Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

• Название: Жизнь Никитина
• Автор: Владимир Кораблинов
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

Владимир Александрович Кораблинов (1906—1989) известен читателям как патриот своего Воронежского края. Не случаен тот факт, что почти все написанное им – романы, повести, рассказы, стихи – обращено к событиям, произошедшим на воронежской земле. Однако это не узко краеведческая литература. События, описываемые в его произведениях, характерны для всей России, нашей великой Родины.

Романы «Жизнь Кольцова» и «Жизнь Никитина» также рассказывают о людях, которыми гордится каждый русский человек. Они – о жизни и вдохновенном творчестве замечательных народных поэтов, наших земляков А. В. Кольцова и И. С. Никитина.

---

Книга начиналась так:

«Сии записи или лучше называемые, анналы, начаты новембрия втораго, года 1721-го. Для познания в последуюсчем многих дей, всемогусчею Натурою ово людьми учиненных в оном месте, именуемом сельцо Тишанское, губернии Азовской, епархии же Воронежския и Елецкия. Святыя церкви архидиакона Стефана грешный иерей Симеон Полиевктов».

Следом шла запись, озаглавленная «От чего именование сусчествует». В ней пренаивно полагалось, что название села произошло от того, что тишанские земли были будто бы родовой вотчиной тишайшего царя Алексея. «Хотя сие и безспорно, – писал Симеон Полиевктов, – тако сказую истории для, понеже неколикие любомудры тщатся оное прозвисче толковать лукавством, как бы происходясчее от тихия воды Битюка, ано сие не верно».

После чего автор рассуждал о времени основания села, высказывая справедливое предположение, что «хотя о манускрыптах или описях или иных извесчениях не добре сведом, многия сказаниа вельми свидетельствуют, что певожитель сей рекомой Тишанки в оных местах ранее устроения Бобровского городка объявился».

Далее тишанский Нестор приступал к описанию событий, коих свидетелем в недавнее время был сам. И хотя события эти (корабельное воронежское строение и связанные с ним крестьянские повинности и знаменитые бунты) были в тишанской истории немаловажны, Симеон, вероятно, именно потому, что все происходило на его глазах и со знакомыми ему людьми, оказался как бы в плену у многих незначительных, второстепенных происшествий: он старательно перечислял имена забранных на воронежское строение односельчан, или тех, что поверстались в бунтовскую рать атамана Луки Хохлача, или тех, кои числились в утеклецах и дома которых были разорены царскими карателями. Но о самом строении, о великой битве карателей с атаманским войском, о личности самого атамана, которого, безусловно, знавал, рассказывал как бы мельком и неохотно.

Так, о корабельных деяниях Петра на Воронеже Симеон Полиевктов писал, что «верфи велики, изрядны бысть, хотя человеков мучительство и истязание на оных паки и паки изрядней».

О битве вольных атаманцев Луки Хохлача с государевыми драгунами сообщалось, что «к реке Курлаку пришли яко драгуни, тако и Лукашкины тати с конницею и пехотою, и зде учинился беспосчадный бой 28-го дня апреля, года одна тысяща семьсот осьмаго». Такая краткость записи происходила, может быть, от боязни доверить бумаге свои сокровенные мысли, а может быть, и от враждебного презрения к хохлачевым «татям». Но зато летописец назвал имя одного из самых жестоких карателей, которому «за усердие пожаловано царскою милостию сельцо Тишанское с великими лесными, речными и луговыми угодиями».

Этим «достославным и могусчественным мужем», как его называл Симеон Полиевктов, был не кто иной, как господин подполковник Вильгельм Шлихтинг, «не русский человек», – как бы между прочим добавляет Симеон.

Затем, покончив с «деями великими», летописец заносит в «Анналы» события вовсе уж мелкие: под годом 1722 – пожар церкви; под 1723-м – устроение собственного дома и получение камилавки; под 1724-м – великое огорчение по поводу того, что его мерин, нажравшись зеленого овса, раздулся горой и издох. Но под 1725-м – не без злорадства извещает о смерти царя Петра, того, «кто все сусчее мнил перевернуть дном к верху, ано сам перевернулся от недуга страмного и смертельного».

«Анналы» Полиевктова обрывались на выспренней записи восхваления «императрикс» Екатерины. Видимо, представлявшая собою черновой набросок проповеди, запись эта осталась неоконченной.

Преемник же Симеонов Мелхиседек Бояркин пренасмешливо продолжил летопись: «Тако устрояет равнодушная Натура, – вечор в невежестве своем, ослище, пинал копытом льва мертва, а ныне сам от винного невоздержного пития подох, яко последняя кабацкая зюзя».

Столь бесцеремонно выдав слабость первого летописца, Мелхиседек, бывший, видимо, человекам веселого и светского нрава, вносит далее в «Анналы» ряд совершенно несуразных заметок, к тишанской истории вовсе не относящихся как, например, о блудодейственных похождениях капитан-исправника Шпилевого Кондратия, о собственной тяжбе из-за груши лимоновки, возросшей на меже его и дьячка Афанасия поместий. Легкомысленный Мелхиседек ухитрился даже оставить для сведения потомства какие-то свои денежные расчеты и, исписав довольно мелким почерком множество листов, ничего любопытного и полезного не поведал, хотя без малого сорок лет вел записи.

