Яков Тайц - Неугасимый свет

• Название: Неугасимый свет
• Автор: Яков Тайц
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1964

Цикл новелл для детей младшего школьного возраста. Иллюстрации художника И. Браславского.

---

Я уж не помню, как я забрался на дерево. Помню только, что сорвал сливу и впился зубами в её сочную мякоть.

Вдруг я сквозь щебет, свист и пение птиц услышал знакомый тревожный голос:

— Яша-а-а!.. Яшуня-а-а!..

Я сижу на дереве, лакомлюсь сливами, не отвечаю. А мама всё зовёт:

— Яшу-у-у!..

Кое-как я спустился с шершавого дерева, вышел из сада и, придерживая в подоле рубашки несколько слив, остановился у плетня. Мама всплеснула руками и кинулась ко мне:

— Босой! С ума сошёл! Простудишься!

Она схватила меня на руки и потащила в дом. А я, обняв её одной рукой за шею, другой рукой совал ей в рот большую сливину и приговаривал:

— Это тебе… На, Вера, кушай… А это — папе.

Она отворачивалась, мотала головой:

— Пусти, дурачок, после, после…

Дома она уложила меня на корзину, закутала в одеяло.

А папа покосился на меня и сердитым голосом сказал:

— Ну-ка, Вера, подай ремень!

Этого я не ожидал. А я ещё хотел подарить ему самую большую сливу! Я обиделся, повернулся к стене и заплакал, и плакал довольно долго. Потом папа не выдержал, подсел ко мне на корзину, похлопал меня по спине и сказал:

— Ну ладно. Слушай! Жил-был царь. С некрасивым носом. И вот он позвал мастера и сказал ему: «Сделай мне… сливовый нос!»

Я засмеялся, повернулся лицом к папе и подхватил:

— А потом — яблочный, да?

Папа нагнулся, поцеловал меня в макушку и сказал:

— Ну, правильно!

И стал не спеша, с выражением рассказывать сказку про яблочный нос, и про грушевый, и про сливовый…

Вот и всё! Как бы мне хотелось сейчас вернуться хоть на полчасика в тот сад, побегать по его дорожкам в одной рубашке, потом сесть рядом с папой и слушать сказку про царя со смешными носами.

Но это невозможно. А впрочем, вот я сейчас вспомнил про сад — и как будто на самом деле побегал по его дорожкам и полакомился сливами, на которые кто-то ночью дышал.

Вот какое великое дело память! Ведь это просто… ну, чудо из чудес!..

СЧАСТЬЕ

Помню, когда я был ещё совсем маленьким, па нашей улице однажды появился худой, оборванный человек. Он выкрикивал:

— Счастья-а!.. А вот кому счастья-а…

Мальчишки толпой бежали за ним. Мне тогда было всего лет пять, но мне тоже захотелось счастья, и я тоже побежал за ним.

Вот он остановился, и я увидел круглый столик, окаймлённый гвоздиками. Под столиком была рейка с гусиным пером. Толкнёшь рейку — и перо побежит, защёлкает по гвоздикам, пока не остановится. И вот тут-то самое интересное.

Если оно остановится возле гвоздика, у которого лежит карамелька или мандаринка, значит, твоё счастье — ты выиграл. А если у пустого гвоздика, значит, ты проиграл.

Я быстро осмотрел весь столик и там, среди карамелек и мандаринок, увидел своё счастье. Это была ярко-красная обливная пряничная лошадка с выгнутой шеей и задранным хвостом, Я всё ясно представил себе: я толкну рейку, перо побежит мимо гвоздиков и покажет на лошадку. Я спросил:

— Сколько стоит счастье?

— Две копейки… Две копейки…

Я побежал домой и стал выпрашивать у мамы деньги. Две копейки — это всё же были деньги.

Мама не хотела мне их дать. Мы жили очень бедно.

— Зачем тебе? — спрашивала она.

— Мне надо… на счастье.

— Что за счастье за две копейки?

— А вот такое… Очень хорошее счастье!..

Я долго уговаривал её, пока наконец не выклянчил эти две копейки.

Я зажал монетку в кулак и побежал на улицу. Я боялся, что хозяин счастья уйдёт.

Нет, вот он, на углу, и мальчишки по-прежнему окружают его.

Я стал протискиваться сквозь толпу, показывая всем кулак:

— Пропустите… у меня деньги!.. Пропустите… у меня деньги!..

Мальчишки расступались передо мной. Они мне завидовали. А я думал: «Погодите, вот у меня будет лошадка, тогда вы ещё не так будете завидовать».

Я подошёл к столику и протянул кулак хозяину счастья:

— Вот!.. Можно мне?

Я боялся, что ему не понравится моя монетка, что она покажется ему старой, стёртой, фальшивой…

Нет, она ему сразу понравилась. Он бросил её в карман и спросил:

— А рука у тебя лёгкая?

Я не знал, какая у меня рука. На всякий случай я ответил:

— Нет… тяжёлая!

