Неджма - Миндаль

• Название: Миндаль
• Автор: Неджма
• Жанр: Современная проза

«Миндаль» — не очередная, писаная-переписаная история любви. Неожиданно дерзкий, шокирующий роман арабской писательницы, осмелившейся открыто заговорить о женской чувственности, с ног на голову переворачивает традиционные представления о нравах исламского общества.

Ортодоксы призывают сжечь Неджму и ее книги, что вполне понятно. Политологи считают ее предтечей социальной революции, что не исключено. Критики сравнивают с Рабле и Хайямом, что недалеко от истины. Хотя, в первую очередь, «Миндаль» — это ликующая песнь женской свободы. И нашатырь для мира, созданного женщиной, но принадлежащего исключительно мужчинам.

Перевод Г. Северской.

---

— Ты делал это с мужчинами?

— Моя любовь, мой сок манговый и черничный, о чем ты думаешь? Да, парень отсосал у меня. И это так здорово, что я задумался, не отказаться ли мне от женщин.

Член его стоял, как у осла, высовывался из правой руки, сочился прозрачной жидкостью.

— Почему это ты кривишься? А сама-то?

— Что сама?

— Ты не отказывалась, когда Салуа залезла языком в твой раскрытый миндаль в прошлый раз.

— Это потому что вы, господин, предпочли залезть в чужой миндаль, а не в мой.

Он засмеялся, крепко поцеловал меня в губы:

— Ты делаешь успехи! Ты начинаешь говорить так же, как и. Обожаю твою стыдливую непристойность. Еще немного — и можешь вызывать геморрой у блюстителей нравственности. В идеале ты должна бы написать как можно больше этих очаровательных сальностей и оклеить ими стены. Но не бойся: я безумно люблю твою миндалинку, мой член увлажняется, и если тебе захочется любиться со старой меркантильной лесбиянкой, я никоим образом не вменю тебе это в вину.

— Это мне неинтересно.

— Перестань, малышка, прекрати! Терпеть не могу, когда мне врут, ты же знаешь. Разве я обманываю, когда говорю, что у Хамида несравненная задница? До того скользко, можно спутать с женщиной! Даже с твоим угольком!

— Мне следовало бы понять, что ты полный гомик, когда Салуа засунула тебе язык в задницу.

— Э нет, я не пидор, хотя и считаю, что каждый имеет право распоряжаться собственной задницей по своему усмотрению! А если Салуа и сделала это, так только потому, что у мужчин при эякуляции открываются задние ворота. Всему-то тебя надо учить, моя голубка. Эта негодница лапала слишком много задниц, чтобы не знать столь элементарного правила удовольствия. А ты боишься. Ты ни на что не осмеливаешься.

— Тебе не стыдно? Не стыдно, когда тебя трахают в задницу?

— Я сам люблю трахать. Я люблю вагины, нежные, как омлет. Я люблю свой член сейчас, когда он готов взорваться перед тобой. Что же до нравственности, то знай, я в жизни не тронул ни ребенка, ни девственницы. А что до Хамида, он не трахает меня в задницу. Он только дает мне попробовать рай на вкус.

— Что скажет Танжер о своем блестящем враче?

Дрисс расхохотался и широко раскинул бедра, лаская кончик члена, готовый к извержению.

— Дурочка… невинная глупышка… Танжеру на это наплевать! Только бы внешние приличия были соблюдены! Не заставляй меня оглашать список женатых мужчин, которых ты встречаешь в модных гостиных и которые в каждый послеобеденный час подставляют задницу какому-нибудь миловидному хбиби[48] в своих буржуазных альковах под звуки андалузской гитары или «Роллинг Стоунз». Да пусть они подавятся! Грязные вырожденцы, все сплетничают и все никак не издохнут. Не говоря уже о замужних и имеющих внуков женщинах, которые обожают, чтобы их сосали пунцовые аристократические губки! И кстати, там у вас, в деревне, чуть не сказал в глуши, вы тоже это делаете! Впрочем, без радости и без тонкости.

Ну вот, теперь Имчук оказался в глуши! — Но вернемся к нашим баранам: Хамид женат и верен жене. Он преподает историю Средневековья и знает все о Пипине Коротком и Берте Большеногой. Но, самое главное, задница у него, как у королевы. Даже жена запускает зубки ему в ягодицу, когда Хамид принимает ванну, а она трет ему спину хорошей мочалкой. Я познакомился с ним в Фесе, на вилле, полной акаций, с великолепным фонтаном посреди двора. Был сороковой день после кончины моего любимого кузена Аббаса, и я издевался над Азраэлем, шокируя сыновей усопшего, а еще больше — его друзей, которые со скучной миной шуршали шелковыми джеллабами, отмытые, как биде, надушенные мускусом, полные ложного благочестия и исторгающие подходящие к случаю фразы, которые я терпеть не могу. Я отказался попробовать ритуальный кускус, а также таджин и пирожные, знаменующие правильное окончание траура. Лица женщин были похожи под перманентными кудряшками. Ни одной юной девушки окрест. Они заперлись в кухне и спальнях на втором этаже, куря наедине сладкий табак и скромно лаская друг другу соски. Вскоре моя фляга с виски опустела. Я пошел отлить и увидел Хамида. Он так и затрясся, когда встретил меня, выходящего из туалета, пахнущего свежей мочой, в настроении почти отвратительном, настолько я ненавидел неуклюжие ритуалы, театральность и фассийские песнопения. Моя мать притворялась спящей, она сидела с прямой спиной, полная тайного вероломства среди балдия[49] в большой центральной комнате с охристо-желты ми стенными панно, тяжелыми занавесками и зеркалами, прикрытыми белым холстом.

