Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти

• Название: Этюды любви и ненависти
• Автор: Савелий Дудаков
• Жанр: Публицистика

Новая книга очерков хорошо известного отечественному читателю автора в определенной степени является продолжением его предыдущей книги "Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России" (М., 2000) и посвящена все тем же "вечным вопросам" – любовь или ненависть? вместе или врозь?

---

"Я думаю, что надо все силы употребить на то, чтобы противодействовать, – разумеется, начиная с себя, – тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамоны неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, – я думаю, не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет… Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода… И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел… стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда.

Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить…" (курсив мой. – С. Д.)99а.

Вопиющее противоречие с библейской заповедью. История "железного канцлера" Древнего Египта Иосифа Яковлевича Авраамова служит примером государственной борьбы с голодом, примером истинного человеколюбия.

В разгар бедствия, в ноябре 1891 г., Толстой писал И.Б. Файнерману (Тенеромо): "…я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в работу по кормлению голодающих, в скверное дело… затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которою рвет богачей"100. Думаю, что если бы Л.Г. Барац прочел эти строки, он несколько терпимее отнесся к нежеланию Толстого помочь евреям. Но и это не совсем так.

Скульптора Илью Яковлевича Гинцбурга (1859-1939) писателю представил вечный покровитель Ильи Яковлевича В. Стасов, и Толстой полюбил "Элиасика", имя которого часто упоминается в его дневнике и в письмах.

Гинцбургом созданы несколько известных скульптурных портретов Льва Николаевича, ставших классикой в толстовской иконографии. Он же был одним из основателей толстовского музея, где они разместились. Справедливости ради отмечу, что Толстому они не нравились, он предпочитал Репина. Он считал, что Стасов слишком превознес талант скульптора. Что ж, о вкусах не спорят, тем паче с Толстым. Ведь любил же он работы другого еврея – Леонида Осиповича Пастернака, восхищаясь его иллюстрациями к "Воскресению". Но сейчас рассказ не об этом.

Друзья Гинцбурга не раз просили его рассказать о том, как Толстой относится к еврейству. Такового вопроса могло не возникнуть, если бы сам Толстой раз и навсегда определил свою позицию. Подобно тому, как это сделали его младшие современники – Глеб Успенский, Максим Горький, Леонид Андреев (со знаком плюс) или нововременские прихлебатели Буренин, Меньшиков (со знаком минус). Но Толстой выбрал себе место рядом со своим старшим современником Иваном Сергеевичем Тургеневым. Правда, не рядом с Гоголем: у Толстого есть пассаж, направленный против Меньшикова, утверждавшего, что "еврейчики" – князьки Трубецкие (конкретно Евгений) присваивают себе Гоголя", "а он (Гоголь) не либерал, а самодержавец, черносотенец настоящий"101. (В действительности "еврейчики" Трубецкие – потомки сподвижника Петра I П.П. Шафирова.) Частые беседы И.Я. Гинцбурга с Толстым касались самых разнообразных тем, но всякий раз, признавался скульптор позднее, его что-то останавливало поставить все точки над i. Другими словами, обсуждать в Ясной Поляне, где встречались люди разных национальностей и вероисповеданий, национальный вопрос было неприлично и неудобно. Но начались погромы, и Гинцбург рассказал Толстому об ужасах, переживаемых его соплеменниками. Тот сочувственно негодовал. И.Я. спросил, не мог бы Л.Н. выразить свое возмущение в печати, это важно. «На что он мне ответил:

"Я много получаю писем, просьб заступиться за евреев, но ведь всем известно мое отвращение к насилию и угнетению, и если я мало говорю о притеснениях отдельных национальностей, то только потому, что постоянно высказываюсь против всякого угнетения"». Этот уклончивый ответ поставил точку на попытках Гинцбурга говорить на эту тему. Здесь я позволю себе короткое отступление.

Евреи действительно "осаждали" писателя просьбами выступить против погромов.

После кишиневского погрома Толстой отвечал своим корреспондентам приблизительно так, как ответил д-ру Эммануилу Григорьевичу Линецкому:

"Все пишущие… требуют от меня, чтобы я высказал свое мнение о кишиневском событии (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). Мне кажется, что в этих обращениях ко мне есть какое-то недоразумение. Предполагается, что мой голос имеет вес, и поэтому от меня требуют высказывания… о таком важном и сложном по своим причинам событии, как злодейство, совершенное в Кишиневе. Недоразумение состоит в том, что от меня требуется деятельность публициста, тогда как я человек, весь занятый одним очень определенным вопросом… Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях так же неосновательно, как требовать этого от какого бы то ни было специалиста, пользующегося некоторою известностью…

Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишиневскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение мое к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как все люди, сыны одного отца – Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших евреев"102. Далее Толстой описал тот ужас, который испытал, прочитав газетное сообщение о погроме, – ужас, жалость к жертвам и омерзение к зверствам толпы, подстрекаемой "образованными" людьми. Главным виновником злодеяний Толстой считал правительство со "своим одуряющим… людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников". Письмо аналогичного содержания писатель направил пианисту Давиду Соломоновичу Шору (1867-1942), который не раз музицировал в доме Толстых в Хамовниках, в частности в составе организованного им знаменитого трио: Шор, Эрлих, Крейн. Шор был известен в Москве еще и как лектор и исполнитель "бесплатных классов для рабочих и работниц" на Пречистинке. (Будучи сионистом, с 1926 г. жил в Палестине.) Это частное письмо вопреки желанию Толстого было опубликовано многими российскими изданиями, став таким образом общественным достоянием.

Однако вернемся к Гинцбургу. Вероятно, Толстой понял, что их разговор на еврейскую тему огорчил скульптора, и в первый же приезд И.Я. в Ясную Поляну спросил его, знает ли он еврейский язык, "этот прекрасный язык, признался Толстой, меня страшно интересовал. Учился я у раввина ‹…› уже научился читать и понимать, но не мог посвятить этому очень много времени". В другой раз он познакомил Гинцбурга с крещеным евреем (Файнерманом?), в крещении которого принял участие, а после осуждал себя за это: "Я раскаиваюсь, что сделал это, это нехорошо".

Справедливости ради надо сказать, что Файнерман сам пожелал окреститься. Толстой хотел помочь ему эмигрировать в Палестину (еще задолго до сионистских конгрессов), о чем писал 14 июля 1891 г. А.Н. Дунаеву (один из директоров Московского торгового банка, друг семьи Толстых), прося его посодействовать переезду Файнермана на Святую землю103. Правда, тот до Яффы так и не добрался.

И.М. Ивакин вспоминал: "Ходили слухи, что приезжавший (в Ясную Поляну. – С. Д.) с месяц тому назад еврей Файнерман хочет принять православие. Льва Николаевича спросили, хорошо ли это. Он сильно замялся, заговорил про обстоятельства Файнермана, про его положение, но заговорил слабо, неубедительно и свел речь на другое". Однако крестника своего писатель любил. Однажды порадовался тому обстоятельству, что Файнерман обовшивел (!?): "Какой человек – этот Файнерман!

Он даже обовшивел, а это хорошо. Обовшиветь у нас считается чем-то стыдным, а вы знаете – мужики говорят, что вошь нападает с тоски, с заботы…". Случалось Толстому и работать с крестником: "Ездили с Файнерманом колья рубить. В лесу так славно…"104. Охлаждение в отношениях наступило позднее… Ивакин новокрещенца откровенно презирал, доктор Маковицкий и подавно. Как-то в кругу частых посетителей яснополянского дома зашел разговор о книжке И. Тенеромо "Живые речи Л.Н. Толстого" (Одесса, 1908). Душан Петрович "чужой грех не замолчал", сказав, что она не что иное, как свидетельство недобросовестности автора. Толстой книги не помнил, вероятно никогда не просматривал, но за Файнермана заступился: "…молодым человеком он был искренен, потом в жизни запутался… кормиться надо". Затем обратился к Маковицкому: «Нынче в "Круге чтения" о покаянии из Талмуда, вы читали?» Доктор принес "Круг чтения" и прочел: "Добрый человек – это тот, кто помнит свои грехи и забывает свое добро, а злой – наоборот. Не прощай себе, и тогда будешь в состоянии прощать другим". "Человек добрый, если только он не признает своих ошибок и старается оправдывать себя, может сделаться извергом"105.

В одном из писем Файнерману Толстой довольно подробно комментирует "учение" Иосифа Рабиновича (1837-1899), основателя иудео-христианской секты на юге России. Вместо ожидаемого учеником восхищения – порицание и твердая уверенность в том, что у секты нет будущего. "Модернисту" Рабиновичу Толстой противопоставил "замечательного талмудиста Эфроса (издал и подарил Л.Н. Талмуд), очень очищенно и высоко понимающего это учение". Эфрос считал Христа не мессией, а одним из мудрых учителей жизни: "Соединение еврея и христ[ианин]а может быть не на признании божества Христа, а на признании божественности человека, возможности божественной жизни для всех людей, – на том самом, чему учил и Христос, и все еврейские мудрецы, и Сократ, и Будда, и Конфуций"106.