Салли Боумен - Темный ангел

• Название: Темный ангел
• Автор: Салли Боумен
• Издательство: Эксмо-Пресс, Континент
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1998
• ISBN: 5-04-001377-9

Никто из гостей на приеме, устроенном в честь кометы Галлея, не подозревал, что эта волшебная ночь завершится жестоким убийством, отбросившим зловещую тень на целых три поколения династии Кавендишей. Ни один мужчина этого семейства не мог противиться чарам обворожительной и опасной Констанцы. Любовь, надежда, обман – все смешивается в темном водовороте страсти, в который затягивает их блистательная и по-своему несчастная Констанца. Ее мрачная тайна становится проклятьем прежде всего для нее самой.

---

– Ненавижу косички. И никогда не любила их.

– Тогда мы избавимся от них, – к несказанному моему удивлению, сказала она, – расплетай их. Обрежем и сделаем как тебе нравится.

– А можно?

– Конечно. Завтра и займемся, если хочешь. Тебе решать. Это же твои косички. А теперь ты должна спать. Когда ты проснешься, Мэтти сделает тебе блинчики. Ты любишь оладьи?

– Очень.

– Отлично. Я скажу, чтобы она напекла целую кучу. И смотри: пока ты спишь, Берти будет охранять тебя. Видишь, вот он. Он будет лежать, как большой ковер, у ног твоей кровати и будет храпеть. Ты не против?

– Нет. Думаю, мне это понравится.

– Он спит, понимаешь. Когда он похрапывает и скребет лапами, значит, ему снится любимый сон. Ему снится Ньюфаундленд и как он там плавает в море. Он любит плавать. У него лапы с перепонками. Во сне он плавает и думает – о, как чудесно. Ледяные горы с пещерами, белые медведи, котики и еще кашалоты. А айсберги зеленые и огромные, как Эверест. И еще морские птицы – он их тоже видит во сне…

Я не помню ни когда она ушла, ни когда перестала разговаривать. Слова перешли в похрапывание Берти, а его храп – в крики чаек. Комната заполнилась водой, и когда я плавала в ней, то думала, какая у меня удивительная крестная мать. Она, ни секунды не раздумывая, решила разделаться с косичками. Она живет на самой высокой вершине. Она вернула мне отца: он был в моих волосах, в моей коже и в моих глазах; и если он рядом, то и мама должна быть здесь, то ли за его спиной, то сбоку – там, где начинается море, в лифте.

Спала я все утро и день. Проснувшись, я съела пять блинчиков; Мэтти полила их кленовым сиропом. Я сидела на кухне за столиком, и Мэтти рассказывала мне историю своей жизни. Она убежала из дому, когда ей было двенадцать лет, и с тех пор у нее было много приключений. Мэтти когда-то пела в оркестре на танцах, стирала простыни в китайской прачечной, умела лазать по карманам и драила полы в Чикаго.

– А ты до сих пор умеешь лазать по карманам?

– Еще бы. Ничего тут нет сложного, – сказала Мэтти и продемонстрировала.

На следующий день моя крестная мать сдержала обещание. Косички были решительно срезаны. Это была большая церемония. Я стояла, закутанная в простыню, посреди гостиной. Мэтти подбадривала меня. Дженна наблюдала.

Щелк, щелк, щелк: Констанца сама отрезала мне косички, вооружившись серебряными ножницами.

– Вот так! Посмотри, какая ты стала хорошенькая! – вскричала Констанца, когда все завершилось. Я уставилась в зеркало. Не хорошенькая – мне никогда не стать такой, – но я заметно изменилась к лучшему; даже Дженна признала это. Затем Дженна нахмурилась, и я подумала, что, может, она расстроилась из-за того, что мне слишком рано меняться. Я нерешительно оглянулась на Констанцу. Она ведь тоже была сиротой, как и я. Когда вина села ей на ладошку, она щекоталась. У нее была собака с перепончатыми лапами, которой снились айсберги. Она была маленькой и очень хорошенькой.

Я не переживала, что все это так быстро случилось. Мне надо было кого-то любить, и я от всей души полюбила Констанцу. Я полюбила ее, как это свойственно только сиротам, и она могла понять мою безоглядность. Думаю, что Констанца все понимала. Она не сказала ни слова. Она протянула ко мне руки. Я кинулась к ней, и она прижала меня к себе. Когда я посмотрела ей в лицо, то увидела, что оно сияет, как и мое. Я подумала тогда, что она выглядит такой счастливой, потому что тоже любит меня. Я по-прежнему считаю, даже сейчас, что это могло быть истиной. С другой стороны – не охотно, с точки зрения взрослого человека, – я вижу кое-что еще. Констанце нравились завоевания. Может, я была предметом ее любви, а может, добычей.

* * *

Каждый день в течение всех военных лет я писала письма.

Я часто оставалась одна на попечении Мэтти или других слуг. Констанца занималась делами или наносила один из своих коротких импровизированных визитов кому-нибудь из приятелей за пределами страны: мне же приходилось оставаться в этих вознесенных в небо апартаментах. Порой я делала уроки, а чаще читала или писала письма.

