Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Он, наверное, в дверь вылетел, – догадывается Верещагин. – У нас жуткие сквозняки. Геннадий даже на больничном был. А у Юрасика так текло из носу, что страшно было смотреть. До сих пор не понимаю, как Альвина смогла его полюбить».

«Как я тебе поверю?» – говорит директор, на что Верещагин, закурив, на этот раз без мундштука, просто взяв папиросу в рот, – отвечает: «Хочешь – верь, хочешь – проверь». – «Как я проверю?»- спрашивает директор. «Может, мне перейти на сигареты, – говорит Верещагин. – Эти папиросы, если без мундштука, такое дерьмо, что просто ужас». – «Как мне проверить?» – спрашивает директор. «Очень просто, – говорит Верещагин и вынимает из кармана горсть щепок. – Видишь, что стало с моим мундштуком? А еще называется кизиловое дерево. Это когда я свалился со стола». – «Как мне проверить?» – спрашивает директор, он сейчас в таком состоянии, что его хоть сто раз заставь спросить одно и то же, он не поднимет голоса, не закричит. «Как мне проверить?» – спрашивает он. «Я услышал из кармана громкий треск и сразу понял, что остался без мундштука, я сам его делал, огромный труд, красивый вышел, просто чудо, да ты видел, – говорит Верещагин. – Очень просто». – «Как?» – спрашивает директор. «Давай я еще раз сделаю кристалл». – «Еще раз! – кричит директор. – Ты угробил седьмую печь, ты сжег импортный нагреватель, магнитную пушку, а их всего два в институте!.. Что же, угробить и вторую?» – «Угробить! – советует Верещагин. – Это все потом окупится. Ты не жалей». – «Ты же говорил, он не дороже ваты, – уличает директор. – А теперь: не жалей». – «Я имел в виду массовое производство, – оправдывается Верещагин. – А вообще-то… Говоря честно… Знаешь, я тебе, конечно, соврал…» – «Вот! – кричит директор и бледнеет с такой скоростью, с какой Юрасик не успевал краснеть. – Соврал! Соврал! Я это чувствовал! Я с самого начала в душе не верил! И ты называешь это соврал? Боже мой?» – «Да, – говорит Верещагин. – Я преувеличил. Или, можешь считать, преуменьшил. Он, конечно, дороже ваты». – «Какой ваты! – раздраженно говорит директор, в отчаянье машет рукой. – Ты что имел в виду – «соврал»?! Не вообще?» – «Что – вообще?» – не понимает Верещагин. «Слава богу, что не вообще», – директор облегченно вздыхает, нормальный цвет возвращается на его лицо, но в этот момент открывается дверь, и в кабинет входят две белые фигуры, двое мужчин в медицинских халатах. Один из них толстый, и лицо у него добродушное, другой же, наоборот, худ и лицом темен. Зато оба высоки ростом, широки в плечах, а худой к тому же с огромными ладонями, которые, как вошел, так сразу же стал вытирать о халат: видно, они у него имели склонность к потливости. «Здравствуйте, – говорит, войдя, толстый, а худой только кивает. – Мы к вам», – при этом, не сговариваясь, оба дружно смотрят на Верещагина, поскольку обладают высокоразвитым профессиональным чутьем и давно научились отличать нормальных начальников от ненормальных подчиненных.

«Мы к вам», – говорят они, входя в директорский кабинет, но на директора и не смотрят.

Однако директор сам заявляет о себе. «Нет, нет, – говорит он направляющимся к Верещагину санитарам. – Подождите». И решительно становится на их пути; похоже, он готов лечь за Верещагина костьми. «Вы вызывали?»- спрашивает его добродушный. «Вызывал, – признается директор – Но обстоятельства переменились». -«Ничего, мы подождем в приемной», -говорит темный лицом. Он тоже наконец открывает рот.

«Это за мной?» – спрашивает Верещагин, проявляя жгучий интерес к личностям, вышедшим в приемную. «За тобой», – кивает директор. «Ух, какие здоровые! – говорит Верещагин. – Я с ними не справлюсь». Он хочет сказать, что борьба, которая разгорится в приемной, когда он выйдет от директора, закончится не в его пользу. «Ерунда, – успокаивает директор. – Забудь. Продолжим разговор». – «Чего там продолжать, – говорит Верещагин, – раз ты санитаров вызвал». – «Санитары – ерунда, – настаивает директор. – Помолчи. Дай подумать».

И директор думает минут пять – с несвойственной для него наглядностью процесса: морщит лоб, вздыхает, вытягивает губы трубочкой, – раньше он этого никогда не делал. Раньше он, чем напряженнее думал, тем непроницаемей становился лицом. А тут стал вздыхать и вытягивать губы трубочкой. Так только дети думают и нижние чины; например, операторы или лаборанты; в крайнем случае, младшие научные сотрудники, в основном из тех, которые еще в новичках. Вышестоящие работники думают другим образом. Они не вздыхают, не вытягивают губы трубочкой. Глядя на них, некоторые даже начинают думать, что они совсем не думают. Но это ошибка: вышестоящие тоже думают. Но иначе.