Часто сменявшиеся после него попы вообще почти ничего не записывали, и лишь с 1820 года «Анналы» стали заполняться сведениями, имеющими несомненный исторический интерес. Начало этим записям положил Ардальон Девицкий, Ардальонов дед.

«Великий боже, – писал он, – благослови и подвигни мя в сей летописи продолжить начатое. Легко было желторотому школяру познавать видимый мир по книжной букве; также и зрелым мужем став, за тою же буквой устремясь, прибежищем своим избрать мир ложной учености и мнить ничтожество свое в челе всего сущего. Будучи проворен в познании древних языков, постиг тонкости всевозможные в еврейском и греческом. И половину жизни своей положив не на служение богу и людям, а лишь на тщетное и суетное буквоядство, – чего сыскал, неразумной? Чина переводчика, сиречь толмача при типографии синодальной! И оным побытом до три десяти и девяти лет прокорпев над мертвыми словесами, якобы совершенствуя и исправляя их, мечтал, простодушной слепец, в мертвой их плоти обресть дух жизни живой. Ан не толико не обрел, а воочию удостоверился, что мертвое мертво есть, да паки и тлением поражено безнадежно. И смиренно просил синод святейший отстранить от книжной премудрости, рукоположив в иереи.

Так из далекого Санкт-Петербурга генваря 10-го дня 1820 года, прибыв в сельцо Тишанку, первее всего аз ужаснулся бедности, царящей в оной. Домы дурны и ветхи, кровли раскрыты до стропильных связей, люди унылы и как бы в сонной одури пребывают. У старосты Демьяна спросил – для чего столь бедственный вид являют люди и домы? Он отвечал, что голод и бескормица, другое лето хлеб не родится. Зачем же, вопросил я, господин, владющий сими несчастными, не протянет им руку помощи? «Э, батюшка! – сказал, усмехнувшись, сей деревенский министр. – Барское ли то дело? Вот, бог даст, уродится хлебушко, так и оклемаются!» Нет, друг, возразил я, ты не прав. Как же не барское дело, когда сам господь поручил владетелям пещись о малых сих?»

Видимо, беспокойный человек был дед Ардальон. В том же январе он записал:

«С одной стороны разорение видя, глад и болезни, а с другой – раскошество барское, пиры, охоты и музыки, не утерпев, пошел предстать пред очи самого сатрапа. Генерал Шлихтинг вышел в мундире, чисто на парад; благословясь, целовал руку, что мне было совестно, ибо он – в орденах и седовлас, и, верно, многих баталий герой, а я лишь червь книжный. Через такое его смирение воспрял духом, мысля, что внемлет сей властелин гласу моему, и смело изложил о народном бедствии и просил помощи голодным и страждущим. Мати божья! Куда девалось ложное смирение! Лев рыкающий предстал очам моим. „Вот что, отец, – нахмурясь, изрек генерал, – как я не берусь тебя поучать, где петь, а где кадить, так, будь любезен, и ты меня не поучай, как с моими людишками управляться. А коли ты голоден, так вот тебе!“ С этими словами он протянул мне золотой империал, но я прегордо отверг сию подачку и удалился, не достигнув ничего, а лишь посеяв вражду между обоими».

Записи были разнообразны.

Зорко вглядываясь в тишанскую жизнь, он отмечал в «Анналах» редкостные явления природы – зимний гром, оползень горы над Битюгом, странное постоянство грозовых ударов в одно и то же место; подробнейшим образом рассказывал о старинных обрядах, записывал старинные песни, поверья, легенды. Его занимало все относящееся к Тишанке: курган, возле которого пахари находили какие-то монеты и ржавые наконечники копий; полуразвалившаяся древняя башня на краю господского сада; смелый опыт тишанского земледельца, впервые посеявшего полоску подсолнуха; старое русло Битюга, лекарственные травы, деревенские приметы…

И не только дела тишанские привлекали его внимание. Бывая в Воронеже, узнавал он то об открытии купцом Кашкиным книжной лавки, то о молодом прасоле Кольцове, сочиняющем дивные песни, то о новом заводе для отливки колоколов и иных чугунных поделок. «Чудесно движется жизнь! – писал он в „Анналах“. – Ранее колокол с превеликим трудом волокли из Москвы, а ныне купчина Самофалов с братьями воронежские льет. Как не порадоваться такому фабричному процветанию! Ах, кто бы только темноту деревенскую и рабство уничтожил!»

Исследователь, любознатец он, видимо, был неутомимый, жажда полезной деятельности обуревала его. Но самым главным, судя по записям, было его постоянное противоборство господскому беззаконию и своеволию. Несмотря на предупреждение его превосходительства не вмешиваться в господские дела, он только и делал, что сражался с барским управителем, с лесниками, со сторожами-объездчиками, со старостой. Не спросясь у начальства, завел у себя в доме школу и обучал в ней письму и счету деревенских ребятишек.