Михаил Армалинский - Соитие (Альманах эротической литературы)

• Название: Соитие (Альманах эротической литературы)
• Автор: Михаил Армалинский
• Жанр: Культурология
• Год: 1989
• ISBN: 0-916201-06-6

---

Позже он, что называется, берёт быка за рога, а женщину берёт, но не за душу:

Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе…

«Мир огромив мощью голоса», Маяковский шел красивый двадцатидвухлетний.

Армалинский в 22 года не имеет громоподобного голоса, но миру он говорит правду, которую люди никогда не желали слышать, поскольку даже произнесенная шепотом, она воспринималась, как гром.

Чуть сыт — уже я не поэт,
чуть голоден — я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.

И спросит женщина в соку:
«Зачем стучишься в двери?»
И вот пока я не солгу,
она мне не поверит.

Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
мы научились забывать,
чтоб всю казалось новым.

И чем более потрясающа правда, тем более ослабевает пыл правдолюбцев, которые, как оказывается, любят не правду, а то что они почитают за правду.

Для художника запретность темы и способов её изложения перестают существовать в тот момент, когда накал его переживаний превышает страх перед общественным запретом и наказанием за его нарушение. Там, где преступление этих норм вызвано лишь раздражением, злобой или просто желанием обратить на себя внимание, происходит эпатаж.

Для того, чтобы нарушение этих норм оставалось художественным произведением, необходима любовь, даже если она в крайнем случае может оказаться любовью к любви, как таковой.

Любовь делает из любого произведения художественное, даже если это произведение о ненависти. В последнем случае там должна быть любовь к ненависти.

Испытывающий омерзение к иносказаниям, Армалинский пытается называть всё своими именами, а на территории литературного русского языка это воспринимается как вражеская агрессия и неизбежно изгоняется в тьму-таракань нецензурной речи. Однако Армалинский не посягает на «святую землю» литературного языка, а наоборот, завоёвывает для неё новые пространства, которые раньше считались недоступными.

Русский язык, как известно, так и не приспособился называть гениталии непринужденно, любая попытка звучала либо оскорбительно грубо, либо бесполо сюсюкающе, либо по-медицински сухо. В пушкинскую эпоху в поэзии для описания половых отношений использовались слова, «сладострастье», «блаженство», «содроганья», в нашу эпоху Армалинский использует слова «оргазм», «ебля», «спазмы». Однако он не только описывает плоть, а также и психологическое состояние, сопровождающее увиденное.

Армалинский впервые систематически использует мат, но не для того, чтобы оскорбить или осклабиться, а для того, чтобы быть точным и описать те чувства, о которых нельзя было не только упоминать в поэзии, но и даже помыслить.

Однако двусмысленность вовсе не исчезает, а проявляется на другом уровне — за формальной грубостью прослушивается нежность, благоговение и восторг:

Нет жужжанья, гуденья, галденья,
вся природа опустошена
предо мною пизды загляденье
и восторженная тишина.

Если в поисках души и её пристанища в романтической литературе люди останавливались либо на сердце, либо на глазах, то Армалинский отыскивает душу в ином месте:

Там, разведя твои колени,
открыл, где кроется душа.

Армалинский пишет о красоте, как и всякий поэт. Отличается он в том, что он почитает за красоту то, что общественная мораль современности называет непристойностью, или уродством. А так как Армалинский — певец прекрасного, то и порнография для него, естественно, становится поэтическим жанром.

Упоминавшийся выше Михельсон пишет, что, порнография, как жанр, является литературой Эроса, то есть разрабатывает любовную мифологию. В классических обществах, разработка этой мифологии была органическим явлением и являлась частью религиозной и культурной жизни. В «новых» обществах это мифотворчество потеряло свою органичность и стало непристойностью.

Порнография, пишет он далее, — это вид романтизма, поскольку порнография — это регистрация человеческих сексуальных желаний, фантазий и мечтаний.

