Рюдигер Сафрански - Хайдеггер: германский мастер и его время

• Название: Хайдеггер: германский мастер и его время
• Автор: Рюдигер Сафрански
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-235-02849-X

Книга Рюдигера Сафрански посвящена жизни и творчеству Мартина Хайдеггера (1889–1976), философа, оказавшего огромное влияние на развитие философии XX века; человека, после войны лишенного права преподавания и всеми оставленного; немца, пытавшегося определить судьбы западноевропейской метафизики и найти объяснение тому, что происходило на его глазах с Германией и миром.

---

В циркулярном письме Хайдеггер объяснял, что «выбрасывание вверх правой руки» выражает не связь с партией, а солидарность с национальным подъемом. Впрочем, он проявил готовность к компромиссу: «Проконсультировавшись с фюрером студенческого объединения, я решил, что поднятие руки в партийном приветствии будет обязательным только в момент исполнения четвертой строфы гимна «Хорст Вессель»».

Хайдеггер знал, что в это мгновение на него смотрит весь философский мир. В предшествовавшие недели он не упустил ни одной возможности, чтобы подчеркнуть свой статус фюрера; на церемонии присутствовали высокие партийные чины, министры, ректоры других университетов, представители прессы – в зале было больше коричневых рубашек, чем фраков. Хайдеггер замахнулся на многое. 3 апреля 1933 года он писал Ясперсу: «Все зависит от того, подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться» (Переписка, 220). Теперь он нашел такое «надлежащее место» – но найдет ли и надлежащее философское слово?

Ректорскую речь он посвятил теме «Самоутверждение немецкого университета». И начал с вопроса: что представляет собой «самость» университета, в чем состоит его «сущность»?

Сущность университета заключается вовсе не в том, что здесь молодые люди получают образование, необходимое, чтобы заниматься определенной профессией, приобретают нужные для этой профессии знания. Сущность университета – это наука, но в чем сущность самой науки? Поставив этот вопрос, Хайдеггер внезапно возвращается к своему любимому коньку, «греческим истокам философии», – то есть туда, куда он уходил, чтобы иметь дистанцию для разбега и прыжка в современность.

Сущность науки отчетливо проявилась уже у греков. Там воля к знанию восставала против «подавляющей мощи судьбы», была упрямым протестом. Это «высочайшее упрямство» хотело знать, что с ним происходит, какие силы вот-бытия определяют его и что означает тот факт, что Целое вообще существует. Такое знание пробивало светлую просеку, просвет в темной чаще.

Хайдеггер драматизирует событие истины. Правда, о каких именно истинах идет речь, так и остается неясным. Но зато все более проясняется центральная метафора, организующая весь текст. Это метафора борьбы или, точнее, операции штурмовой группы.

Сущность греческого начала – завоевание некоторых оплотов зримости среди сущего, которое в целом остается темным. Это есть героическое начало истории истины, и в нем, говорит Хайдеггер, заключена истинная самость науки и университета.

Что же может угрожать понимаемой таким образом науке? Конечно, тьма сущего, однако само противостояние этой угрозе дает науке основания гордиться собой. Ведь борьба с тьмой – это и есть сущность знания. Куда опаснее другая угроза – угроза вырождения в результате «безопасной возни, направленной на обеспечение простого прогресса в накоплении знаний» (R, 13).

Опасность грозит с тыла, где разворачивается обычная научная жизнь, делаются карьеры, удовлетворяется мелкое тщеславие и зарабатываются деньги. Эта комфортная жизнь в тылу тем более возмутительна, что одновременно с ней на переднем фронте науки происходят великие и опасные события. Отношение присутствия к тьме сущего успело измениться. История истины ныне вступила в критическую фазу. Грекам еще было свойственно «восхищенно-выжидательное отношение» к сомнительности всего сущего. Они обладали ощущением своей защищенности, верой в бытие, доверием к миру. Теперь эта вера в бытие исчезла, потому что «Бог умер». Однако в тылу этого почти не замечают. Там продолжали бы комфортно существовать в «отжившей свое культуре видимостей» – вплоть до самого ее обвала в безумие и разрушение, – если бы не пришла революция, это «великолепие прорыва» (R, 19).

Что же несет с собой эта революция?

С ее приходом, фантазирует Хайдеггер, только и достигается правильное понимание ницшеанской вести о том, что Бог умер, и весь народ осознанно принимает на себя груз «покинутости (Verlassenheit) нынешнего человека посреди сущего» (R, 13). Народ преодолевает упадническую ступень так называемых «последних людей» (этот термин Ницше употребил в книге «Так говорил Заратустра»), которые больше не носят в себе «хаоса» и потому не способны родить «звезду»[273]; которые рады, что нашли удобное «счастье» и «покинули страны, где было холодно жить»; которые довольствуются тем, что «у них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи», и считают, что «здоровье – выше всего»[274].

