Лидия Чарская - Княжна Джаваха

• Название: Княжна Джаваха
• Автор: Лидия Чарская
• Жанр: Детская проза
• Год: 1994

В начале XX века произведения Л. Чарской (1875–1937) пользовались необычайной популярностью у молодежи. Ее многочисленные повести и романы воспевали возвышенную любовь, живописали романтику повседневности — гимназические и институтские интересы страсти, столкновение характеров. О чем бы ни писала Л. Чарская, она всегда стремилась воспитать в читателе возвышенные чувства и твердые моральные принципы.

В повести рассказывается о драматической судьбе Нины Джавахи, благородной, отважной и справедливой девочки.

---

Мне была приятна их любовь, но еще приятнее их уважение.

«Радость-папа, — писала я, между прочим, в далекий Гори, — благодарю тебя за то, что ты выучил меня никогда не лгать и ничего не бояться…»

И я рассказала ему в письме все, что со мною произошло.

Как удивился, должно быть, мой папа, получив такое письмо от своей джанночки, — удивился и… обрадовался.

Классные дамы — не только милая, снисходительная и добродушная Генинг, но и строгая, взыскательная Арно — относились ко мне исключительно хорошо.

— Вот ученица, на которую можно положиться вполне, — говорила последняя и в первый же месяц моего пребывания в институте занесла меня на красную доску.

Я не понимала, чем я заслужила подобное расположение. Я делала только то, что диктовало мне мое сердце. «Разве не обязанность каждого человека говорить правду и поступать правильно и честно?» — думала я.

Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо — лучших учениц класса — красовались нежелательные семерки за ответ.

— Schande![45] — сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.

Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.

Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами — он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.

— Уж вы меня простите, — обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, — а только вон мои «моськи» идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл «моськами») — и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.

— Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? — бойко выскочила вперед Бельская.

— Некогда было, мосенька, — отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. — А какой урок был?

— Немецкий.

— Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?

— Вот уж нет, — даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.

— Так ли? — забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.

— Вот уж верно. Я десять получила.

— Ну? — протянул он, высоко подняв брови. — Молодец, мосенька! А ты? — обратился он к Запольской.

— Двенадцать, Иван Петрович, — не сморгнув, соврала та.

— А ты, Крошка? — зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.

— Тоже двенадцать, — солгала Маркова и даже побледнела немножко.

— Ну, это куда ни шло… хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются — не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?

— Нет, нет, правда, Иван Петрович, — запищали девочки хором, — сущая правда!

И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец — отметки выходили на редкость отличными.

— Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, — произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.

— Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? — неожиданно обратился ко мне министр.

Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.

— Нет, Иван Петрович, — твердо произнесла я, — я получила сегодня семерку.

— Вот тебе раз! — произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.

— А ведь я знал, что эта не солжет, — снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. — Не солжет, — повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: — Такие глаза лгать не могут, не умеют… Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!

И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.

— Ниночка, зачем ты нас не поддержала, — капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.

— Да, да, зачем, Нина? — подхватили девочки.

— Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, — прошипела ядовитая Крошка.

— Ах, оставьте меня, — произнесла я с невольным приступом злости, — всегда говорила и буду говорить правду… Лгать для вашего удобства не намерена.

— Очень похвально идти против класса! — продолжала язвить меня Маркова.

— Молчи, Крошка, — прикрикнула на нее Дергунова. — Нина знает, как быть, и не нам учить ее.

На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.

Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.

— А, принцесса Горийская, воплощение правды! — воскликнула она весело.

— А, фея Ирэн! — вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, — наконец-то я вас вижу!

Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.

— Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, — засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.

— Друзья наших друзей — наши друзья, — торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.

Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, — нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь «обожать» по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц…

Часы сменялись часами, дни — днями, недели — неделями. Институтская жизнь — бледная, небогатая событиями — тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.

Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами — «сливками» класса, — долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении — все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.

И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.

Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.

Все кругом было серо, холодно, пусто… Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.

Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.

— Сделай милость, не грызи! — окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.

— Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, — удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: — поговорим о Мцхете, о Грузии.

Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.