Павел Пепперштейн - Диета старика

• Название: Диета старика
• Автор: Павел Пепперштейн
• Жанр: Хобби и ремесла

---

- В чем же, мамочка?

- Неужели ты не понимаешь?

- Право, не понимаю. Ведь ты часто сама даешь ей яблоков, и не только по половинке, а иногда даже по два, по три: в особенности когда они такие маленькие, как то, от которого она отрезала.

- Это совсем другое дело, когда я даю. Иначе - когда она берет сама украдкой, да еще старается утаить. Утаить то, что берешь украдкой, все равно что украсть!

Наденька слушала слова матери с большим вниманием и затем, когда последняя вышла из комнаты, чтобы распорядиться обедом, поспешно подбежала к сестренке, наклонилась к ней и тихо прошептала:

- Женя! Зачем ты взяла яблоко без спроса? Женя заплакала еще больше.

- Мне тяжело видеть твои слезы, Женя! - продолжала Наденька, стараясь успокоить сестру. - Не плачь. Сознайся!

- Да в чем сознаться-то?

- В том, зачем без спроса взяла яблоко и, главное, зачем потом не сказала!

- Взяла я его просто так, Наденька, сама не знаю для чего… Захотела, ну и взяла!..

- Да, барышня, нехорошо, нехорошо! - сказала проходившая мимо горничная. - Такие дела не доведут до добра!

- Что это значит: не доведут до добра? - с любопытством спросила Женя.

- То, что сохрани Бог брать что-нибудь потихоньку - это может привести к дурному!

- Да к чему же, к чему? - допытывались обе девочки, но горничная только многозначительно покачала головой и пошла дальше.

Сестры никак не могли ясно понять значение сделанного проступка и, молча глядя одна на другую, задумались.

- Знаешь что? - заговорила наконец Наденька после довольно продолжительного молчания. - Пойдем к маме, спросим, чтобы она пояснила слова горничной Агаши.

- Пойдем! - согласилась Женя и, взяв за руку старшую сестру, отправилась к матери.

- Мама, милая, прости, я больше никогда не буду ничего брать без спроса! - обратилась к ней Женя, едва сдерживая слезы. - И потом, объясни пожалуйста, что значат слова Агаши: "Это может привести к дурному", то есть именно то, что я взяла без спросу маленький кусочек яблочка.

- Вот видишь ли, дружок! - отвечала мама, взяв Женю за руку и присев с ней на диван. - Взять кусочек яблока тихонько - пустяки, положим, но это может привести к последствиям довольно серьезным.

- К каким, к каким? - воскликнули девочки удивленно.

Мама глубоко задумалась. А потом проговорила, запинаясь, несколько даже неуверенно:

- Ну, например, может так случиться, что ты, Женя, раздуешься наподобие… огромного шара, а потом вдруг исчезнешь, как будто… как будто тебя и не было вовсе никогда.

Девочки изумленно вздохнули.

- Теперь ты, значит, поняла, что дело заключается не в кусочке яблока?

Женя в знак согласия утвердительно кивнула головой. Она все еще не могла опомниться после слов, сказанных матерью. Чтобы немного успокоить ее, мама расцеловала заплаканное лицо дочери.

- Ну, а теперь беги играть в сад вместе с Наденькой, и будем надеяться, что ничего плохого не произойдет.

Женя и Наденька весело побежали в сад, чтобы набрать цветов и поставить их в вазы, так как к обеду должны были приехать гости. Они долго играли в саду, бегали между деревьями, пытались поймать красивую желтую бабочку, кружившуюся над кустом, так что когда они наконец вернулись к дому с охапками свежесрезанных цветов, гости уже сидели за столом, на увитой диким виноградом веранде.

- Женя! Надя! - донесся голос матери. - Идите скорей, я хочу представить вас князю.

Девочек подвели к высокому мужчине с длинной раздвоенной бородой, одетому в белый костюм.

- Какие прелестные крошки! - воскликнул князь, наклоняясь. - Словно бы два маленьких эльфа впорхнули сюда с букетами цветов. Не правда ли?

Остальные гости закивали.

Князь собрался было потрепать Женю по щеке, он протянул к ней свою длиннопалую руку, но случайно задел ее шею острым холеным ногтем, который был у него на мизинце. В то же мгновение раздался оглушительный хлопок - и девочка исчезла.

Все гости повскакали из кресел. На дощатом полу веранды, среди рассыпавшихся цветов, нашли только ленточку и маленький ледяной крестик, который через несколько минут растаял.

