Олег Борушко - Мальтийский крест

• Название: Мальтийский крест
• Автор: Олег Борушко
• Жанр: Историческая проза

---

Засим остаюсь.

Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский".

"С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?" – подумал Скавронский, запечатывая конверт.

"Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро "прибыть имеет". То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда".

Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. "Режет, – думал он. – А кому нынче легко?"

Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.

"Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно". "Вечно" Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.

Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово "вечно". Впрочем, недолюбливал он также "во веки веков", "на долгие лета" и "незабвенный". "Бессмертие", а заодно уж и "бескорыстие" тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже "без конца и без края" вызывало у генерала безотчетную тревогу.

Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.

Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:

"P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление".

"Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно".

Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. "Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей".

"Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один", – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.

"Оказия надежна, потому пишу собственноручно", – начиналось письмо. "Оказия была никуда, какой-то купчик из Малаги до Триеста, но уж больно худой, потому не рискую писать своей рукой", – разобрал между строк Шешковский.

Волконский доносил о своих морских маневрах в Большой Гавани Мальты.

Шешковский нахмурился, и на бугристое его лицо, казалось, набежало бугров вдвое против прежнего.

"Однако смею надеяться, – иронически заканчивал Волконский, – что с завоеванием Большой Гавани симпатия первых лиц ордена ко вторым лицам России подвинулась на высшую ступень".

"Мальчишка! – подумал Шешковский. – За такие дела я бы твоей мордой все ступени в один присест пересчитал! И кого это он, интересно, под "вторыми лицами" разумеет?…"

Шешковский отодвинул бумагу. "М-да, – подумал он. – Впрочем, в России все лица – вторые. Первые давно или в гробу, или в крепости, или за границей".

Прочитав копию с донесения Скавронского, присланную Куракиным, Шешковский снова поморщился.

– "А слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели", – повторил он вслух. – Черт знает какая околесина! Надо бы, стать, уметь, туды твою в Алатырь! Ежели у рыцаря слабостей не имеется, то как же нам его "особенные полномочия" на чистую воду выгнать? Кретины, прости меня, Господи, окаянного!

Он составил коротенькую записку Потемкину.

Потемкин не терпел длинных депеш и их никогда не читал. Чем подвиг административный аппарат на подвиг лапидарности, близкий к самопожертвованию.

Со смертью Потемкина, кстати, лаконическая эпоха в русских канцеляриях завершилась.

Безбородько, прочитав в утреннем докладе о мальтийце, затребовал у Куракина острожское "дело". И в свою очередь написал Потемкину в Очаков, что об Мальте не мешает переговорить. "Щобы свести кур с яйцами", – выразился в записке Безбородько.

Великие – косноязычны. Оттого легко проникают в мысли друг друга.

Так закрутились колесики одной из самых загадочных интриг XVIII века.

28

Куракин отыскал Литте помещение в Аптекарском переулке, во втором этаже Апраксина подворья, бывшего Лестока.

По смерти фельдмаршала Апраксина дом был куплен казной, заселяем по прихоти царствующих особ и к 1789 году имел безвозвратно-казенный вид. Столовая, спальня и кабинет были обиты выбеленною холстиною. Выбеленною, однако, еще, вероятно, при Лестоке.

Джулио опасливо отогнул у косяка в спальне завернувшуюся от старости холстинку – и вздрогнул от отвращения.

Ненавистные останки залегали правильными прессованными ярусами рыжего окраса с ясно очерченными пылевыми прокладками. И отваливались слой за слоем, как давешние постные блины. "Раз, два, три… семь, – шепотом подсчитал в ужасе Джулио слои. – Петр I, Екатерина I, снова Петр, э-э-э… Анна Иоанновна".

– Что, батюшка, клопики? – просвиристел смотритель, внеся портплед и повергнув его на кровать.

Укутанный шарфом по самый нос и отрекомендовавшийся Жюльеном, смотритель сразу же забрался к Джулио в карету и, хищно осмотрев пожитки, цветисто проклял казенную царскую службу.

– С какой радости он Жюльен? – сказал вечером Робертино. – При такой-то роже?

Подойдя к косяку, смотритель поскреб пальцем по чешуйчатому кружеву.

– Дохлые, – убежденно сказал он. И, мастеровито растерев между пальцев, добавил: – Повымерзли. Оно как дом пустой, так им жрать-то нечего, притом морозы. Ну ничего. Сейчас затопим, и – добро пожаловать!

Пока Робертино при помощи кучера втаскивал сундуки, Джулио осмотрел оконные рамы – с разноцветным стеклом, заправленным в аккуратные свинцовые желобки. Примерился – где удобнее при случае ножом подрезать свинцовые колбаски переплета. Прошел на кухню.

Стены в кухне и очаг были выложены синими глазурными изразцами, а окно выходило в переулок, упираясь непосредственно в массивную гранитную глыбу.

На следующее утро Джулио спросонок был освежен дождем визитных карточек. Долгорукие, Игнатьевы, Нарышкины, Горяйновы, Воронцовы и даже один Бантыш-Каменский.

– Быстро у них тут, – сказал Робертино. – Как узнали, что царица приголубила…

Среди позолоченного великолепия гадким утенком притулилась скромная карта, где серебряным тиснением значилось по-французски: "Великий князь Павел".

Джулио повертел карту в руках.

– Одеваться! – бросил он.

Литта надел фиолетовый фрак. Поверх пустил золотую цепь, отлитую, казалось, с целью испытать закон всемирного тяготения. Цепь усыпана была крупными бриллиантами.

Государыня вчера ждала рыцаря в полной выправке, а он явился монахом. Великий князь Павел Петрович ждет монаха. "Контрасты – позывные победы, – говорил де Рохан. – Касается в равной степени женщин и кесарей".

Павел Петрович, отменив по случаю хорошей погоды утренний плац-парад голштинского полка, сидел с начальником гатчинской артиллерии полковником Аракчеевым в кабинете Малого дворца. И внимательно слушал проект о передислокации дальнобойной батареи с ближнего пруда на пасеку.

На пасеке с утра приказом Аракчеева рылись флеши по новому французскому образцу.

– В чем же преимущество, Алексей Андреич? – добивался сорокалетний великий князь. – Преимуществ быть никаких не может! Нет!

– Это почему? – грубовато спросил Аракчеев.

– Француз не может быть умнее Фридриха Великого.

– А это почему?

Павел выпрямился, и глаза его недобро сверкнули. Аракчеев знал эти переходы.

– Ну как же, ваше высочество! – сказал Аракчеев. – Ежели мы выводим редан в 60 градусов в сторону противника и ведем косо-прицельный огонь, то сектор обстрела в ближнем бою – глядите. – Аракчеев приподнялся и, склонившись, приложил на схему транспортир.

"Чисто лиса и журавль", – подумал, входя в кабинет, Кутайсов словами входившего в моду Крылова.

Веселый круглолицый турок Кутайсов терпеть не мог сухих построений ума. Он никак не верил, что из схоластики можно вывести хоть одну захудалую истину.

– Ежели б он улыбнулся хоть раз – я б поверил, – говорил Кутайсов. – А то – трубка, капонир, лафет, а самому – хоть кол на голове чеши.

– Теши, – поправлял Павел Петрович.

– Ему хоть чеши, хоть теши. Нашего Мины не проймешь в три дубины.