Радий Погодин - Одинокая на ветру

• Название: Одинокая на ветру
• Автор: Радий Погодин
• Жанр: Современная проза

Шестая повесть из цикла «Река (Рассказы о Ваське Егорове)»

---

По улице от попова дома шли старухи в черных платках, с ними студентка.

— Идут, — сказала бабка Дорофеева. — У меня все приготовлено. И тебе рюмка поставлена. Мы, Анна, петь будем. «В низенькой светелке огонек горит. Молодая пряха у окна сидит. Молода, красива…» Ты, Анна, какая теперь? Молодая. Я знаю, молодая ты. Наверно, красивая. Ты на себя в зеркало глянь, на заре…

Самая тихая из всех старух Нина Николаевна, бывшая колхозная библиотекарша, убирала со стола. Отец Михаил хрустел огурцом соленым и как-то грозно смотрел на портрет Анны с младенцем. Василий Егоров рюмку катал по столу. «Хорошо, что рюмка-то не граненая — тарахтела бы. Пришлось бы орать на Ваську. Нервный совсем. И чего нервничает — с точки зрения живописи, все у него хорошо. И девки его любят. А где эта?..» — Отец Михаил оглядел комнату и, не найдя в ней Алины, снова уставился на полотно.

— Слышишь, поп, почему душа на земле сорок ден обретается? — спросил Василий Егоров. — Что она делает?

— Да кто же ее знает. Для церковников это связано с номинальным синодиком Иосифо-Волоколамского монастыря. Синодик составил Никифор Волоколамский — от Иосифа Калиста, греческого богослова. Там сказано, что на третий день лицо меняет свой вид. На третий день — первые поминки и, собственно, похороны. На девятый день разрушается все здание тела, кроме сердца, — разрушается храм души. На сороковой день разлагается сердце. Труп становится прахом — все! У язычников были те же дни. У них был еще седьмой день, двадцатый и семидесятый. А вот что душа делает все эти сорок дней — не думал. Обретается.

— Имеет душа форму? Наверное, как-то связанную с бывшим телом. Наверно, она ищет и обретает новую форму. Может быть, форму рыбы.

— Наверно. Я тоже ищу форму. Я знаешь что сделаю — повешу портреты в храме. Я об этом давно думаю. Иногда, знаешь, ночь не сплю. Я тебя за этим и позвал. На помощь. — Отец Михаил поставил на мольберт акварельный портрет Анны, смытый дождем. — В ней что-то есть, а? В этой девушке. Как неживая, говорит. А она давно была неживая, Анна. И мы неживые. Вся Россия давно неживая. Когда Бога у народа нет, и народа нет. Не живые мы, доцент, и не мертвые.

Анна пришла на реку. Что-то позвало ее. В этом месте небольшой остров делил реку на два рукава. Будто змея проглотила яйцо, и яйцо остановилось в ее горле, шея ее раздулась и возник свист. И сейчас над рекой стоял будто свист. Вокруг острова бурлила, клокотала вода, выхлестывала на берег пену и чешую.

Вокруг острова колесом шла рыба. Перепрыгивала друг через друга. Вся местная рыба, даже лосось с Ладоги, даже угорь и рыбец с Балтики.

А на острове стоял тот самый мужик, который в далеком Аннином детстве гонял коров и быков вокруг бугра. Мужик крутил над головой шкурой рыжей лисы и свистел, как разбойник.

Но вот он вытер бугристый лоб рукавом рубахи.

— Здравствуй, душа, — сказал. — Не предстанешь ведь ты перед Господом в форме рыбы. На кой ему? Что, он не знает бедственное положение рыб на земле? Знает. Но и то знает, что надо прекратить рыбу жрать и делать из нее рыбную муку для удобрений. И травить ее дустом, мазутом и пикриновой кислотой. Рыбу восстановить можно, как и чистую воду. Кабы удалось восстановить душу.

— А что такое душа? — спросила Анна. — Какая я? Может быть, как бутылка.

— Чего городишь, — сердито проворчал мужик. — Ты как девочка, а может быть, как лесной ландыш.

Рыба шла колесом, скрипела и верещала, протискиваясь вперед, и скорость ее движения была одинаковая, что по течению, что против него.

— Ишь ты, — сказала Анна, глядя в небо, в синие сумерки. — Я как лесной ландыш…

Отец Михаил все таскал холсты в гостиную из кладовой, ставил их вдоль стены. Дом заполнялся ликами, поскольку это все не портреты были, но лики. Он не то чтобы оторвался от Петрова-Водкина, но в этом каноне стал с ним как бы вровень, с совершенно отчетливым своим космосом.

— Говоришь, неживые мы, а портреты написал живые, — сказал Василий Егоров. Все эти работы, или почти все, он видел, но не видел их вот так, вместе.

— Теперь и они умерли, — ворчал отец Михаил. — И церковь умрет — церковь как школа духовности. И школа знаний умрет. И школа совести.

— А это еще что за школа? — спросил Василий. — Школа коммунизма — профсоюзы.

— У нас с тобой школы совести нету. Непутевые мы. А это — семья.

