Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

• Название: Учитель (Евангелие от Иосифа)
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-9560-0138-0

Нодар Джин эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым в СССР доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Эта книга о Сталине, но вряд ли ее можно поместитьв ряд классической антисталинианы, будь то произведения А. Солженицына или А. Рыбакова. Роман Джина, написанный от лица «вождя всех времен», своего рода «Евангелие от Иосифа» — трагическая исповедь и одновременно философская фантасмагория о перипетиях человеческой судьбы, история о том, как человек, оказавшийся на вершине власти и совершивший много такого, на что способен разве сам дьявол, мог стать другим.

---

Глазам, кстати, Отело не доверял. Прежде, чем воплотиться в Христа, подражал тифлисским кинто и вслед за ними повторял, что если бы не нос, глаза давно бы передрались и ослепли. Ибо сытых глаз не бывает.

Кинто — плуты, бездельники и насмешники. Которыми принято было брезговать. Но Отело восхищался ими.

Во-первых, они были неармянами, а во-вторых, умели, по его мнению, произносить мудрые фразы.

«Что есть стыд, а что позор? Стыд — на осла садиться, позор — свалиться.» «Что и в воде не мокнет? В воде свет не мокнет.» «Чья могила по морю плыла? Ионы-пророка могила плыла, во чреве кита та могила была».

Кинто умели произносить ещё и «философские» тосты. Вообще за человека: «Многие лета тому, кто 12 месяцев в году ходит, и к концу своему приходит, но так и не знает, каким он бывает.»

Или конкретнее — за доброго человека: «Который на нас взглянет, худое увидит — не помянет, доброе заметит — лаской ответит».

Или ещё конкретнее — за цирюльника: «Который не сеет, не пашет, только жнёт, тем и живёт!»

Или ещё за виноградаря: «Который по саду пройдёт, упавшую лозу найдёт, с земли поднимет, урожай снимет, пьян с того урожая будет и — главное — нас не забудет».

Или за луну, — «которая так ярко светит, что даже бедняк дорогу заметит, и, если сопьётся, с пути не собьётся».

Или за дерево, — «которое сохнет на берегу реки и — вах! — почему-то живёт без воды. Нальём ему вина, чтоб не знало беды».

Даже за ветреность. «Гей, шайтаны, а это особая здравица: скажем, голубю голубка нравится, а голубке голубь мил, сатана их разлучил… Два голубка на деревцах сидят, друг ко другу перелететь хотят, хотят да не могут, молятся богу. Вдруг ветер придёт, деревья пригнёт и голубков сольёт. Выпьем за влюблённых медленно, чтоб их не сгубила ветреность!»

В отличие от Отело, Камо заучивал наизусть изречения Ильича. Несмотря на внешнюю схожесть родственников, пути их резко разошлись. Видимо, души обитают не в глазах.

Камо вырос в несгибаемого революционера, а Отело не осмелился придушить даже жену.

Первый был дерзким романтиком. Взорвав бомбу на тифлисской площади, посвятил этот поступок замужней персиянке Гюльнара. Она была из Арзрума:

Ты арзрумский есть зарница, Гулнара!
Ты взошедший есть светило, Гулнара!

Гюльнара моментально развелась с мужем, но Камо на ней не женился:

Птычка радости моей улитэла
От прэзрэнных мелочей жытейских.

Отело же, притворяясь неармянином, женился на армянке. Но был недоволен:

А жына моя Анэт —
Ночью душка, утром нэт.

Камо даже к луне относился как рыцарь:

Ах, луна, луна, надэжда пылающых лубовью!

Отело не доверял поэзии. И над родственником издевался:

Ах, луна, луна, жарэных надэжда!

Оба говорили по-русски одинаково плохо, но Отело одни и те же ошибки повторял настойчивей. В те годы в Грузии пели хорошую песню про то, что

Облака за облаками поє небу плывут,
Весть от девушки любимой мне они несут…

Отело пел её по своему:

Кусок, кусок облак идёт с высок небеса,
Запечатан писмо ниєсёт от лубовнисає…

Я поправлял его: не «от лубовнисає», а «от любимой»!

«От камо?»- переспрашивал он.

И так всегда. За что я назвал его Камо.

Он этому был рад, но вышло так, что прозвище пристало к родственнику.

Однажды, когда этот родственник решил стать признанным революционером и, по моему заданию, похитил в Тифлисе — для чего и взорвал бомбу — казенные деньги, я в присутствии свидетелей велел ему отнести сумму в Петроград и «вручить Ильичу».

«Камо в ручки?» — не понял он, и с того дня Отело лишился затейливого имени и возненавидел не только родственника, но и всё, что тот любил. И наоборот — стал любить то, что тот ненавидел. А поскольку тот презирал бога, Отело стал уже притворяться Христом.

Как и другому Тер-Петросяну, ему сообщили, что Христос был не только богом, но и евреем.