«Вот что, – говорят директор, подумав, как нижестоящий. – Ты уйди часа на два, а потом приходи снова. Я за это время все решу я скажу тебе».

Верещагин грозит директору пальцем: «Хитрый ты, – и улыбается ему: – Я выйду, а они меня сцапают». – «Кто – они? – не понимает, директор, он уже все забыл – это тоже одно из характерных черт мышления вышестоящих. «Особенно темный, – говорит Верещагин. – Уж он меня сцапает так сцапает. И толстый тоже, я думаю, своего не упустит». – «Не сцапают, – обещает директор. – Я сейчас с ними договорюсь».

Он выходит в приемную и договаривается. Когда Верещагин проходит мимо, толстый смотрит на него дружелюбно, а темный лицом вообще не смотрит.

На улице Верещагин смеется довольным смехом. «Ну, вот я и вырвался, – смеется он. – Сейчас куплю билет и – поминай как звали».

Он идет на вокзале, прикидывая по дороге, куда бы лучше поехать. Разумнее всего, конечно, в Сибирь. Построить в тайге шалаш и питаться кедровыми орехами. Или лучше вырыть глубокую пещеру и в ней спать. Пещера должна быть просторной, а вход в нее узкий, чтоб не пролез таежный медведь. Если б у Верещагина было ружье, то, пожалуйста, пусть пролазил бы. Верещагин его бы застрелил и питался медвежатиной. Ну, а поскольку ружья нет, то пещера должна быть для медведя недоступной. Верещагин в нее – нырк, а медведь не может, уши мешают.

Верещагин так громко ликует по поводу медвежьей неудачи, так звонко смеется над опростоволосившимся лопоухим медведем, что некоторые из прохожих меняют направление и идут за ним следом.

Среди них – желающие развлечься за счет Верещагина, они надеются на еще какие-нибудь смешные выходки, но кое-кто руководствуется соображениями более высокого рода; например, один подходит к Верещагину и говорит: «Друг, у меня рубль тридцать. А сколько у тебя?» – то есть, говоря обобщенно, предлагает Верещагину выпить с ним вскладчину.

«Я тороплюсь на вокзал», – ответствует Верещагин и убыстряет шаг: ему кажется, что нужный поезд вот-вот отойдет.

Но через два-три квартала он решает, что сначала лучше сходить в кино – как раз и кинотеатр рядом, сто лет он не был в кино, даже не знает, что за фильмы нынче показывает, – в кармане мелочи столько, что Верещагин выгребает полную горсть, он восторженно кричит: «Ого!», но направляется не в кассу кинотеатра, а к будке телефона-автомата, откуда звонит директору института и говорит ему: «Меня нельзя засадить в сумасшедший дом, моим именем названа детская игрушка».

Однако после этого он все же покупает билет в кино. В фойе сумрачно и безлюдно: лето, день солнечный, охотников сидеть в темном зале мало. Посреди фойе вавилонским зиккуратом возвышается эстрада, на ней барабан и больше ничего. Будь здесь барабанные палочки, Верещагин ударил бы в барабан. Но палочек нет – их унесли или потерялись. Может быть, украли.

Верещагин вдруг вспоминает Бэллу, на этот раз воспоминание о ней вызывает не горечь, а совсем другое- очень приятное- чувство. «Господи, Боже мой, – говорит Верещагин, обращаясь к Господу Богу своему, – как я тебе благодарен за то, что ты в свое время так сильно огрел меня оплеухой Бэллиной лжи!» И к самой Бэлле обращается он сейчас с небольшой прочувствованной речью: «Разве без тебя я смог бы создать Кристалл? Каким великим человеком я сделался, твоей оплеухой переболев!» Он возмущается, что здесь, в этом кинотеатре, находит возможным обходиться без музыки, и желает немедленно высказать это возмущение: стучит в дверь с табличкой «Директор» и, войдя, отчитывает сидящую там женщину, говорит, что это очень нехорошо, когда в кинотеатре есть эстрада, есть барабан, но нет палочек и вообще не поют. Он даже требует книгу жалоб и предложений, однако успокаивает директрису, сообщая, что намерен записать не жалобу, а именно предложение, чтоб были палочки и перед сеансом обязательно пели. «Но у нас поют, – говорит директриса. – Поют, и еще как, но на вечерних сеансах, а на дневных не положено… Бэлла! – кричит она. – Бэлла, иди сюда!.. Вот, пожалуйста, – обращается она к Верещагину, – спросите у этой девушки, чем она занимается, и она ответит, что поет на вечерних сеансах». – «Бэлла? – удивляется Верещагин. – И она поет?» – «Я пою», – говорит появившаяся девушка и удивленно фыркает, потому что странный посетитель вдруг убегает; Верещагин убегает так быстро, как еще от этой девушки никто никогда не убегал. Она довольно красивая, от нее вообще никто пока не убегал. Однако не вечно это.