Алан Джадд - Дело рук дьявола

• Название: Дело рук дьявола
• Автор: Алан Джадд
• Жанр: Проза

---

Джадд Алан Дело рук дьявола

Алан Джадд

ДЕЛО РУК ДЬЯВОЛА

роман

Перевод с английского Галины ШУЛЬГИ.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Имя Алана Джадда (р. 1952) пока не известно русскому читателю. Он вообще-то дипломат, но в то же время автор шести книг, по большей части, если можно так выразиться, биографическо-литературоведческой направленности - о Форде Мэдоксе Форде, к примеру, или о поэтах времен первой мировой войны. По рейтингу английского литературного журнала "Гранта" он входит в двадцатку лучших британских писателей.

Повесть "Дело рук дьявола" написана в 1990 году. Эта современная вариация на тему Фауста полна отголосков живой и горячей литературной полемики настолько, что просто-таки хочется угадывать прототипы. Кого здесь Джадд так славно припечатал? Джона Фаулза? Лоренса Даррелла? Впрочем, это неважно. Важно, что получилась интересная проза: мастерство Джадда-рассказчика отмечают практически все рецензенты. И впрямь, критику раздолье: книгу интересно читать, но еще интереснее анализировать... Какой простор для трактовок! И каждый находит в ней что-то свое. Достаточно сказать, что, кроме всего прочего, она фигурирует в каталогах фэнтэзи, а также проходит по "мистическому ведомству" под рубрикой "Дьявол"...

Галина ШУЛЬГА

Дело рук дьявола

АЛАН ДЖАДД

Глава I

Я узнал все это от самого Эдварда - правда, не за один раз и, вероятно, не полностью. Но вряд ли кто-то сможет рассказать подробнее, кроме разве что Эдокси, а она была - и остается - частью проблемы. Начиналось все это задолго до моей женитьбы и славы Эдварда. В нежной юности - сказал бы я сейчас; но тогда нам, только что закончившим университет и приехавшим в Лондон, казалось, что мы вступили в пору зрелости. Казалось, для нас нет ничего невозможного кроме краха. Теперь понятно, что насчет себя я был совершенно неправ; сложнее с Эдвардом. Он достиг успеха, какого только может пожелать честолюбивый человек; он заплатил за это собой.

Конечно же, когда он покупал этот самый билет, ему и в голову не приходило - а кому бы пришло? - что расплачиваться придется всю жизнь. Вряд ли он воспринимал это как сделку, скорее как еще один дар щедрого Провидения вдобавок к своему здоровью, внешности, обаянию, победительности, таланту чуть не сказал: "гению", но теперь я более осторожен. Он нравился всем - можно даже сказать, все его любили, или, точнее, не было человека, который бы его недолюбливал; все чувствовали к нему расположение. Наверное, и я его любил, хотя только сейчас потихоньку начинаю понимать за что. А еще завидовал, а некоторое время даже ненавидел - и перестал, лишь узнав, какую цену он заплатил. А при мысли о том, что, возможно, платит и по сию пору, кровь стынет у меня в жилах.

У него была квартира в викторианском доме в Кеннингтоне, на одной из грязных улиц Ламбетт, про которые уже не один десяток лет говорят, что они "на подъеме", но что-то они все никак не поднимутся. Вместе с двумя другими учителями я снимал квартиру в новом доме неподалеку. Эдвард не был учителем, разумеется; с самого начала было понятно, что он станет великим писателем. Он ничего такого не говорил, но каким-то образом все это знали; это окружало его как некая аура. Возможно, мы подсознательно считаем, что великими писателями становятся те, кому просто очень этого хочется, - нужно только сохранить это стремление до тех пор, пока твое величие не станет очевидно всем остальным. Возможно, и Эдвард так подсознательно считал. В сущности, интеллектуальный мир достаточно доверчив к самооценке человека; здесь можно весьма преуспеть, просто веря в себя, - эта вера легко передается окружающим. Эдвард верил в себя.

Ему повезло - отец оставил ему кое-какие деньги, и когда он писал свой первый роман, то не нуждался в постоянной работе и мог позволить себе остаться на вольных журналистских хлебах, что было одинаково полезно и для имени, и для кошелька. В то время ничто не отличало его от стаи других выпускников отделения английской литературы, хватавших куски в лондонских редакциях - с мечтой вырасти в акулу пера. Наиболее пробивных и удачливых ждала карьера профессионального литератора - редактора, обозревателя, рецензента и уж потом, если получится, собственно писателя. Считалось, что прежде чем писать книги, нужно побыть литератором - пока время не востребует. Но скоро стало очевидно, что между ними и Эдвардом есть некоторая разница. Казалось, он стремится не совсем к тому и совсем не так, как они. Он не был за-всегдатаем литературных вечеринок, почти не окучивал влиятельных лиц, а однажды даже отказался от возможности написать пробный телесценарий - этот акт столь явного пренебрежения к себе возмутил всех его знакомых. Ничего не облекая в слова, он умел внушить впечатление чистоты и честности, сберегаемой во имя некой высшей цели, хотя сейчас я понимаю, что это могла быть просто стратегия - с дальним прицелом. О нем заговорили как о вы-дающемся, - он стал признанным авторитетом, причем никого не интересовало, в чем и почему.

