Евгений Татаренко - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1976 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

• Название: МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1976 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)
• Автор: Евгений Татаренко
• Издательство: Издательство “Детская литература”
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1976

Сборник приключенческих и научно-фантастических повестей и рассказов советских и зарубежных писателей (Е. Титиренко, Е. Гуляковский, Р. Киплинг и др.).

Ежегодные сборники приключенческих и научно-фантастических повестей и рассказов советских и зарубежных писателей выпускались издательством «Детская литература» с 1955 г.

---

Королевский инспектор Осуна не ушел в Испанию на рейсовом пассажирском корабле, а остался в Сантьяго в надежде, что Долорес одумается и согласится стать его женой. Между тем Долорес де Вальдеррама решительно заявила, что она навсегда остается жить в колонии.

За время плавания Долорес узнала печальную историю похищения английскими пиратами из Тринидада невесты Де ла Круса, девушки по имени Каталина. В поисках любимой, став корсаром, вот уже несколько лет отважный Де ла Крус ищет ее во всех портах Багамских, Больших и Малых Антильских островов и побережий Карибского моря и Мексиканского залива.

Долорес заявила Де ла Крусу, что желает присоединиться к его экипажу и намерена плавать с ним до тех пор, пока они не найдут Каталины и она не станет ей сестрой.

Девото сначала пытался убедить Долорес возвратиться в Испанию, но понял, что это бесполезно. Тогда он предложил ей стать его женой.

Генерал-губернатор Кубы подписал указ, по которому ранее принадлежавший английскому пирату фрегат «Злой Джон», как военный трофей, становился собственностью капитана Девото.

На следующий день на корме судна появилось его новое название — «Долорес».

Андрей Никитин СОКРОВИЩЕ ТОРСТЕЙНА РЫЖЕГО

I

…Потом, когда Мальцев стал припоминать, с чего, собственно, все началось, он уверял, что приближение самого удивительного события своей жизни почувствовал на Большой Кумжевой в то время, когда Петропавлов еще пил со своим шурином в деревне, а он, Мальцев, снимал оленей. И якобы произошло это именно между четвертым и пятым кадром последней пленки.

В этот момент он стоял на старой, перевернутой лодке, приготовив фотоаппарат, олени переминались у сетей, где их сдерживали собаки, а со стороны берега, постепенно оттирая оленей к воде, не торопясь расхаживали пастухи, держа наготове свернутые петли кожаных арканов. Море слегка вздыхало, искрилось под солнцем, отлив забирал все больше воды, обнажая красноватую полосу мелкой гальки; над тундрой распевал жаворонок. Яркая и четкая картинка в видоискателе дышала идиллией и спокойствием.

Не успел Мальцев об этом подумать, как разом все изменилось.

Мимо него неслась всхрапывающая, обезумевшая масса серых, черных, коричнево-белых спин и боков, берег дрожал под ударами тысяч ног, порой взгляд выхватывал обезумевшую морду с оскаленными зубами и розовыми деснами, а над всем этим, словно мшистые связки хвороста, проплывали, качаясь, еще мягкие, бархатные рога. По бокам, осаживая порывавшихся уйти оленей, неслись с лаем собаки, впереди кричали двое пастухов, направляя оленей на песчаную косу, а там, где еще недавно переминалось стадо, схваченные петлей за основание рогов, бились три годовалых бычка. Второй день Мальцев смотрел, как пастухи выбраковывают и метят оленей.

Вот сейчас освобожденный от аркана олень вскочил и, пофыркивая, спокойно потрусил в сторону стада. Вскоре следом за ним отправились два других. И опять три пастуха, свернув на руку кожаные арканы, начали обход с ада, выглядывая очередную жертву…

Пастухи были невысокими, коренастыми, в старых подвернутых ушанках, в пиджаках или ватниках, перепоясанных широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой и бронзовым набором, на котором висел обязательный нож, оселок в футляре, сумка для спичек и табака, а иногда еще и медвежий клык, спускающийся сзади к пояснице. Клык надо было добыть самому — тогда, просверленный и подвешенный к пояснице, он спасал от ревматизма и от радикулита, самых опасных для пастухов болезней.

Приезжая сюда из года в год в течение уже нескольких лет, Юрий ощущал себя своим среди рыбаков Терского берега. С оленными пастухами все было иначе. При всей своей наблюдательности, умении приспособиться к новым условиям перед пастухами Мальцев пасовал. Хороший ходок на длинные дистанции, он не мог угнаться за коренастым, вроде бы косолапым Валентином Лукиным, когда тот поспевал за стадом. Хуже всего, что память Юрия и цепкий на ориентир глаз при всем старании не удерживали примет оленей. И уже совершенным для него чудом было, что тот же Лукин или дед Филя могли не только назвать из стада в две с половиной тысячи голов, чей именно тот или иной олень — колхозный или личный, — но и сказать, от кого и когда он родился. Теперь Мальцев следил за работой пастухов с невольной завистью и восхищением. Казалось непостижимым, что вот так, мягко обойдя стадо, Лукин взмахивал рукой, стадо шарахалось в сторону и мимо, но в потоке голов и рогов уже бился, пытаясь освободиться от ременной петли, именно тот олень, который в данный момент был ему нужен!

