Михаил Яворский - Поцелуй льва

• Название: Поцелуй льва
• Автор: Михаил Яворский
• Издательство: Пiрамiда
• Жанр: О войне
• Год: 2006
• ISBN: 966-8522-64-8

Автор на фоне своей жизни обрисовывает украинские реалии Второй мировой войны. С патриотическим запалом молодого человека он выходит на дорогу во взрослую жизнь из оккупированного Львова; как член тайной националистической Организации проходит ее торными дорогами Центральной Украины и вдруг… все порывы останавливают в тюрьме. Сначала для политических заключенных на ул. Лонцкого во Львове, затем — краковская Монтелюпа.

Война глазами главного героя далеко не такая, как ее описывают учебники истории. Борьба маленького человека ― вот о чем эта книга, борьба за жизнь, за свободу, за завтрашний день, за лучи солнца, которыми оно каждый день целует его лицо.

---

Развернулся, перешёл перекрёсток и направился к дому матери Богдана. Она жила отсюда в нескольких кварталах.

Было уже после полуночи, когда я стоял возле входа в её квартиру на втором этаже. Я колебался, стоит ли её беспокоить, но должен был это сделать. Несмотря на снег и ветер, я на улице не ощущал холода, а теперь, перед дверью, дрожал всем телом.

Постучал намного сильнее, чем хотел.

Поскольку из-за двери не слышалось никаких звуков, я постучал опять, но тише. Вскоре в замочной скважине появился свет.

― Пани Боцюркив, ― сказал я. ― Это я ― Михаил. Друг Богдана.

Никакого ответа, только приглушённый кашель. Она была дома, но боялась ответить. Я бы тоже испугался, если бы ко мне среди ночи забарабанили в двери. У меня уже зубы лязгали от холода. На улице лютовал ветер. Я проговорил дрожащим голосом:

― Вы меня знаете, мы с Богданом часто играли у вас в шахматы. Меня опекал пан Коваль. Я имею весточку от Богдана.

Из-за двери послышался знакомый, с болью, женский голос:

― Весточка от Богдана? Он живой?

Увидев меня, она вскрикнула:

― Это ты Михаил? Что с тобой? Заходи. Господи, ты же совсем замёрз? Я приготовлю что-нибудь горячее.

Я КИНУЛ В ВОЗДУХ СНЕЖОК

В день моего прихода к пани Боцюркив всё началось с горячего чая и хлеба с маслом. Далее был куриный бульон, котлеты из картофеля с капустой, квашенная капуста с колбасой, гуляш, венский шницель, деруны. Через две недели моё лицо приобрело человеческий вид. Все мои старые, вонючие лохмотья, за исключением пиджака, были выброшены в мусорник. Пани Боцюркив дала мне одежду своего старшего сына, Игоря, который погиб в Лонцьки. Она мне говорила, чтобы я ещё выбросил пиджак, но он казался мне совсем новым, а кроме того мне нравилась его ткань. Из аналогичной ткани были пошиты костюмы пана Коваля. Кроме того мне пришлась по душе шёлковая коричневая этикетка во внутреннем кармане. Там серебристыми буквами было написано «Made in the USA». Как этот пиджак попал из Штатов в Красный Крест, а затем в Монтелюпу, оставалось загадкой. Мне хотелось верить, что так определила судьба. Он был предназначен для меня. В нем был запрятан какой-то символ, который я ещё не мог разгадать.

Пани Боцюркив была просто клубком энергии. Теперь она проживала сама в четырёхкомнатной квартире и всё было на ней: она одна готовила еду и убирала квартиру своими руками. Она была небольшого роста, худая, с энергичными чёрными глазами и густыми, кучерявыми, местами седыми волосами до плеч. Сейчас в домашнем платье она почти не отличалась от изображения на фотографии, которая находилась у неё на полке. Там она выглядела более величаво ― в шляпке с широкими полями, белой блузке со стоячим воротничком и длинной юбке.

Её интересовало всё, что относилось к Богдану. Я должен был описывать малейшие подробности про Лонцьки и Монтелюпу. Ей было известно, что Богдан присоединился к походным группам. Слыхала и то, что немцы их арестовывают. Так же говорили, что некоторые члены Временного правительства Бандеры сидят в Лонцьки, но она и подумать не могла, что там можем находиться и мы с Богданом. «Эти немцы, ― сказала она, ― мы ожидали, что они освободят нас от россиян, а они оказались сворой паскудников. Кто от них ожидал такого! А ещё европейцы! Ситуация на фронте ухудшается, и они стают всё больше неприятными».

В её голосе не чувствовалось горечи, она уже привыкла к неожиданностям. Её мужа адвоката убили польские экстремисты, старшего сына замучили россияне, а Богдан до сих пор в немецкой тюрьме. Я старался убедить её, что имя Богдана было в списке шести освобождённых и вскоре он будет дома, ведь его осложнение после тифа было не очень серьёзным. Однако, когда пролетела третья неделя, а он ещё не появился, она начала переживать. Я тоже начал беспокоиться, поскольку не знал, насколько серьёзными были осложнения. Я только знал, что в тот день, когда зачитывали в госпитале список, Богдан даже не слышал своего имени, по моему он находился без сознания, в бреду. Когда я проходил около его кровати, он меня даже не заметил.