Согласно Армалинскому, романтическая, идеальная красота это гениталии, но их называют уродством для того, чтобы только строго символически использовать их красоту в искусстве, и таким образом не позволить народу ослепнуть от их яркости.

В этом отношении интересен венок «безголовых» сонетов, написанных в 1974 году (в каждом сонете только по 10 строк), названный по латыни MAJORES DEI, что значит Главные Боги. Магистрал назван Sancta Sanctorum Cвятая Cвятых.

Каждое стихотворение посвящено какой-либо части женских половых органов, названия которых, осмотрительно сделанные на латинском языке, являются также названиями соответствующих сонетов. В венке Армалинский тщательно использует иносказания, избегая прямых изъявлений своих мыслей, что он начинает делать позже. Эстетические стремления поэта направлены на поиски абсолютной красоты. И он находит, что абсолютность красоты прежде всего определяется её безотносительностью и мгновенной узнаваемостью. Вот как звучит магистрал:

НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС
БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ.
БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ,
НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ
ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ.
ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ — КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ,
Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ.
ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА — УСЛОВНОСТЬ,
МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЮТ, ЧЬЯ КРАСОТА
БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.

Поэзия Армалинского исповедальна. Исповеди по своей природе устремлены к максимальной искренности. Кажется, Орвелл сказал, что, если автобиография не рассказывает что-либо постыдное об авторе, то она лжива.

Плохой, хороший ли, но умер
наш мир, в котором жили мы,
где я влюбился, как я думал,
потом бежал, как из тюрьмы,

где ебля стала адом сущим
от повторяемости дней,
где не пиздой, а ртом сосущим
я бредил, пребывая в ней.

Мир умер с лаской, но без смазки
естественной, отдав конец,
который не казался сказкой
той, что стремилась под венец.

Но смерть страшна во всяком виде,
поскольку устраняет плоть.
А я на тело не в обиде,
оно — прекрасно, смертно хоть.

Душа твоя — первопричина,
что телом позабылся пыл.
Какой же был я дурачина,
какой же я счастливчик был.

Непосредственное чувство выражается в стоне, вопле, крике — оно бессловесно.

Но как только возникают слова, чувства становятся опосредованы разумом, и его влияние отстраняет человека от ощущения чувства, заставляя смотреть на него со стороны. Квинтэссенцией такого отстранения является поэзия. Рифма, ритм, ассонансы — всё это игра, и поэт, даже когда он пишет о происходящей с ним трагедии, всегда достаточно отстранен от неё, он поигрывает словами, снимает трагедию, и чем изощреннее стихотворная техника, тем отстранённее поэт от описываемого.

Короче говоря, в состоянии истинного горя творить невозможно. Только отстранившись от него обретается возможность творчества. Потому люди и тянутся к творчеству, что оно отстраняет, спасает от горя, от трагедии. То есть творчество есть терапия трагедии. Так что если человек творит, то мы можем смело сказать, что он уже вышел из состояния горя, хотя для читателя состояние трагедии воспринимается как сиюминутное.

Умение выходить из состояния трагедии с помощью творчества называется профессионализмом. Профессионализм заключается в безэмоциональности, а вернее, постэмоциональности выполнения действий, которые в непрофессиональном исполнении выполняются с исключительной эмоциональностью. Пример тому проституция, актерство, врачевание тяжело больных: только отстранившись от чувств, можно достичь искусства в этих профессиях.

Искусство, присущее профессионализму, приносит в жертву эмоции исполнителя или является избавителем исполнителя от эмоций во имя усиления эмоций зрителя.

Таким образом, искренность писателя — это не эмоциональный выплеск (крик, рыданье), а умственное решение (текст).

Одно из проявлений искренности в искусстве состоит в том, чтобы не сторониться «непристойных» атрибутов реальности, а умело использовать все из них. Армалинский взялся за то, на что большинство поэтов величаво воротило нос. Нет, это не Авгиевы конюшни, это розарий, вид и аромат которого невыносим для христианской морали, отрицающей красоту обнаженного тела и считающей тело исконно греховным и грязным.