Теодор Фонтане - Эффи Брист

• Название: Эффи Брист
• Автор: Теодор Фонтане
• Жанр: Классическая проза

Перевод Ю. Светланова (гл 1-18) и Г. Егерман (гл. 19-36)

Примечания С. Гиждеу

---

Твоя Эффи»

Глава тринадцатая

Новогодний бал длился до самого утра, и Эффи была совершенно очарована. Особенно хорош 0ыл букет камелий из теплицы Гизгюблера. Впрочем, росле новогоднего бала все пошло по-прежнему. Да и сам бал явился лишь попыткой как-то сблизиться с обществом. Затем наступила долгая зима. Изредка принимали визиты соседей-дворян. Каждому вынужденному ответному визиту всегда предшествовали слова: «Я поеду, Геерт, если это действительно необходимо, но я буквально умираю от скуки...». – Инштеттен всегда соглашался с женой. Разговоры о семье, детях и сельском хозяйстве еще можно было переносить, хотя и с трудом. Когда же заходила речь о церковных вопросах, терпение Эффи иссякало; особенно, когда в обществе бывали пасторы, с которыми обращались в подобных случаях, как с маленькими папами. Эффи с грустью вспоминала Нимейера, всегда такого сдержанного и скромного, несмотря на то, что во время всех больших праздников его могли вызвать в собор. Что касается семейств Борков, Флеммингов и Гра-зенаббов, то и при всей их приветливости, за исключением Сидонии Гразенабб, – с ними не о чем было поговорить.

Не будь Гизгюблера, не видать бы здесь не только скромного веселья, но даже сносного существования. Гизгюблер играл для Эффи роль маленького провидения, за что она чувствовала к нему величайшую признательность. В отличие от других, он был постоянным и внимательным читателем газет, так как стоял во главе кружка журналистов. Не проходило дня, чтобы Мирам-бо не приносил Эффи большого белого конверта с различными газетами и журналами. Наиболее интересные события бывали подчеркнуты тонкой карандашной линией. Иногда Гизгюблер подчеркивал отдельные места толстым синим карандашом и ставил на полях восклицательные или вопросительные знаки. К тому же он не ограничивался газетами. Он посылал Эффи фиги, финики, плитки шоколада, перевязанные красными ленточками. Когда в теплице появлялись наиболее красивые цветы, он преподносил их сам. В таких случаях он имел счастье беседовать часок-другой с молодой женщиной, которая всегда была ему в высшей степени симпатична и к которой он питал самые нежные чувства отца, дяди, учителя и поклонника. Эффи была тронута всем этим и нередко писала о Гизггоблере в Гоген-Креммен, так что мама даже начала подтрунивать над ее «любовью к алхимику». Впрочем, эти дружеские шутки не только не веселили Эффи, но даже больно задевали; она начинала понимать, хотя и не совсем ясно, чего ей недоставало з браке: преклонения, увлечения, маленьких знаков внимания. Инштеттен был очень мил и добр, но мало что смыслил в любви. Ему казалось, он любит Эффи, и сознание этого давало все основания отказываться от излишних ухаживаний. У них почти вошло в традицию, что вечерами, когда Фридрих зажигал свет, Инштеттен удалялся из комнаты жены в свой кабинет. Мне нужно разобраться в одном запутанном деле, говорил он. Хотя портьера и не была опущена, и Эффи слышала шелест бумаг или скрип его пера, – этим все и ограничивалось. Тогда приходил Ролло и ложился перед ней на коврик у камина, как будто желая сказать: «За тобой снова надо присмотреть; ведь он этого не делает». Тогда она наклонялась к нему и тихо шептала:

– Да, Ролло, мы одиноки.

В девять часов Инштеттен снова появлялся к чаю, большей частью с газетой в руках. Он говорил о князе, у которого опять много неприятностей, особенно из-за этого Евгения Рихтера[45], поведение и речи которого ниже всякой критики, затем переходил к назначениям и наградам, которые обычно считал неправильными. Потом он говорил о выборах и о том, какое счастье быть представителем кругов, в которых еще сохранилась респектабельность. Покончив с этим, он просил Эффи сыграть что-нибудь из «Лоэнгрина» или «Валькирии», потому что был ярым поклонником Вагнера. Что влекло его к Вагнеру, было неясно. Одни говорили – нервы (хотя он и казался здоровым, но нервы у него были не в порядке); другие приписывали это преклонение взглядам Вагнера по еврейскому вопросу[46]. Вероятно, правы были те и другие. В десять часов, когда Инштеттен чувствовал усталость, он расточал несколько милых, хотя и ленивых нежностей, которые Эффи терпеливо переносила, не отвечая взаимностью.