Внешность работала на него, как это почти всегда и бывает. Он был невысок, хорошо сложен, а вьющиеся белокурые волосы выделяли его из любой толпы. Черты лица правильные, как у модели с рекламы мужской спортивной одежды - тех, что красуются в ав-томобилях с откидным верхом, как правило, на фоне моря или горного озера. Лицо могло показаться грубоватым, едва ли не солдафонским, но спасала легкая смущенная хитринка, обращавшая солдафонскую приземленность в бесшабашность военного корреспондента. Это смущение добавляло ему шарма, потому что у вас возникало чувство, будто оно связано именно с вами. Однако рот и глаза у него были и впрямь пленительны. Великолепной формы женственные губы, короткая, почти робкая улыбка и невероятно голубые глаза. Такие глаза навевают мысли о морях и небесах, о дружбе, о высотах и глубинах, - и тому, на кого они смотрели, казалось, что эти глаза им очарованы. Голубые глаза огромное преимущество; темные не бывают столь выразительны. Взгляд темных глаз всегда кажется обращенным внутрь, сосредоточенным на себе, а то и просто скрытным. Голубые же распахиваются навстречу собеседнику, отчего тот немедленно чувствует свою исключительность. В начале знакомства с Эдвардом я тренировался перед зеркалом, чтобы научиться так же распахивать глаза и говорить взглядом, как он. Но если его взгляд, казалось, выражал все его существо, то я лишь бессмысленно таращился.

Теперь я понимаю, что, будучи в то время далек от окололитературных кругов, вероятно, переоценивал роль, которую играл там Эдвард. Я преподавал английский язык в средней школе, и мне льстило знакомство с настоящим писателем, пусть даже о нем мало кто слышал. Тогда еще он не успел опубликовать ничего, кроме статей и обзоров, да написал одноактную пьесу, которую играли в ве-рхнем помещении паба. Свой первый роман он еще только дописывал, и было похоже, что он прямой дорогой движется в литературный истеблишмент, стремясь стать, скажем, редактором литературного приложения одной из крупных газет. Это люди с широчайшими возможностями; они заседают в комитетах по премиям, решают, какой книге сколько внимания полагается в журнальных обзорах и сколько известности полагается ее автору, им платят за каждое слово, произнесенное по радио и на TV; они-то и становятся крупными фигурами в литературе. Становлению таких фигур весьма способствуют слухи о том, что идет работа над книгой; причем выход книги, как правило, откладывается на энное количество лет - пока имя не станет достаточно известным, чтобы обеспечить хорошие продажи. Именно от этих лиц в немалой степени зависит, что станет литературной модой, а что - просто макулатурой для заполнения Британской библиотеки.

Я все думал, что Эдвард станет такой фигурой, несмотря на кажущееся нежелание проталкиваться. Он был язвительным, широко цитируемым журналистом; представительный, неглупый - он очень подходил для этой роли. Не знаю, почему он продолжал со мной общаться, выделив из остальных университетских друзей. Мы никогда не были особенно близки. Может быть, по привычке, возникшей в силу нашего соседства в Кеннингтоне, может быть, ему нравилось порой поговорить с кем-то, не принадлежащим к его теперешнему миру, а может быть, ему хотелось иметь ученика.

Ибо я был именно учеником. Я не сомневался, что он на пороге великих свершений, и считал знакомство с ним большой для себя честью. Признаться, на задворках сознания мелькала у меня смутная мысль, что когда-нибудь за мной станут гоняться биографы и телекорреспонденты. И неважно, что дружба получалась несколько односторонней - только такой она и могла быть. Примерно раз в три недели я ему звонил. Он звонил мне редко, а зашел, кажется, всего один раз, когда хотел взять на вечер мою машину. Затем я отправлялся к нему на кофе, виски и беседу. Иногда мы выходили куда-нибудь съесть карри или пиццу. Эдвард ел все подряд, совершенно не заботясь о том, что ест; если он не был голоден, то вовсе не интересовался этой проблемой, проголодавшись, глотал что угодно, где угодно и когда угодно. Его холодильник почти всегда был пуст, если не считать пакета молока для чая и кофе, нескольких кусков нарезанного хлеба прямо в упаковке и пачки новозеландского масла, - так было все те годы, пока он жил один. Он был всеяден. Помню, однажды он сказал, что в плане идей тоже всеяден. Но было это сказано до того, как все началось, или после, не помню.