Леонид Панасенко - Мастерская для Сикейроса (сборник)

• Название: Мастерская для Сикейроса (сборник)
• Автор: Леонид Панасенко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1986

Панасенко Л.Н. Мастерская для Сикейроса: Сборник научно-фантастических рассказов и повестей. / Худож. А. Семенов. М.: Молодая гвардия, 1986. — (Библиотека советской фантастики). — 271 стр., 80 коп., 150 000 экз.

Планета запрограммирована как произведение искусства… Больная совесть материализуется вдруг в Черного человека, а разумный Смерч влюбляется в земную женщину… Повести и рассказы, включенные в сборник, отличаются вниманием к загадочным явлениям природы и мотивам поведения героев в экстремальных ситуациях в век НТР, психологизмом и лиричностью.

---

— Кого-то уже несет нечистая сила, — сообщает бодренько Славик. — И дождь ему нипочем.

Конечно, он грубит нарочно, но мне все равно неприятно. Коробит.

Старик был шустрый и разговорчивый. Он смешно, словно мокрый пес, отряхнулся у порога, заспешил к креслу.

— Вижу, первый сегодня. Повезло. Между прочим, я вообще везучий. Жизнь вспомню — ни одного дня не жаль. Все в удовольствие. А теперь решил посмотреть, как другие по скользкой палубе ходят. Без кино чтобы. Из первых рук.

Старик мне сразу чем-то не понравился. Болтает много: «Все в удовольствие…» От такого гурмана, и стошнить может. Я отвернулся и стал молча настраивать поливит.

Это, Оля, кленовый листок. Маленький, будто детская ладошка с растопыренными пальцами. А вот потертые медные пятаки. Да, да. Они сейчас висят на осине, как старая кольчуга богатыря. Это листья осины, Оля…

Господи, почему я уже полгода рассказываю тебе об осенней листве, о застенчивых — ведь они поэтому и мигают — звездах, о карнавальных нарядах цветов, что приткнулись в углу лабораторного стола, рассказываю обо всем на свете и не могу объяснить элементарное? Простое, как дождь. Объяснить, что я люблю тебя, Оля.

— Знаю, знаю. Все абсолютно безопасно, — пел дальше старик. — По инфору слыхал. И что море удовольствия — знаю. Хочешь космонавтом стать — пожалуйста, спортсменом — пожалуйста, полярником — по…

— Помолчите, пожалуйста, — нейтральным тоном говорит Славик. — Вы мешаете нам работать.

Он уже надел старику на голову шлем с биодатчиками, и тот чуть испуганно косит глазом на панель, где пульсирует двести рубиновых зрачков. Двести нитей натянуто над миром, двести чутких струн… Тьфу, чепуха какая в голову лезет.

— Не сочтите нескромным. — Востроносенькое лицо старика напоминает сейчас маску многоопытного дипломата. — Может, есть что интимненькое? Нет, нет, — вдруг пугается он. — Я не то имел в виду. Что-нибудь такое, когда замирает сердце. Юность, очарование. Как писал поэт: «Я помню чудное мгновенье…»

— Такого не держим, — хмуро роняет Славик. — Кстати, распишитесь здесь. Напоминание совета Морали о неразглашении сугубо личных сцен, свидетелем которых вы случайно можете стать.

— Позвольте, — возмущается старик. — Я же не мальчик. И почему свидетелем? Участником…

Славик включает канал, и докучливый посетитель замирает с открытым ртом. Его уже нет. И слава богу. Откуда только такие берутся? Реликт, живое ископаемое, а не человек… Кто же он теперь? Я смотрю на надпись возле потухшего глазка. Композитор Денис Старшинов. Он недавно куда-то скрылся из Москвы. Говорят, заканчивает симфонию. Ну, давай, дедуля, хоть напоследок узнай, что означают слова — душа поет…

Старик тихонько стонет. Он полулежит в кресле: губы плотно сжаты, на лбу легкая испарина. Это не страшно. Реакции при контакте двух психик бывают самые удивительные. И, кроме того, поливит действительно безвреден. Это уж точно известно!

А теперь вернемся к тому, о чем я только успел сообщить, но не объяснил. Архинеразумной затеей Славик, конечно, считает не сам поливит, а эксперимент по его широкому применению. То есть эту станцию на берегу Днепра. «У нас даже нет социального адреса, — горячится он. — Если поливит — новый вид искусства, то оборудуйте им все площади Зрелищ, и дело с концом. А ведь еще неизвестно, не сковывает ли он свободу личности «актеров», не заставляет ли добровольцев подыгрывать. Поэтому лучше вернуть аппарат ученым. Врачам и психиатрам он нужен для получения точных диагнозов. Старому океанологу поливит, скажем, позволит увидеть глазами ассистента извержение подводного вулкана. Калеки при помощи нашего аппарата смогут на время избавляться от своих физических недостатков. Глухие — услышат, немые — заговорят, а слепые…»

— Здравствуйте, ребята, — говорит Оля.

