Александр Мелихов - Каленый клин

• Название: Каленый клин
• Автор: Александр Мелихов
• Жанр: Публицистика

---

Европы, за освобождение Прибалтики – о преданности демократии, гласности и рынку я уже не говорю. Чувства этих “разочарованцев”, вероятно, в предельной остроте переживает какой-нибудь непутевый пацан, с жаром ринувшийся на путь исправления и обнаруживший, что теперь его распекают за кляксу в тетради едва ли не более строго, чем еще недавно за проломленную голову. Ну, а если он и с самого-то начала каялся больше из великодушия… Нет, он не согласен так долго оставаться хуже всех!

Кто ближе к истине, он или его порицатели, обсуждать бессмысленно, ибо и в том, и в другом случае речь идет не о реальном индивиде, а о его фантоме (ну, а если каждого судить по всей строгости, никто бы не избежал плетки). Однако умные педагоги знают, что ребенка (а народы вечные дети) удерживает от дурных поступков прежде всего хорошее мнение о себе, а потому позитивную самооценку у воспитуемого стараются сформировать раньше, чем придут реальные заслуги, ибо без нее они никогда не придут: для того, кому нечего терять ни в мнении окружающих, ни в собственном мнении, единственным тормозом остается угроза насилия – розги, карцер…

Впрочем, всегда были и есть воспитатели, которые лишь эти средства и считают по-настоящему надежными – и тоже кое-чего иногда добиваются.

Забитости. Это тоже вещь неплохая, по крайней мере, для безопасности окружающих. Только для ее достижения необходимо внушить воспитуемому уверенность в неодолимом могуществе воспитателя.

Индивидам такую уверенность внушить с трудом, но иногда удается – народам же никогда, ибо для них факты почти совсем уж ничего не значат в сравнении с коллективными фантомами, которые и обеспечивают народам их выживание. Эти-то фантомы и осуществляют отбор, интерпретацию и преображение фактов в пользу собственного укрепления. А потому те российские граждане, кто живет с крепнущим чувством “Да чем другие-то лучше?!”, с особым удовлетворением прочтут солженицынские “Двести лет вместе” в тех частях, где он касается проблемы двойных стандартов (“другим можно, а нам нельзя”).

Всячески одобряя еврейскую национальную сплоченность, Солженицын лишь огорченно прибавляет: вот бы и нам, русским, так. (Но нам и малую долю ставят в отвратительную вину…) Бегло обрисовывая европейский фон русско-еврейской драмы в XIX веке, Солженицын перечисляет ряд авторитетных источников, отмечающих “значительное усиление неприязни к евреям в Западной Европе, где она, казалось, быстрыми шагами шла к исчезновению” (с.315). Даже в Швейцарии еще в середине века евреи не могли добиться свободы поселения в кантонах, свободы торговли и “занятия промыслами”. В Венгрии старая земельная аристократия в своем разорении обвиняла евреев. В Австрии и Чехии мелкая буржуазия боролась с напором пролетарской социал-демократии под антисемитскими лозунгами. Во Франции, наоборот, социалисты под антисемитскими лозунгами напирали на буржуев. Словом – закон общий и для России, и для Европы: торгово-промышленной либерализации сопутствует и усиление еврейского участия, – которое многими принимается за причину социальной ломки. В результате ненависть к евреям складывается как из обиды обойденных социальных групп, так и из страха доминирующих наций утратить свое доминирование, и то там, то здесь прорывается иногда и в опасных формах. (“И однако: передо всем миром дореволюционная Россия – не Империя, а Россия – клеймена как погромная, как черносотенная, – и присохло еще на сколько столетий вперед?” – с.321)

Среди множества “заступчивых всесторонне и исключительно за евреев”

(с.462) призывов и заверений сборника “Щит” (1916 г.; под ред.

“звонких”

Л. Андреева, М. Горького и Ф. Сологуба) Солженицын приводит актуальное для многих и ныне сетование Леонида Андреева: мы, русские

– “евреи Европы, наша граница – та же черта оседлости” (с.463).

Рядом приводятся и замечания безупречно либеральных и возвышенно мыслящих авторов сборника (П. Милюков, Ф. Кокошкин, Вяч. Иванов) о заграничном происхождении идеологии “научного” антисемитизма: доктрина о превосходстве арийства над семитизмом – “германского изделия”.

