Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

• Название: Учитель (Евангелие от Иосифа)
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-9560-0138-0

Нодар Джин эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым в СССР доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Эта книга о Сталине, но вряд ли ее можно поместитьв ряд классической антисталинианы, будь то произведения А. Солженицына или А. Рыбакова. Роман Джина, написанный от лица «вождя всех времен», своего рода «Евангелие от Иосифа» — трагическая исповедь и одновременно философская фантасмагория о перипетиях человеческой судьбы, история о том, как человек, оказавшийся на вершине власти и совершивший много такого, на что способен разве сам дьявол, мог стать другим.

---

Рай, ад — всё относительно. На чём стоишь зависит не только от того на чём сидишь. Зависит ещё — в чём.

Я вот сидел в Большом на самом главном месте. Во всей стране. Но из-за этих ботинок считал, что сижу в аду. Если бы, подобно другим вождям, я сидел не на самом видном месте, я бы ботинки скинул. А на виду у мира оставалось мучиться и притворяться, что нахожусь в раю…

…Единственный трезвенник в моей домашней охране — Орлов. Поэтому кроме него никто из мужчин не заметил, что я удалился в «спальню». То есть, к дивану в кабинете. Хотя диван кожаный, не войлочный, отдельная спальня, как всякая роскошь, вредна. Она расчленяет человека. И отупляет.

Человек создан так, чтобы умел спать там же, где думает. И наоборот. Если же эти занятия требуют отдельных помещений, — беда. Писатель Шоу говорил мне, что мозг — выносливый орган. Способный — как откроешь утром глаза — работать, пока не придёшь на работу. А я и во сне работаю…

Валечка с Матрёной Бутузовой заметили, что я вышел из прихожей и увязались за мной.

Проходя через гостиную и насчитав на столе одиннадцать приборов к ужину, я велел Бутузовой поставить напротив моего ещё один. Но особый — из царского сервиза.

Матрёна служила у меня дольше Валечки, но старшей хозяйкой Власик назначил не её. По его мнению, у неё был грубый голос, которым она позволяла себе произносить лишние вопросы:

— Ого, царский! А царский, Иосиф Виссарионович, вам бы пошёл, юбиляру! И вообще! Кому ж это вы, если не секрет? Неужто — Мяо, вождю китайскому?

Лишний вопрос позволила себе и Валечка:

— Ты, Мотя, такое скажешь! Во-первых, не Мяо, а товарищ Мао, а во-вторых, — «вождю китайскому!» Иосиф Виссарионович у нас — грузинский рыцарь: царский прибор они французской даме заказали! — и сощурилась. — Правда, Иосиф Виссарионович?

Француженок Валечка опасалась больше, чем балерин. Особенно после того, как я сказал на банкете жене французского посла, что женщинами рождаются только француженки. Остальные становятся ими. Если повезёт.

— Прибор, Валечка, не для китайца, — улыбнулся я. — И не для француженки. Что же касается меня, Матрёна Петровна, то я юбиляр, но не царь! Я пролетарий. Сын сапожника. А царский прибор — для царского наследника. Который, правда, тоже стал пролетарием. А потом — богом!

Матрёна раскрыла рот. Но Валечке оказалось достаточно того, что парижская дама тут ни при чём. Счастливая, она последовала за мной в кабинет.

17. Поднимите руку, кто живой…

17. Поднимите руку, кто живой…

Прикрыв дверь, я первым делом посмотрел на часы. Они светились и тикали в паху у радостного шахтёра.

До съезда гостей оставалось меньше часа. Но, шагнув к креслу за письменным столом, я расположился в нём, как на годы. Потом кивнул в сторону камина, на котором стояла статуэтка шахтёра с лампочкой:

— Я, например, до сих пор не понимаю, чему этот грязный горнорудник радуется…

Валечка тоже не понимала.

— Наверно — что ревматизма нету! — рассудил я. — Стоит — и ничего: даже на время вниз не посмотрит… Но всё равно — чему радоваться, если грязный?

— Не может быть! — и, выхватив из кармана платок, Валечка бросилась протирать шахтёра.

Он был поляком и, судя по глазам, нищим.

— Не в этом смысле! — рассмеялся я. — Он грязный, потому что из земли поднялся. Я тоже под землёй жил. Когда грузином был и нищим. Васька мой говорил Светлане в детстве, что «папка наш однажды грузином был и золотым кинжалом размахивал.» Грузином я был, но без золотого кинжала. Таким нищим, что деньги определял задницей.

Валечка опять не поняла, но тоже рассмеялась.

— А я правду говорю. Штаны у меня были такие тонкие, что, садясь на монету, я угадывал — рёшка или орёл!

— А я вот орла сердцем определяю!

Я обрадовался:

— У орлов, Валечка, ревматизма не бывает.