Этот старик так забил голову, что мы прозевали ее приход: никто не выбежал навстречу, не помог подняться по лестнице. Оля стоит у двери и, улыбаясь, вытирает мокрое от дождя лицо, поправляет волосы. В этот миг мне кажется, что это дождь заставил ее зажмуриться. Сейчас Оля вытрет ладошкой лицо, откроет глаза… Но чудеса, увы, случаются только в очень хороших книгах.

— Я насобирала по дороге целую охапку листьев, — говорит девушка и протягивает пышный сентябрьский букет».

— А мы вас заждались.

Мой голос чуть-чуть фальшивит. «При чем здесь мы? — читаю я вопрос в хитрющих глазах Славика. — Я, конечно, уважаю Ольгу, но заждался ее ты, Егор, ты».

Глупости это, Ольга. Нет во мне жалости, ни капли. И не ищи ее понапрасну. Разве потребность говорить и говорить с тобой — жалость? Разве то, что я вздрагиваю, завидя похожий силуэт, и сердце замирает, предчувствуя твой приход, похоже на жалость?

Ты снова напоминаешь о своей беде? О печальной ночи, в которой живешь. Ты боишься, Оля, что эта ночь потом испугает меня. Так нечестно, родная. Какое отношение имеет твоя слепота к моей любви?

— Это нас дед уморил… — рассказывает Славик и удачно имитирует просьбы посетителя, его «интимные» интонации.

— Я не поленился расшифровать в его медкарточке запись районного психиатра, — продолжает он. — «Потребитель. Психика стабильна, блокирована от нежелательных внешних раздражителей. Духовный мир беден. Комплекс удовольствий».

— Бедняга, — вздыхает Ольга. И уже тревожно: — Может быть, еще не поздно? Может, ему еще можно помочь?

— Ты думаешь, он поймет? — быстро спрашивает Славик. — Поймет, что всю жизнь был статистом, мешал другим, возмущал всех бесцельностью своего существования?

— Не знаю, — говорит задумчиво Ольга и подходит ко второму креслу. — Поливит — сложная штука. Сильного он окрыляет. Нет, наверное, ничего прекраснее, чем убедиться — люди высоки и чисты, ощутить сладкий вкус чужой жизни, согреться теплом друга. А вот слабого поливит может убить. Я, наверно, преувеличиваю…

— Что-то он поймет, — соглашаюсь я. — Хотя бы свое одиночество.

Время сеанса прошло. Старик невидящими глазами смотрит на нас, потом хватается за шлем, будто у него собираются отнять последнюю радость. Просит:

— Еще! И побольше людей. Если можно… Это удивительно… Горение, подвиг, счастье. Неужели это не только красивые слова?.. Если можно — покажите других… Как они?

Столько мольбы в его голосе, столько унижения, что меня всего передергивает. Я нажимаю второй клавиш.

На этот раз старик не сразу входит в контакт. Он ловит мою руку и снова шепчет:

— Еще!

И тогда Славик уменьшает время сеанса, переводит аппарат в автоматический режим. Это называется «эстафетой» — занятие утомительное, но интересное; даже чертовщиной отдает. Ты словно в духа превращаешься, который облетает принадлежащие ему души… Щелк — прошло десять минут. Теперь наш старик работает в Индии на уборке риса. Управляет звеном комбайнов или лежит в тени, отдыхает. Щелк! Повар-программист одного из лучших ресторанов Парижа. Отец семи детей. Наверное, самый добрый человек в мире! Щелк! Путешественник-яхтсмен. Вместо крови — смесь перца и горчицы. Щелк!.. И ты все время молод и силен. Щелк! Щелк! Щелк!

Славик сварил кофе. По своему рецепту — с солью. Мы прихлебываем из неуклюжих керамических чашек, а Оля читает свои стихи из последнего сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла, где лежит старик, прислушивается.

Тот неспокоен. То что-то забормочет, то всхлипнет протяжно, будто жалуясь, то улыбнется. Счастливо-счастливо.

Помнишь, любимая, свое первое счастье? Первый — сеанс, когда ты плакала от радости, что наконец увидела мир. Ты кружилась по лаборатории, взмахивала руками — ловила и ни за что не хотела отпускать свою синюю птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем поливита. Мне тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину, подарившую тебе весь мир, а мне — тебя.

Контакты у тебя получались неглубокие, чужой мозг не гасил твое сознание. Кстати, разве я не говорил, что так бывает только с очень сильными людьми, большой воли? Так вот. Однажды я подключил тебя к испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты начала читать чьи-то прекрасные стихи. О море, о звездах…

Море смочило песок,
море взбегает на камни,
лижет мои ступни, как старый ласковый пес.
Отбегает и снова накатывает,
дышит, роняет изо рта пену,
в которой влажно поблескивают
кристаллы звезд
и пузырятся песни матросов,
спящих на дне с женщинами,
чьи тела из кораллов и соли.

В тот день, Оля, я спросил тебя: «А почему вы никогда не пишете о любви?» Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.