Он взял меня за руку и прижал ладонь к своему бугорку: — Одно из двух. Либо ты меня, либо я тебя, — сказал он. Я рассмеялся.

— Это все водка, — ответил я ему. — Я видел, как ты пил с Фаридом наверху.

— Ты же не хочешь, чтобы я спустил штаны прямо здесь, на званом вечере, среди попорченных временем буржуа, почти разорившихся и уже мумифицированных. Только потрогай и увидишь, что у меня не от водки стоит.

Я раньше никогда не трогал мужчину. Я провел ладонью по бугру на его штанах. Чтобы доказать ему, что мне не слабо. Для смеха. Его гульфик был расстегнут, его жена болтала в гостиной с престарелой теткой Зубидой. Кажется, они состояли в дальнем родстве. Мы, двое мужчин, были одни в арабском дворике, а звезды горели ярко и так близко, что, казалось, до них можно дотянуться рукой.

Дрисс рассказывал и курил, твердый, самоуверенный член его вызывающе торчал. Ясно было, что стоял он не на меня.

— А дальше?

— А что дальше? Тебе ведь нравятся члены, ты бы заплакала от радости при виде того, что я вытащил у него из штанов. Я надавил на блестящий кончик, и Хамид прошептал с внезапной грустью: «Мне холодно, а ночь так прекрасна». Надо тебе сказать, он тот еще здоровяк, на голову выше меня.

«Пидор?» — спросил я, сжимая его конец.

«На самом деле нет. Немного с арендаторами-издольщиками на ферме и два раза в Амстердаме. Но у меня встало на тебя. На твои губы. Ты, должно быть, сосешь по-королевски».

«Да, когда меня возбуждает женская дырка. Но у тебя-то дырки нет».

«Нет, но я хочу быть вместо нее. Потом я возьму тебя». «Стоя или на боку?» — бросил я с насмешкой.

«Ты надо мной издеваешься», прошептал он, спуская мне на пальцы.

— Менее чем за пять минут парень меня снял, сунул член в руку и кончил у меня на глазах, говоря, что хочет подставить задницу, а потом воздать мне взаимностью.

— А дальше?

Член Дрисса дрожал от возбуждения, как вырвавшийся на свободу монстр. Мой любимый больше не трогал его. Он только смотрел. Потом он сказал мне:

— А ты-то как на это смотришь? Не можешь больше, правда? Конечно, никто раньше не смел рассказывать тебе такие мерзости.

— Ну, что дальше?

— Нам стало тесно в этом арабском доме, малейшие закоулки которого освещались предательскими масляными лампами. Хамид был так уверен в себе, так нахален, что я затащил его в уголок дрибы и крепко поцеловал. Он снова возбудился, прижимаясь к моему бедру.

«Хочешь меня?»

«Да».

«Завтра в пятнадцать ноль ноль в моей квартире. Тебе подходит?»

«Ты дашь мне его пососать?»

Я прижал парня к стене с поднявшимся членом:

«Я тебя прямо здесь трахну, если будешь заводить меня, разговаривая как патентованная шлюха».

— Он пошел к жене, а я вернулся домой. Всю ночь я глаз не сомкнул, я был встревожен и не слишком доволен тем, что зашел так далеко. К пяти часам утра я решил его продинамить. В полдень у меня начали дрожать руки. В пятнадцать ноль ноль я открыл ему дверь, не успел он в нее позвонить.

* * *

У Дрисса были время и деньги. Он тратил их без зазрения совести.

— Мы поедем путешествовать, — говорил он мне, — посмотрим разные страны. Ты будешь без ума от Парижа, Рима и Вены. А может быть, предпочтешь Каир? Надо бы тебе утешить египетских братьев после трепки, которую им устроил Израиль. О мои деды и прадеды, что за взбучка! Нет? Право же, остаются Тунис, Севилья и Кордова. Я увезу тебя куда хочешь, любимая. Я твой смиренный и верный раб.

Он врал. Он играл. Я никуда не хотела. И действительно, мы никогда не путешествовали вместе.

— Я больше не люблю тебя, Дрисс.

— Только теперь ты начинаешь любить меня, котеночек мой. Не будь смешной. Нам столько предстоит сделать вместе.

На самом деле кроме занятий любовью нам уже почти нечем было заниматься вместе. Тело всегда отстает на одну серию — оно страшится расставаний, столь болезненным было первое — отлучение от груди. Ненавижу память клеток за ее собачью верность, высмеивающую нейроны и беззастенчиво попирающую кору головного мозга со всеми ее логическими умопостроениями. Спасла меня голова, а не тело. Она посоветовала как можно скорее найти квартиру, и пусть Дрисс платит за нее баснословные деньги.

Он выслушал меня, прищурившись, а потом отрезал: — Мы придумаем кое-что получше, малышка! Я выбрала мебель, занавески и ковры. Дрисс купил безделушки и громадную японскую кровать, которая заняла всю спальню. Он подарил мне первого моего слоника из настоящей слоновой кости. Сегодня более пятидесяти слоников ревут в ночи Имчука, где я собираюсь прожить до конца своих дней. Дрисс никогда не предупреждал меня заранее, что зайдет, он поворачивал ключ в замочной скважине, не звоня в дверь, и заставал меня перед раковиной в ванной или на кухне, когда я колдовала над таджинами по собственному рецепту или придумывала новые закуски. Волосы мои покрывал большой ярко-красный или зеленый платок, тело окутывала широкая бесформенная гандура, и я отталкивала Дрисса, когда от трогал меня, прижимался к моей попке или пытался укусить за плечо. Когда я готовила, голова моя пустела и я сосредоточивалась на чем-то другом, помимо своих ран.