Разумеется, в ту пору никто не мог и помыслить, сколь чудовищные последствия будет иметь эта доктрина (все-таки, кажется, не

“присохшая” к Германии на столетия вперед), но Солженицын, по-видимому, желает подчеркнуть, что эти чудовищности не обрушились с кроткого безоблачного неба вместе с невесть откуда взявшейся чудовищной личностью Гитлера: с конца семидесятых годов XIX века требование ограничить права евреев, а заодно запретить их иммиграцию в Германию, начавшись с кругов консервативных и клерикальных,

“охватило и интеллигентные круги общества” (с.315): “Нынешняя агитация правильно уловила настроение общества, считающего евреев нашим национальным несчастьем” (Генрих фон-Трейчке). “Евреи никогда не могут слиться с западно-европейскими народами” и выражают ненависть к германизму (с.316) – примерно то же самое писали русские антисемиты с заменой германского и западно-европейского на русское и славянское. Однако они обвиняли только еврейскую религию, еврейский образ жизни, не додумавшись до идеи биологического предопределения:

“Евреи не только нам чуждая, но и врожденно и бесповоротно испорченная раса” (Е.Дюринг).

Но это все копилось среди наций-гегемонов, нации же порабощенные наверняка были снисходительнее к другим угнетенным? В Польше подчинение ее России лишь усилило традиционную неприязнь к евреям – теперь уже как к проводникам русской культуры. А о таком гнете над евреями, как в Финляндии, по свидетельству Жаботинского (с.433),

“даже Россия и Румыния не знают”: “Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями…

Постройка синагог крайне затруднена… Политических прав евреи лишены абсолютно”.

Если даже все это и чистая сионистская пропаганда, можно с облегчением констатировать, что к репутации Финляндии от нее ничего не присохло. Причем Солженицыну этого совершенно и не требуется, он желает только показать, что с Россией европейское общественное сознание обошлось несправедливо. И он совершенно прав. С тем уточнением, что и любой другой образ – фантом – Финляндии или России был бы несправедлив, ибо тоже создавался бы не фак тами, – вернее, отчасти, конечно, и фактами, но из их необозримого океана господствующие фантомы все равно отбирали бы только нужные, перекрашивая и дополняя их для формирования им угодных новых фантомов. Фантомы, творимые фантомами, – никаким иным общественное мнение быть не может. Так что идти с фактами против фантомов – только укреплять их, ибо здоровому фантому, как и доброй свинье, все пойдет впрок: какими фактами его ни корми, он всегда сумеет трансформировать их так, чтобы превратить неугодный ему объект в источник величайшей опасности, а угодный в отраду и надежду человечества. Советскому Союзу в пору его самых чудовищных преступлений с рук сходило все, хотя, как подчеркивал сам

Солженицын, в его “Архипелаге” не было ничего, что уж не раз не кричалось бы в уши благороднейшим умам Европы: во время массового голода, массовых репрессий передовые писатели катались по Союзу и

ничего не видели. Но вот когда Россия наконец предприняла долгожданную – рядовую по иллюзорности и невероятную по трудности попытку порвать с тоталитарной моделью, глаза и уши прогрессивного человечества наконец-то открылись…

Вот, вроде бы, и ответ, почему одинаковые поступки разных субъектов оцениваются по-разному: да сквозь фантомное облако они и видятся разными.

Но здесь пора, наконец, перевести дух и покаяться в некоторых полемических чрезмерностях. Полтора века господствующих над

“передовыми умами” пошлейших представлений о человеке как существе рациональном и прагматическом – руководствующемся реальными фактами и стремящемся к реальной выгоде (коллективной или индивидуальной, только в этом ведь и расходится коммунистическая модель с индивидуалистической), – такое издевательство над сложностью может загнать в противоположную монофакторность: миром правит не выгода, а выдумка. На самом же деле человек существо не рациональное и не иррациональное, а трагическое – то есть обреченное вечно разрываться между равно необходимыми противоборствующими потребностями. И душа его всегда будет требовать чего-то иного, чем реальность. Тем не менее, и реальные факты, и материальные интересы, хотя и осязаемые сквозь искажающее фантомное облако, свою немалую роль, конечно же играют. А настаивать на противоположном побуждает не только нескончаемый диктат псевдоматериалистического верхоглядства, но и постоянное мелькание на телеэкранах и в прессе неизъяснимо благородных личностей, уж совсем свободных от прагматизма – от заботы о реальных последствиях (которые, хотя и не всегда, приходится расхлебывать другим).