пива в избытке, и богатырских потех немало, и смеха великого и веселья в память дедушкину.

Одного только на этом пиру не было — дедушки Рагнариса.

Валамир явил сноровистость и смекалку, чего за ним прежде не замечали, как дядя Агигульф говорит. Для гуслей, что у него в доме валялись (их давно еще дядя Агигульф из бурга привез), новые струны добыл. Где добыл — о том умалчивает Валамир.

Принес их, по валамировому мановению, дядька-раб и хозяину своему с торжеством подал. И ударил Валамир по струнам, собираясь песнь начать. Сказал он, что гусли эти Рагнарису всегда любы были, вот и принес их на курган, на страву, старого воина в последний раз потешить песней воинской.

Возревновал тут дядя Агигульф. И тоже песнь затянул, Валамира перекрикивая. Так блажили на два голоса, покуда не охрипли; мы же с наслаждением внимали, ибо воинским духом полнились обе песни. Что исполнялись вперекрик, так оно и лучше: и впечатление сильнее, и вдвое короче слушание. А то поди дождись, покуда сперва один споет, потом второй. К тому же, оба дедушкины подвиги воспевали.

Валамир рассказывал о начале нашего села. Как ушел из старого села Хродомер, а следом за ним и Рагнарис от дряхлого корня оторвался, побег юный и гибкий.

Дядя же Агигульф усмотрел в этом непочтение к памяти рагнарисовой и иначе историю представил. Рагнарис первым от ветхого корня отложился, чтобы корнем новому древу стать; Хродомер же за ним потянулся, будто ягненок за маткой.

Сам Хродомер от пива отяжелел; ярился шумно, но встать не мог. Хильдефрида помочь ему пыталась, но и она на ногах держалась нетвердо — упала вкупе со старейшиной. Так и барахтались на траве вдвоем.

Хродомер отчаянно ругался и призывал на головы проклятых баб кары всех богов. Фаухо и Брустьо же в хохоте заходились.

Между тем две песни вились, друг друга обвивая, как бы сплетаясь в единоборстве.

И вот великая битва песен в битву героев обратилась. Невыносимо стало обоим богатырям словами полниться, телом же бездействовать. Одновременно за гусли схватились, каждый для своей песни их захотел. Агигульф кричит:

— Мои гусли!

Валамир кричит:

— Мои!

Агигульф кричит:

— Я их в бурге всем на потеху добыл!

Валамир кричит:

— А я их вновь петь заставил, струны новые нашел!

Схватились с обеих сторон — вот и конец гуслям пришел. Разломали и, обломки на курган бросив, в схватке сцепились могучие да так и покатились под откос к реке.

Долго еще рычанье из-под откоса доносилось; после же всплеск громкий послышался, как если бы дуб в три обхвата в воду рухнул. После всплеска рычанье свирепое хохотом веселым сменилось.

Годья Винитар все пиво пил да мрачнел все больше и больше. Будто не пивом, а печалью он наливался. Я думаю, годья Винитар о тех днях грустил, когда сам воином был.

Когда же всплеск тот от реки до слуха винитарова долетел, будто от забытья очнулся годья. Тяжким взором поглядел на Одвульфа, что рядом сидел и бойко рассказывал, как о покойном Ахме горюет, и вдруг Одвульфу со всей своей немалой силы в зубы дал.

И осекся Одвульф, рассказ свой оборвал, на годью уставился, глаза выпучив. Знал Одвульф, что годья его, Одвульфа, святым не считает, и все равно поступок такой со стороны Винитара для Одвульфа удивителен был.

Годья же в следующий же миг зарычал звероподобно и, вскочив с удивительной ловкостью, ногой Гизарне в живот попал, от чего согнулся Гизарна и упал. На Одвульфа упал.

Обнаружив под собой Одвульфа, обрадовался Гизарна: вот оно!

И начал он Одвульфа волтузить, ибо накипело у Гизарны — а что накипело, того он толком и сказать не мог. Просто бил Одвульфа и чувствовал: то делает, что давно должен был сделать.

А годья Винитар с мрачным удовольствием глядел, как Гизарна Одвульфа бьет. Зрелищем сим дивным насытясь, годья вдруг кровью налитые глаза свои на других обратил и оглядел всех, кто вокруг стоял.

И молча бросился на Ульфа.

И пал годья.

Пав же, уснул.

От той стравы я мало что помню, потому что после того, как Одвульф еще более редкозубым стал, мне тоже пиво в голову ударило.

Мы с Гизульфом переговорили и к Лиутпранду подкрались. Мы решили, что нам надоел этот Лиутпранд. Он лангобард. И Галесвинту, сестру нашу, лапает, а та визжит и жмется к его толстому брюху, нравится ей, что ли? Решили мы с Гизульфом: кабы дурного не вышло.

Вот и набросились на Лиутпранда, когда он от Галесвинты опять к большому куску мяса обратился и зубы в этот кус вонзил.

Тут мы и обратили к Лиутпранду речь, внешне учтивую, но с ядовитым жалом. Сказали ему, что на него глядя, вспоминаем одного человека. К тому тоже Галесвинта липла и всячески его потчевала; и так же, как Лиутпранд, пожрать тот человек был горазд.

— Кто таков был? — спросил Лиутпранд грозно. И Галесвинту покрепче лапой, рыжим волосом заросшей, обхватил, к брюху своему прижимая.

— Багмс, — одновременно ответили мы с Гизульфом.