24 сентября 1987

Лед в снегу Приложение к тексту "Пассо и детриумфация" 1 Ботинки, лампа и лес

Текст "Пассо и детриумфация" был первым текстом, написанным мною целиком "в жанре дискурса". Хотя я написал этот текст десять лет тому назад, он, несмотря на свой полупародийный характер, до сих пор остается для меня источником беспокойства. Видимо, потому я с тех пор несколько раз его дополнял и переделывал. Отношения с вещами всегда были для меня более проблематичными и более мучительными, чем отношения с людьми, животными или растениями. "Неживое" заставляло меня страдать.

Примеры из "Большой Литературы", которыми насыщен текст "Пассо и детриумфации", выстраиваются подчеркнуто в "хрестоматийный" ряд: Кафка, Томас Манн, Борхес, Пруст. Однако два писателя, непосредственно повлиявших на появление этого текста, находятся, в общем-то, за пределами "Большой Литературы" - один размещается в области литературы для детей, другой - в области философии. Эти двое - Андерсен и Хайдеггер. Андерсену довелось сыграть исключительную роль в деле создания романтического анимационного канона. Его перо было чем-то вроде шприца, с помощью которого романтизм экспериментировал с "эликсирами" анимации. Андерсен создал жанр "биографий предметов". "История бутылочного горлышка", "Старый фонарь", "Старый дом", "Пастушка и трубочист", "Стойкий оловянный солдатик", "Снеговик", "Ель" составляют канонический корпус этого жанра. Когда эти тексты возникли, тогда, можно сказать, уже возник и Дисней: была намечена психоделическая программа двадцатого века. В "Снеговике" вещь-персонаж (снеговик) состоит из вещей-инструментов, которые временно оторваны от исполнения своих непосредственных функций и "одолжены" снеговику для статичных нужд его краткой жизни. Ведро, метла, кочерга - все они составляют структуру снеговика, его "скелет". Остальное - тающая плоть, снег. Снеговик структурирован знаками собственного конца и уничтожения, также как и человек: человеческий скелет является не знаком жизни тела (хотя без него эта жизнь была бы немыслима), но знаком его конца и смерти. Кочергой мешают раскаленные угли, от жара которых снеговик тает. Но он влюблен в эти угли, в жар печки, так как кочерга это его позвоночник, угольки - его глаза, неотрывно глядящие в огонь. Метла сметает мусор, в том числе и снег, который для метлы - тоже мусор. Метла дана снеговику, чтобы он смел себя самого. В ведро, которое есть шлем, увенчивающий голову снеговика, эта голова и остальные части снежного тела могут быть впоследствии слиты в виде грязной воды. Это ведро можно понимать и как помойное ведро. Если перевернуть снеговика, то окажется, что он уже, всем своим громоздким телом, выброшен на помойку. И только морковка, этот фаллический флажок, этот сигнал, единственное яркое пятно на черно-белом теле снеговика, разделит его судьбу - будет гнить параллельно его таянию. Оранжевый цвет этой морковки следует, по-видимому, понимать как намек на традиционный "флер д'оранж", увенчивающий голову белоснежной невесты, удостоверяющий ее невинность. Снеговик девственен до весны.

Все "живые вещи" Андерсена это self-distructive objects. Они предельно экономичны и предельно экологичны. Можно сказать, они воплощают в себе образ "идеальной вещи", созданный западной экономикой и западной экологией. Даже уже став мусором, они все еще продолжают вбирать себя в себя, сжиматься, стирать и "залечивать" последствия своего пребывания в мире. Вещи оживляли во все времена. В частности, в сказках. Однако романтическая сказка (и Андерсен в первую очередь) впервые стала оживлять вещи не для того, чтобы они жили, а для того, чтобы они умерли: испытали смерть, поскольку только живое (или "анимированное") существо может умереть. Повествование Андерсена конструируется при помощи разрыва между временем вещей и временем слов. Слова бессмертны, потому что их (как казалось романтикам) невозможно анимировать, они всегда "ни живы ни мертвы". Слова - как "умная девушка" из сказки - всегда в зазоре, они являются "ни голыми, ни одетыми" - то есть только они могут одновременно демонстрировать себя полностью, ничего не скрывая, и при этом уклоняться от демистификации. Поэтому литература торжествует, пропуская сквозь себя мириады умирающих вещей, и единственная плата за это торжество - "легкая и светлая печаль".

Хайдеггер, как и Пруст, работал с "оптическим временем" дискурса, иначе говоря, он не просто пытался сделать это время зримым, репрезентированным, представить его в качестве экспоната, он стремился к тому, чтобы то время, которое он как писатель и мыслитель уделял своему философствованию, время, взятое количественно и качественно, стало оптикой, от использования которой читатель или слушатель не смог бы уклониться. Все его "замедления", "реверсы" и "крупные планы" начинаются как демонстрация, как показ, однако эти вкрадчивые начала только потому так вкрадчивы, чтобы скрыть границу, за которой логика показа (сохраняющая хотя бы видимость нейтральности) незаметно сменяется магической логикой власти, овладения.