Он вытащил холст на потемневшем подрамнике, долго смотрел на него и поставил в торец стола, прислонив к высокому глиняному кувшину. Это был портрет отца Сергея. Послевоенного. Сокрушенного еретика. Того, похожего на заслуженного артиста республики, Бриллиантов не знал. Отец Сергей на портрете был мертв. Как будто распятый Христос, он уронил голову на грудь, и острая бородка его смялась.

«Да он пьяный, — подумал Василий. — И мы нажрались. Неужели Мишка посмеет все это вывесить в храме?»

— Да тебя из попов попрут, — сказал он отцу Михаилу.

— Попрут, — согласился тот. — Но и я прав. И еще пробудятся мертвые. И поднимут новое знамя. Слышишь, душа, — сказал он, обращаясь к портрету Анны. — Ты все на меня ругалась да не любила, а теперь благослови. Ты ведь почти святая. А может, и не почти.

Анна в этот момент была у коровы. Она ушла с острова и снова пришла к корове.

В избе бабки Дорофеевой визгливо и плотоядно пели старухи.

Когда подвыпившая студентка Алина пришла к отцу Михаилу, как она полагала, «за своим сундуком», она некоторое время мигала, оторопев, потом села на пол, потом прошлась вдоль картин на четвереньках, потом залезла на диван. Первое, что вспыхнуло в ее мозгу, было, конечно: «Петров-Водкин!» Но следующей была мысль, высказанная, как она полагала, Бернардом Шоу, о том, что только посредственный ум стремится увидеть сходство, ум высокий стремится увидеть разницу.

— Я всецело ваша, товарищ отец Михаил, наслаждайтесь, — сказала она с некоторым недоумением.

— А если ремнем по заднице?

— Там, где такое искусство, там не может быть физических грубостей. Видит Бог, — сказала Алина.

Спать она ушла в сторожку, где, сидя у окна, умерла Анна. Снился ей какой-то хороший сон, с мамой, собакой и пирогами.

Работы было много. Окантовывать холсты. А некоторые, как говорил отец Михаил, подмазать. Работы его отличались большей декоративностью и плотностью фонов и цветных плоскостей, но не двигались к Палеху, как это случилось у Мыльникова, а двинулись они к древней иконе, избежав иконной стилизации. Алина, которая пылесосила их и протирала водой пополам со скипидаром, только ахала и приседала. Она все время кричала на попа:

— Да не трогайте вы! Не прикасайтесь! Подите вы со своей кисточкой!

Она смывала свежее письмо, когда отец Михаил уходил в храм. Василий ей не мешал. Он стругал рейки. Окантовывали они с отцом Михаилом вдвоем.

Отец Михаил раздобыл в «Сельхозтехнике» водопроводные трубы, отковал костыли в кузнице автопредприятия в двадцати верстах от деревни Золы.

Трубы они покрасили белым и навесили по периметру всего храма. Проделали они это ночью — паства даже не обратила внимания, поняв это как удобства для вывешивания новых образов, которые, как говорила молва, были написаны отцом Михаилом, и если владыка митрополит их освятит, то и хорошо. А вместо лампадки можно приспособить солонку.

Сорок дней скорби по Анне приходились на праздник Рождества Пресвятой Богородицы.

В этом и был весь ужас предприятия. Но отец Михаил был непреклонен — сейчас или никогда. Алина бледнела и попискивала, сжимая на груди сцепленные пальцы. Но глаза ее горели, словно она шла на бой за чью-то поруганную честь. Жила она сейчас у бабки Дорофеевой, бабка поила ее молоком.

Все население деревни Золы и других деревень, не подозревая того, было втянуто в некий противобожный заговор, хотя сам организатор не знал, насколько заговор действительно противобожен и можно ли его затею вообще так рассматривать. Засыпая, он верил, что творит великое божье дело, восстанавливает справедливость и красоту.

Перед праздником Рождества Богородицы отец Михаил смотался в Ленинград на один день и привез свечек две коробки из-под скороходовских башмаков.

— Ты будешь продавать, — сказал он Алине. — У дверей храма.

День был солнечный, красивый. Облака в небе, предвещавшие короткий дождик, тоже были красивые, как в кино из жизни птиц. Алина в свитере — было прохладно — продавала свечи.

Старухи шли принаряженные. На бугроватых, венозных, толстых и тощих ногах. Но шли и молодые колхозницы и мужики. И школьники.

Анна подошла к церкви Жен-Мироносиц с одной мыслью, чтобы посмотреть в сторожке, где она жила, на фотокарточку — на себя молодую. Она уже всюду была и последнее время все чаще возле детей — особенно в детских садиках. Детей она чувствовала всех сразу, сколько их ни будь. Она даже в младшие классы школ заходила. Или вставала Анна посередине дороги, когда шло домой деревенское стадо. И коровы, и овцы обходили ее. Некоторые телки даже норовили ее боднуть. И дети ее чувствовали — затихали. В ее присутствии они спали крепче. И птицы, и пчелы, и комары облетали ее — ни разу ее не кольнули, не прикоснулись.