Итак, Хайдеггер видит в национал-социалистской революции попытку «родить танцующую звезду» (Ницше) в лишенном богов мире. И потому использует все регистры своей метафизической романтики благоговейного трепета, чтобы придать текущим событиям неслыханную глубину.

Хайдеггер так обращается к своим слушателям – студентам и партийным боссам, профессорам, уважаемым горожанам, министерским чиновникам и ответственным референтам, а также супругам всех этих господ, – будто они являются бойцами метафизической штурмовой группы, совершающей разведывательную операцию в районе, где «присутствию грозит острейшая опасность со стороны превосходящих сил сущего». И будто сам Хайдеггер – командир этой группы, фюрер. Как известно, фюреры уходят дальше всех, во тьму – туда, где их не смогут прикрыть даже их собственные бойцы; они не боятся «совершенно незащищенной выдвинутости в потаенное и неизвестное» – и тем доказывают, что обладают «силой идти в одиночку» (R, 14).

Несомненно, оратор хотел повысить престиж – как свой собственный, так и своих слушателей. Все вместе они принадлежат к штурмовой группе, к отряду мужественных бойцов. Сам оратор – фюрер – может быть, даже немного мужественнее других, ибо он доказал (или, по крайней мере, претендует на то), что обладает «силой идти в одиночку».

Все вертится вокруг некоей опасности – и при этом из поля зрения исчезает тот простой факт, что в сложившейся актуальной ситуации наибольшей опасности подвергаются как раз те, кто не принадлежит к пресловутому штурмовому отряду революции.

Какую же опасность чуял в окружающей тьме Хайдеггер? Ту ли, что подразумевал Кант, когда говорил: «Имей мужество пользоваться собственным умом?»[275] Самостоятельное мышление действительно требует мужества, ибо отказывается от защищенности и комфорта, обеспечиваемых согласием с общепринятыми предрассудками.

Хайдеггер, произнося свою речь, не подвергался такой опасности. Правда, позже, во время банкета, кто-то шепнул ему на ухо, что он-де изложил свое «приватное понимание национал-социализма», но это ничуть не помешало ему и дальше «принадлежать» к господствующему течению. Этой речью он еще не поставил себя в позицию стороннего наблюдателя.

Или, может быть, опасность познания (ее однажды блестяще охарактеризовал Шопенгауэр, сравнив истинного философа с Эдипом, «который, желая прояснить собственную страшную судьбу, неустанно продолжает свои поиски, даже если уже догадывается, что из ответов сложится нечто для него ужасное»)? Под «ужасным» Шопенгауэр имел в виду метафизическую бездну, которая разверзается перед человеком, осмелившимся задавать вопросы о смысле жизни.

Хайдеггер тоже видел эту бездну и называл ее «покинутостью нынешнего человека посреди сущего». Но такой опыт покинутости – утраты смысла – индивид может пережить и осмыслить именно и только как индивид, то есть как человек, выброшенный из системы коллективных смысловых связей. О какой покинутости может идти речь, если, по выражению Хайдеггера, весь народ ныне находится «на марше»?

Хайдеггер и в самом деле интерпретировал революцию как коллективный побег из пещеры – пещеры лживых утешений и удобных смыслополагающих банальностей. Он верил, что народ наконец обретает подлинность, выпрямляется во весь рост и задает тревожный вопрос о бытии: почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто? Люди упорно вверяют себя могущественным силам вот-бытия: «природе, истории, языку; народу, обычаю, государству; поэзии, мышлению, вере; болезни, безумию, смерти; праву, хозяйству, технике» (R, 14), – хотя знают, что эти силы не могут служить последней опорой, а ведут в темноту, неизвестность, авантюру.

Человек, действующий таким образом, не отвоюет для себя никакой обособленный мир духа, который, быть может, принес бы ему облегчение от бремени повседневных забот. Для подобного эскапизма у Хайдеггера находились только слова презрения. Тот, для кого «сущее стало сомнительным», не отшатывается от этого сущего, а, напротив, прокладывает себе дорогу вперед, вдохновляемый атакующим духом. Тут надо не ломать себе голову над чем-то потусторонним, а просто заниматься работой. Так Хайдеггер переводит греческое слово «энергейа».

Хайдеггер хочет повторить феческое начало философии, не соблазнившись идеей «созерцательной жизни» – платоновским солнцем. Он отметает эту идею, претендуя на то, что понимает феков лучше, чем они сами понимали себя. И утверждает, что «теория» в феческом смысле[276] выражается «исключительно в страстном желании оставаться вблизи сущего как такового, разделяя его бедственное положение» (R, 14). Однако смысл платоновской притчи о пещере заключается как раз не в этом. В ней идет речь о спасении, об освобождении из бедственного положения, в котором находились узники пещеры. Цель Хайдеггера парадоксальна: он хочет платоновского экстаза без платоновского неба идей. Он хочет бегства из пещеры, но без веры в то, что существует какое-то место за пределами пещеры. И полагает, что присутствие должно быть захвачено бесконечной страстью, но не страстью к бесконечному.