Он засмеялся:

— Смотри, сударик, не сломай ничего! Тут я понял, что он шутит. Я отступил на шаг, размахнулся и как толкну рейку. Она побежала с удивительной быстротой. А вместе с ней побежало перо и давай щёлкать по гвоздикам, давай стрекотать: трик-трик-трик…

Вот оно описало круг, другой, третий, потом пошло потише, миновало карамельку, несколько пустых гвоздиков, орешек, ещё несколько пустых гвоздиков и стало — трик-трик-трик — приближаться к моей лошадке.

Я приготовился.

А перо — трик-трик-трик — миновало ещё несколько гвоздиков и вдруг, чуть-чуть, на один какой-то несчастный гвоздик не дойдя до лошадки, замерло на месте.

Я не поверил своим глазам. Счастье ошиблось. Надо его поправить. Я недолго думая протянул руку и подтолкнул рейку. Но хозяин счастья был начеку. Он схватил меня за локоть:

— Нет, сударь мой хороший, ещё толкать — ещё две копейки!

До сих пор, спустя столько лет, помню, как мне стало щекотно в глазах от слёз. Я сказал:

— Только ещё чуточку!.. Ну ещё чуть-чуть… Кругом засмеялись: — Маленький, а хитрый!

— Чуть-чуть не считается…

Хозяин счастья только отмахнулся от меня. Я постоял, постоял у столика, потом повернулся и стал пробираться сквозь толпу к маме.

А моё пряничное счастье осталось там, на столике, возле гвоздиков.

Дома я дал волю слезам:

— Неправильное… неправильное счастье!.. — плакал я.

А мама стала меня утешать:

— Не плачь, сынок. Ладно, не плачь. Твоё счастье — вот оно где, смотри! — И она стала показывать на мои руки и на мой лоб.

Но я всё плакал:

— Ещё бы чуть-чуть, ещё бы один гвоздик…

И только тогда, когда я подрос и стал старше и умнее, я понял, что мама была права: твоё счастье — это твои руки, твоя сила, твоя голова. И тогда тебе не помешает никакое «чуть-чуть»…

ГРАФИНЯ

Когда-то я написал рассказ для детей «Свидание»— о том, как мальчик поехал с мамой к папе в тюрьму на свидание.

Рассказ этот связан с моим детством.

Когда я был маленький, я, конечно, не знал, что папа мой — революционер и борется против царя.

Однажды я чуть не выдал его полиции.

Дело было в Хотине, в Молдавии. Там родился мой брат. Мне тогда было три с половиной года, и мы с мамой жили одни, потому что папа, как всегда, колесил где-то по городам и городишкам, читал свои стихи и рассказы и попутно вёл революционную работу, о которой мы с мамой ничего не знали.

Мама всё возилась с моим только что родившимся братом. Ни родных, ни знакомых у нас в Хотине не было, и главным маминым помощником в это трудное время был я.

Забот у нас хватало. Братец мой оказался весьма горластым и непрестанным криком требовал от нас с мамой одного: «Качай!» Стоило на минуточку прекратить качание, как из глубины колыбельки раздавался негодующий, пронзительный окрик, и мама снова склонялась над колыбелью: скрип-скрип, скрип-скрип…

Иной раз, выбившись из сил, она просила меня заменить её. Я охотно брался за дело. Я хорошо понимал своего брата — ведь я тогда ещё сам был не прочь, чтобы меня покачали на сон грядущий.

И вот один раз, когда мама укачивала братца, а я стоял у печки и следил за тем, чтобы молоко не убежало, открылась дверь, и в комнату ввалились полицейские в чёрных барашковых шапках, в чёрных шинелях, с плетёными красными погонами и жёлтыми шнурами на груди.

Урядник, прижимая к ноге шашку и называя маму «Прекрасная мадам» (а мама у нас действительно была красавицей), заявил, что ему предписано учинить обыск. Затем непрошеные гости взялись за работу. Они обшарили всю комнату, заглянули в папин стол, осмотрели чемоданы и, ничего не найдя, сказали: «До свиданья, мадам», «Очень приятно, мадам», — и ушли.

Мама оставила колыбельку и вышла запереть за ними дверь. Наш крикун сразу подал голос. Я стал его, неугомонного, раскачивать — всё сильнее да сильнее, всё сильнее да сильнее, пока не случилось то, чего мама больше всего боялась.

Колыбелька раскачалась и вдруг — хлоп! — перевернулась кверху ножками и погребла меня под собой. А горластый брат мой вылетел кубарем и остался лежать на полу, весьма далеко от колыбели.

Тут уж он заорал действительно благим матом. А я замер под колыбелькой. Я решил, что братец мой убит и орёт он именно так, как можно орать только на том свете.

Вбежала мама, подхватила младенца, поставила на ноги колыбельку, поставила на ноги меня… Я стал было объяснять ей, что колыбелька «сама, сама», но тут мы с мамой заметили валяющиеся на полу бумажки. Мама кинулась их подбирать и прятать. Это были прокламации против царя, которые папа, оказывается, спрятал в глубине колыбельки. Опрокинь я её минуткой раньше, при полицейских, нам бы с мамой несдобровать было.