Мне было интересно, откуда у пани Боцюркив деньги на еду, ведь она не работала, а её муж давно умер. Продовольственных карточек, которые получали не немцы раз в месяц, хватало только на четыре дня. Между тем она готовила вкусную еду и говорила, чтобы я наедался вволю, потому что «мне нужна сила, чтобы начать новую жизнь».

Оказалось, что она продаёт старые вещи на чёрном рынке. Она брала одежду и обувь, куча которой была на чердаке, и относила их на Краковскую площадь. За старые вещи, говорила она, можно хорошо выручить, потому что для не немцев магазинов не было и ничего нового купить было невозможно.

Один раз она заболела и я согласился пойти продать пальто и туфли её давно умершего отца. Мне просто хотелось выйти из дома и увидеть город, ведь до сих пор я был на улице только несколько раз ― убирал снег с тротуара.

На улице мои лёгкие наполнил февральский морозный воздух. Я остановился, глубоко вдохнул, сделал снежок и бросил его в воздух. Пройдя через парк возле собора св. Юра и спустившись вниз по Городоцкой, я вскоре был на чёрном рынке за Оперным театром.

Как и когда-то, площадь была запружена людьми. Закутанные крестьяне продавали хлеб, масло и мясо. Горожане торговали одеждой, сигаретами, водкой и обувью. Были там и торговцы товарами сомнительного происхождения, старцы, картёжники, гармонисты. Их пронзительные мелодии согревали толпу. Мошенники и праведники, умные и легкомысленные находили общий язык. А для воров эта площадь была настоящим Клондайком. Не было разве что глотателей огня, медведей-танцоров, цыганок-гадалок и евреев. Но кругом шатались молодчики в чёрной одежде, похожей на дешёвую униформу. Я узнал, что это немецкая вспомогательная полиция ― украинцы и поляки, которых называли «чёрные». Они продавали часы, фотоаппараты, золото ― предметы, которые, как мне сказали, были конфискованы у евреев.

Пани Боцюркив была рада, что мне удалось продать пальто и туфли дороже, чем она думала. Когда я отдавал ей деньги, послышался стук в двери. «Это он!» ― крикнула она и стремглав кинулась к дверям, выпустив на пол деньги. И на самом деле это был «он» ― Богдан, или, скорее то, что от него осталось. Лёгкая улыбка коснулась его губ, когда его обняла мать. Она целовала его глаза, щёки, лоб, а потом, смотря на его измученное лицо, ласкала его обоими руками, как самое ценное в мире сокровище.

У меня на глаза навернулись слёзы, когда я увидел Богдана в объятиях его мамы. Но я бы не хотел, чтобы моя мама видела меня в таком виде. Конечно, она радовалась бы, каким бы я не пришёл, только бы живым, но могла сожалеть, что выпустила меня в «мир, чтобы стать мужчиной», как она говорила, впервые провожая меня поездом во Львов. Мир, о котором она думала, отличался от того, в котором я жил.

В это мгновение я представил маму с соседками на вечёрках в большой комнате. В нашем селе был обычай ― зимними вечерами женщины собирались и вместе пряли. Мужья при этом не присутствовали, а мы, дети, блаженствовали. Женщины, каждая держа свою кудель, сидели вокруг тёплой печки, моя мать посередине, и пряли.

Они пряли при тусклом свете керосиновой лампы и пели. Печальные песни они пел так, что за душу брало, радостные ― весело, но не громко. Когда мне было лет шесть-семь, мне запала в душу песня о сиротке, над которой издевалась мачеха, а потом прилетели ангелы и забрали её на небо к маме. Я представил себе, как эта сиротка летит рядом с двумя ангелами и исчезает на небесах. Я радовался за неё и был счастлив, что моя мама ― рядом. Я наслаждался, глядя, как она сидит на лавке, прислонившись к печи спиной, прядёт нить, вращая веретено, и поёт. Её голос сливался с голосами других женщин в мелодии печали и радости, любви и жалости, ангельской нежности.

Вспоминая это, я был счастлив за Богдана и одновременно раздумывал, когда бы мне поехать к маме в Явору. Самое лучше, на Пасху. К тому времени отрастут мои волосы, спрятав следы Лонцьки и Монтелюпы.

Богдан медленно оживал. Сначала он только ел и спал. Через две недели он уже взялся за шахматы. Когда мы расставляли фигуры, он рассказывал о событиях после моего отъезда.

Оклемавшись в госпитале, он с удивлением узнал, что меня освободили и его имя тоже было в списке освобождённых. Вернувшись в Монтелюпу, он увидел в нашей камере новых заключённых, обвиняемых в причастности к АК[31] ― польской подпольной организации. Наших накануне через несколько дней перевели в Аушвиц. Единственное, что осталось в камере от нас на память, ― это Мадонна Полковника. Её привлекательные формы не могли пройти мимо внимания новых заключённых.

Как и меня, в один прекрасный день его вызвали на первый этаж, в комнату для допросов, чтобы подписать документ, что по прибытию во Львов он сразу зарегистрируется в местном отделении полиции. Выйдя из Монтелюпы, он нашёл Комитет Красного Креста. Там ему дали зимнюю одежду, еду и деньги на билет.