Переводя пленку, Мальцев заглянул в колодец видоискателя и подошел ближе.

Лукин, коренастый и узкоплечий от бугров мышц, переходивших со спины прямо к голове, стоял не шелохнувшись, словно позируя, зарывшись в песок головками подвернутых резиновых сапог, подбирая плетеный ремень аркана на согнутый локоть и подтаскивая упиравшегося бычка. Дважды сфотографировав эту сцену и убедившись, что пленка кончилась, Мальцев повернулся, чтобы идти к тоневой избе, стоявшей чуть поодаль на бугре берега, над сетями, как мимо него опять промчалось вспугнутое стадо.

— Лоскут, лоскут держи! — отчаянно закричал и засвистел Лукин.

Обернувшись, Мальцев увидел, как через высокую, поросшую жесткой серебристой осокой дюну переваливают, уходя в тундру, два или три десятка оленей — лоскут, как называют пастухи такую оторвавшуюся от стада группу. За ней не с лаем, а с каким-то хриплым, истошным визгом, пытаясь отрезать оленей от просторов тундры, несся рыже-черный комок, в котором Мальцев не сразу признал спокойную и степенную собаку бригадира.

Так было уже не в первый раз и означало, что на сегодня клейменье и выбраковка окончены; стадо устало метаться по песчаной кромке. Его надо было или уводить дальше, на восток, или просто пустить на отдых…

Поднимаясь по склону к избе, Мальцев обошел сохнущие на сушилах сети, провел рукой по белым от непогоды и солнца устоям ворота, которым вытаскивали на берег тяжелый рыбацкий карбас, и на минуту остановился возле груды ржавых якорей — обязательной принадлежности каждой тоневой избы. На таких вот разлапистых железках растягивалась основа, протянувшаяся от берега в море и державшая ставные невода, отмеченные на воде прямоугольниками белых точек-поплавков. И снова, в который уже раз, Мальцев подумал, что мир этот — прекрасен.

Август начался хорошо. Кончалась его первая неделя, темнели, растягиваясь, ночи; морошка на болотах наливалась янтарным соком и лопалась в неосторожных пальцах; олени уже поглядывали на лес, втягивая грибные запахи, а осенние штормы с дождями еще не завесили грязной пеленой северо-восточный угол. Море лежало спокойное, медленно переваливаясь в берегах, вздрагивая от невидимых течений и противотечений, возникающих в его глубинах, и наливаясь к полудню густой синевой. Лишь только солнце, скользя по белесому северному небу, перемещалось за полдень, кипящие искры вокруг сетей гасли, убегали к устью Большой Кумжевой, куда отошло сейчас стадо, и к далекому, поднятому маревом горизонту начинала распространяться и густеть синева. По ней беззвучно плыли белые черточки кораблей, над которыми зависали кусочки дыма из труб.

Маленькая точеная избушка с тремя крохотными оконцами — два вдоль берега и одно в море, на сети, — стояла над самой водой, на второй, по счету Мальцева, морской террасе, переходившей когда-то в длинную высокую косу, отделявшую широкое устье речки от моря. Все вокруг показывало, что человек уже давно укрепился в этом маленьком оазисе, сделав его неотъемлемой частью берега. На песке лежали большие лодки; чуть выше стояли сушила с сетями, и такие же сети — белые, голубые, зеленоватые — сохли вокруг избы на траве. Под обрывом прятался маленький треугольник ледника, а рядом с тоневой избой, где жили рыбаки, стояли сарай и сетевка — избушка на курьих ножках, куда складывали осенью сети и прочий рыболовецкий припас.

В обе стороны извилистой желтой лентой уходила песчаная кромка берега — к дальним мысам и бухтам, обнажающим при отливе то темный, убитый волнами песок с лужами, в которых мерцали оранжевые морские звезды и багрово-красные медузы, то плоские ступени каменных плит, покрытые пузырчатыми фукусами и мелкими ламинариями. За ними и над ними возвышались песчаные дюны, поросшие серебристой и острой, металлически жесткой осокой. В редкой траве бегали кулички, высиживали пятнистые яйца крачки, а на выдувах попадались полуразрушенные каменные очаги трех- или четырехтысячелетней давности, никем не тронутые лежали каменные скребки и наконечники стрел, как будто люди ушли отсюда не тысячелетия, а всего две недели назад. Дальше и выше от моря на плоскостях древних морских террас чередовались болота и тундры. Болота — зелено-ржавые, с белым пухом волнуемой ветром пушицы, голубыми блюдцами мочажин и озерков, где сновали юркие выводки утят. Тундры — сухие, ровные, с каменистой россыпью гальки под ковром глянцевых листочков воронихи, с краснеющей медвежьей ягодой, квохтаньем взлетающих куропаток, с зайцами, так и не приученными бояться здесь человека.