Я составляла длинные, испятнанные кляксами послания: я писала своей внучатой тете Мод, моим дядьям, крестному отцу Векстону, Дженне; дважды в неделю, без пропусков, я писала своему другу Францу Якобу.

Моя семья отличалась великодушием: я регулярно получала толстые конверты с ответами. Каждое утро Констанца приносила приходящие мне письма и, как подарок, клала за завтраком рядом с тарелкой. Каждый день, отправляясь прогуливать Берти, мы опускали мои письма в аккуратный медный ящик в холле.

Тетя Мод, все еще слишком больная, чтобы писать самой, диктовала письма новой секретарше, рассказывая мне об отчаянных схватках в небе над Лондоном, о заградительных аэростатах в Гайд-парке и – в очень грубых выражениях – то, что она могла бы сказать фон Риббентропу, представься ей такая возможность. Стини писал о новой вилле Конрада Виккерса на Капри, потом из Швейцарии, где он предпочел остаться – «веселый трус», называл он себя, – во время войны. Дядя Фредди рассказывал мне о дежурствах в пожарной команде и как во время налетов он пишет свои детективные романы. Векстон, чьи дела носили более секретный характер – что-то связанное с кодами и расшифровкой, как я думаю, – сообщал о карточной системе.

– Он точно шпион, – сказала Констанца, читая одно из таких писем: я бы сказала, что даже тогда она недолюбливала Векстона.

Дженна, которой мои родители оставили немного денег, нанялась экономкой и домоправительницей к ушедшему на покой церковнику на севере Англии. Ее муж не поехал с ней, что меня не удивило. Даже в Винтеркомбе они никогда не разговаривали, я как-то даже забыла, что они женаты.

Констанца, когда я упомянула об этом, была резка и отрывиста.

– Хеннеси? – сказала она. – Этот ужасный тип? Слава Богу, что она от него избавилась. Он был туп и безбожно пил. Ты знаешь, он бил ее, часто и жестоко! Она ходила с синяками. Ты как раз родилась – и тогда Дженна вернулась к вам в дом. – Она нахмурилась. – Твоя мать держала и Хеннеси. Я никак не могла понять почему. Я предполагаю, что она испытывала к нему что-то вроде жалости.

Я писала ответ Дженне, когда она мне рассказала об этом. Я уронила ручку от удивления. Прошло добрых десять минут, прежде чем я собралась и снова стала писать. Хеннеси, который растапливал котел, был туп. Он пил. У моей Дженны был подбит глаз. Мужчина может ударить женщину. Весь мир встал дыбом у меня перед глазами. В первом же письме к тете Мод я сообщила об этом потрясающем открытии относительно Дженны и ее мужа. Она мне немедленно ответила.

«Нет, я не знала относительно Дженны, – написала Мод. – И даже знай, не стала бы обсуждать. Я презираю сплетни! Такие вещи, Виктория, за пределами понимания. О них не упоминают в нормальном разговоре. И поскольку источником этих сведений является твоя крестная мать, их надо воспринимать с большой долей сомнения! Твоя крестная мать всегда была очень изобретательна в своих россказнях».

Хотя я обожала тетю Мод, я ей не поверила. Она любила посплетничать, так что эта часть ее письма была неправдой. Отбросила я и остальное. Мне нравились рассказы Констанцы, и я им верила.

К тому времени Констанца стала моей союзницей. Она пыталась вести себя так, словно мы с ней однолетки, две девчонки, у которых есть свои тайны, скрываемые от этого занудного мира взрослых. «А теперь, – могла сказать она, – я собираюсь оставить тебя в офисе с Пруди. Она только рычит, но не кусается – и не позволяй, чтобы она тобой командовала». Или, по возвращении в квартиру, она становилась свидетельницей, как одна из несчастных, быстро менявшихся гувернанток пытается заниматься со мной. «На сегодня с уроками все», – объявляла Констанца и тащила меня на ленч в шикарный ресторан или увозила куда-то на природу в загородный дом, который сейчас декорировала. Она была решительно настроена против школы, не обращала внимания на уроки и лишь щелкала пальцами, когда заходила речь об обязательствах дисциплины и порядка. Одну из моих лучших гувернанток, строгую даму из Бостона, которая вызывала у меня дрожь, она уволила из-за большой бородавки на подбородке. Другой преподаватель, на этот раз мужчина, молодой и симпатичный, который, казалось, пользовался ее благоволением и должен был выдержать, тоже был изгнан в свое время, хотя мне он нравился.

Его увольнение было связано с бурной сценой. С другого конца квартиры я слышала гневные голоса, а потом грохот захлопнувшейся двери. Констанца отмахивалась от всех попыток выяснить причину его увольнения. Она сказала, что ей не понравились его галстуки, и назвала его занудой.

Мы с Констанцей выступали воедино против диктата всего мира, взрослого, взывающего к ответственности скучного мира: неужели хоть какой-то ребенок может выбрать зубрежку латинских глаголов, когда его соблазняют блинами с икрой в «Русской чайной»? Какой смысл сражаться с неподдающейся алгеброй, когда я могу вместе с Констанцей пойти в пещеру Аладдина на Пятьдесят седьмой улице? Констанца неудержимо влекла меня к себе склонностью к анархии.