Зато, оправдывался он, Христос казенных денег не похищал. Ему сообщили вдобавок, что этот еврей относился к бандитам снисходительно. И учил, что даже им выкалывать око нехорошо.

Отело не сдался. По-прежнему представлялся всем Христом и даже получил это имя в прозвище, но добавлял, что на Кавказе воздерживаться от выкалывания ока не положено.

Потом я перебрался в Россию — и встретил его лишь много лет спустя. Но в том же Боржоми.

До этой встречи Лаврентий рассказывал, что, судя по документам охранки, горячий революционер Камо все четыре раза был приговорён царским судом к повешению по обвинениям, которые помог состряпать его родственник.

Камо, тем не менее, умер не на виселице, а как честный гражданин. Под колёсами автомобиля.

По всей видимости, однако, до этой аварии в 22-м о доносах Отело-Христа на Камо знал не только Лаврентий, но и сам Камо.

Когда Лаврентий объявил мне в Боржоми, что меня жаждет приветствовать старый сосед «Христос» Тер-Петросян, я, честно говоря, ожидал увидеть на лице Отело оба глаза.

Увидел только один.

Я удивился. Тем более, что нос лежал на прежнем месте.

«Слушай, Отело! — улыбнулся я. — Как же глаза твои — при таком большом носе — всё-таки передрались?»

«Это Камо сделал,» — буркнул он.

Лаврентий налил вино и предложил выпить за то, что настало время вводить христианскую этику и в Закавказье. Я отменил этот тост и вернулся к разговору о Камо.

«Слушай, Отело, — догадался я, — а этот злополучный автомобиль, под который угодил мой друг и твой родственник, этот злополучный транспорт очень громоздкий был?»

«Я по-русски плохо знаю,» — пролепетал он и потупил вниз оставшийся глаз. Тусклый, как протухшее яйцо.

Я перевёл взгляд на Лаврентия. У которого не один глаз, а четыре. Все плутоватые. Разняв их поровну, он отвернул от меня свои два. Особенно плутоватые. Остальные, пенсне, принялся протирать галстуком.

Повторил он эту операцию и наутро за завтраком, когда я как бы невзначай спросил его — каким транспортом он отправил в Тифлис «случайно оказавшегося» в Боржоми армянского Христа? Не злополучным ли?

Лаврентия в этой встрече интересовало одно: что же именно искал я в Учителе? Почему это я, будучи Сталиным, мечтал стать Христом?

А мечтал я стать как раз Сталиным, — Христос позволил себя предать. Да, Кеке была права: как и всем, мне хотелось быть богом. Но — настоящим. Настоящих не распинают. Они сами — кого угодно.

Другое дело — я хотел, чтобы меня любили как Учителя. Чтобы я говорил правду, но меня всё равно любили. Чтобы меня любили и после моей смерти. И любили так сильно, чтобы даже после неё я стал живой.

И не так, как — Вождь. Его хоть и румянят каждый день, он ни слова сказать не может, ни шагу ступить. Это я его оживил.

Сам же я хочу стать потом живым именно как Учитель. Улыбаться, говорить «Здравствуйте, дамы и апостолы!» и кушать, как он после воскресения, рыбу с мёдом. И чтобы любили меня не только живые, но и мёртвые.

И чтобы я, как он, умел возвращать людей к жизни. И делать их живыми, а не только, как все, — наоборот.

Но главное, — чтобы через меня любили и мою правду.

Вот почему я завидовал всегда Учителю. Его любят все, а меня — никто. Мной восхищаются, но любви ко мне нет.

Может быть, у Светланы только, но и она отошла. Её и в театре сегодня не было. Власик докладывал, будто легла в больницу с женскими делами. Опять, мол, рожать надумала. Теперь от ждановского отпрыска.

Нового человека произвести решила, а меня, уже живого, за-была. Надо через Лаврентия проверить — правда ли она в больнице.

…Одним словом, прав он был, Лаврентий, высчитав, что майора Паписмедова я сразу же и пожелаю увидеть.

Такого Христа, настаивал он, в нашей стране ещё не было! А может быть, нигде. Даже в Палестине.

Но я потому я и решил приберечь Ёсика, как подарок, к этому вечеру. Все мне что-то дарят, — и от народа не убежать. О подарке следует думать и самому. Ибо даже в праздники нельзя плестись в хвосте у реальности. Тем паче, что она быстро устаревает!

15. Мочиться и за себя, и за аристократа…

Своим важным достоинством я считаю умение думать ровно столько времени, сколько требует ситуация. Мысль или сцена бывает хорошей или плохой в зависимости от — уместна она или нет.

Если, скажем, перед сном возникает из прошлого или будущего какая-нибудь картина, но досмотреть её не успел, — это неуместное воспоминание.

Если же досмотрел её, но до ямы, где лежит сон, приходится ещё долго ползти, — это снова неуместное воспоминание. Несвоевременное.

Так и с дорогой. Дистанция есть время, и опытный мозг измеряет пространство с точностью до минуты. Он выбирает помышление, которое ни длиннее пути, ни короче…