Так прошла зима, наступил апрель, и в саду за двором появилась зелень, очень радовавшая Эффи. Эффи не могла дождаться лета, прогулок по пляжу, курортников. Иногда она вспоминала прошлое, вечер с Триппелли у Гизгюблера, новогодний бал... да, это было недурно. Но последующие месяцы оставляли желать лучшего. Прежде всего они были чрезвычайно однообразны. Эффи даже написала маме: «Можешь себе представить, мама, я почти примирилась с нашим призраком! Правда, я не хотела бы снова пережить ту ужасную ночь, когда Геерт был у князя. Нет, конечно нет! Но постоянное одиночество и полное отсутствие переживаний – это еще тяжелее. Когда я просыпаюсь ночью и прислушиваюсь, ожидая услышать легкие шаги на потолке, но все бывает тихо, меня это огорчает, и я говорю себе: «Ну почему он не пришел, только не слишком злым и не слишком близко». Это письмо Эффи писала в феврале, а уже близился май. Питомник снова ожил, послышалось пение зябликов. В ту же неделю прилетели и аисты. Один из них проплыл над ее домом и опустился на амбар рядом с мельницей Утпателя. То было его старое пристанище. Об этом событии Эффи также написала матери. Вообще она сейчас гораздо чаще писала в Гоген-Креммен, чем раньше. В конце того же письма Эффи добавляла: «Я кое о чем забыла сообщить тебе, дорогая мама, – это об окружном воинском начальнике. Он у нас уже почти четыре недели. Но действительно ли он останется у нас? Вот вопрос, и к тому же серьезный. Ты посмеешься надо мной, да и не можешь не посмеяться, но ты не знаешь, что такое здесь отсутствие светского общества. Особенно для меня, до сих пор я не могу как следует ориентироваться в местных дворянских кругах. Может быть, это моя вина. Но все равно. Факт остается фактом – в обществе ощущается острый недостаток. Вот почему в течение всех этих зимних недель я смотрела на окружного начальника, как на утешителя и спасителя. Его предшественник был чудовищем с плохими манерами и еще более плохим нравом и, кроме того, всегда без денег. Из-за него мы мучились все это время, а Инштеттен так больше, чем я. В начале апреля появился майор фон Крам-пас, – это фамилия нового. Тогда мы с мужем радостно упали друг другу в объятия, как если бы уже теперь были навсегда избавлены от всего дурного в этом милом Кессине. Однако, как я уже упоминала, несмотря на присутствие майора, у нас ничто не изменилось. Крампас женат, у него двое детей: десяти и восьми лет, жена годом старше его, ей около сорока пяти. В этом, конечно, ничего особенного. Разве нельзя прекрасно проводить время с подругой, пригодной тебе в матери? Триппелли ведь тоже было около тридцати лет, и с ней все обстояло хорошо. Но с госпожой фон Крампас (она, между прочим, не из дворян) вряд ли что получится. Она всегда в скверном настроении, всегда такая меланхоличная (вроде нашей госпожи Крузе, которую она мне вообще напоминает), и все из ревности. Крампас человек с многочисленными любовными связями, этакий дамский угодник, такие люди всегда казались мне забавными. Он был бы смешон, не дерись он по этой причине на дуэли о одним своим товарищем. У него раздроблена левая рука у самого плеча, и это сразу заметно, хотя, по словам Инштеттена, операция (мне кажется, ее называют резекцией, и производил ее Вильмс[47]) является шедевром искусства. Оба – господин и госпожа Крампас – нанесли нам визит две недели тому назад. Положение сложилось щекотливое. Госпожа фон Крампас так наблюдала за своим мужем, что он, и особенно я, были крайне смущены. В том, что он полная ей противоположность – такой веселый и задорный, я убедилась три дня тому назад. Он был наедине с Инштеттеном, а мне из моей комнаты был слышен их разговор, после и я с ним беседовала. Это совершеннейший кавалер, и необычайно находчивый. Во время войны[48] Инштеттен был с ним в одной бригаде, и они часто встречались у графа Гребена, севернее Парижа. Да, милая мама, присутствие майора могло бы сделать жизнь в Кессине вполне сносной. У него нет померанских предрассудков, хотя родом он из шведской Померании. Но его жена! Без нее, конечно, невозможно обойтись, а с ней тем более невозможно».

Эффи была совершенно права. Дальнейшего сближения с четой Крампас не последовало. Встречи сними происходили иногда в семье Борков, затем мимолетно на вокзале, а несколько дней спустя на увеселительной прогулке, которая состоялась в дубовой роще неподалеку, от Брейтлинга. Однако все ограничилось только краткими приветствиями, и Эффи обрадовалась, когда в начале июня объявили об открытии сезона. Правда, курортников было еще очень мало. До Иванова дня приезжали только одиночки, но уже в самих приготовлениях к открытию сезона было некоторое развлечение. На территории разместили карусель и тиры, лодочники конопатили и красили свои лодки, каждый маленький домик обзаводился новыми занавесками, а сырые комнаты с потолками, пораженными грибком, окуривались серой и затем проветривались.