— Опять болит? — встревожилась она. Потом пригнулась к моим ботинкам и принялась расшнуровывать. — С табаком надо прощаться! Убиваете вы себя медленно…

— А зачем спешить? Да и прощаться я не люблю ни с чем. Ты, кстати, тоже не спеши со шнурками…

Я никогда не допускал разувать себя, но сейчас не противился. Не из усталости. Из того, что, несмотря на эту усталость, Валечкин бюст у моих ног оттеснил оттуда горячий шарик вверх — туда, где шахтёру вкрутили часы. И от этого я перестал чувствовать себя тяжёлым.

Валечка подняла на меня прозрачные глаза. Угадав моё состояние, хитро улыбнулась и кивнула головой. От этого движения осмелел и запах духов в моих ноздрях.

Я потянулся к «Казбеку» на столе, закурил и отрешился от сирени. Рядом с коробкой папирос лежала стопка недочитанных утром бумаг. И это тоже оказалось кстати.

Сверху лежала записка от Светланы. Извинялась заранее за неприсутствие в театре и извещала, что, как доложил Власик, находится в больнице. В конце — приписка в старом стиле: «Новый приказ моему секретарю Иосифу от хозяйки Сетанки. Приказываю тебе сдержать слово и с завтрашнего дня не курить. Иначе пожалуюсь повару!»

Я упрекнул себя за то, что недавно засомневался в её любви. Сразу же, правда, себя оправдал: если не сомневаться в любви, исчезнет и справедливость.

Потом была справка, которую я запросил в ноябре. Оказалось, что моим именем названы не пятнадцпть городов, а семнадцать. Один морской залив, две области, три округа, четыре хребта.

Я улыбнулся: а кто первым догадается назвать «Казбек» «Герцоговиной-Флор»?

Потом — с одобрительной резолюцией Лаврентия — докладная от министра госбеза Абакумова. Абакумов неуч. Докладная была составлена сумбурно. Но раз уж идея понравилась Лаврентию, значит, ему и принадлежала.

А заключалась она в том, что поскольку западная разведка поставила задачу выяснить состояние моего здоровья, её следует дезинформировать. Предлагалось организовать медосмотр с привлечением болтливых врачей.

К докладной прилагались фотографии моих двойников.

Главного, Евсея Лубицкого, среди них не было. Не исключено, его не было уже и среди живых. Или — если и был, — то в изоляции. В последние годы он, говорят, перестал сопротивляться бабам, и они его так замучили, что теперь уже я смотрелся здоровее него.

По словам Лаврентия, однако, у Евсея обнаружилась смертельная болезнь: постоянный успех у баб породил в нём глубокое к себе уважение. В результате чего он стал всех предупреждать, что он не Сталин, а Лубицкий.

Лаврентий рассказал мне про него анекдот. Точнее, про меня. Когда, мол, кто-то, доложив мне, что некий Лубицкий похож на меня, спросил — что с тем теперь делать, я ответил: расстрелять. А если просто сбрить Лубицкому усы? — спросили меня. Хорошая идея, отвечаю, — сбрить усы и расстрелять!

Потом я выяснил, что этот анекдот придумали не про меня, а про Лаврентия. Идею с усами подсказали, оказывается, не мне, а ему. Берия часто «путает» персонажей. Я не удивлюсь, если выяснится ещё, что смертельной болезнью заболел не Лубицкий, а сам Лаврентий: предупреждает всех, что он не Сталин, а Берия!

Тем не менее, новые двойники ничем, по записке, не болели.

Кроме — в первом случае — амнезии, но это, дескать, даже кстати Во втором — экземы, что, мол, тоже кстати из-за кожных рубцов наподобие моих оспин. А в третьем — хронического триппера.

Абакумов, однако, письменно обещал, что к обследованию полового органа третьего двойника комиссия допущена не будет. Во имя предотвращения дурных слухов. Тем более — безосновательных.

«Идея бредовая! — черкнул я поверх лаврентиевской строки на записке. — Не делать ничего! Дезинформирует только ничегонеделание!»

Двойников, тем не менее, я просмотрел. Все трое выглядели одинаково глупо, но каждый — более одинаково, чем остальные.

Первый, с амнезией, был беззуб. Это я выяснил благодаря его широкой, но несчастливой улыбке. Смотрелся — словно помнил лишь, что он Сталин. И ждал компенсации в форме вставной челюсти.

Второго, с экземой, сфотографировали в тот момент, когда он догадался, что выглядит знаменитым. Даже если ничего для этого не делает. Голову, однако, держал при себе, видимо, только для того, чтобы не допустить сращения ушей.

Третий, с триппером, прожил либо 180 лет, но выглядел моложе, либо же 120, но выглядел старше. И тоже ждал компенсацию. Не за возраст, а за понимание, что в этом пакостном мире кому-то надо быть Сталиным.

Я опять улыбнулся и добавил к своей приписке: «Абакумов! Два задания. Лёгкое: двойников разогнать. Невозможное: найди себе хоть одного, кто тоже выглядел бы глупее тебя!»

Под этой докладной оказалось письмо из Америки. От писателя с нахальными взглядами. Я с ним встречался. И обещал письменно ответить на вопросы для его книги. Которую он писал сразу для современников и потомства.

Вопросов было два. Первый — сложный. У вас, мол, в августе появилась атомная бомба. Будет ли теперь война?