Лазарь Кармен - С привольных степей

• Название: С привольных степей
• Автор: Лазарь Кармен
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1977

В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?..

Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством.

---

– А трескаешь ты шибко, как свое! – улыбнулся он.

Парень перестал и побурел. От этого замечания кусок огурца застрял у него в горле.

– Да ну, ешь! Я ведь так, для красного словца! Ешь! – засуетился Барин.

Барин произнес эти слова так отечески тепло и ласково, что парень примирился, просиял и стал опять уписывать.

Пока он уписывал, Барин не спеша достал из кармана огрызок сигары, должно быть, подобранный на улице, закурил и растянулся.

– Долго не ел? – спросил он спокойно, разжигая сигару и пуская правильные колечки дыма.

– Два дня! – последовал ответ.

– Здоррово… Какой губернии?

– Тульской… Аржаной…

– А звать тебя?

– Ефремом.

– Ефре-ем, Ефре-ем!.. – запел Барин и насмешливо уставился на парня. – А похож на волка! Ишь! Как глаза лупит и зубы скалит!..

– Гы-и! – гигнул парень.

– Волк, ей-богу, волк! Слышишь?!. Ты не Ефрем, а волк! Ха-ха-ха! – И Барин разразился неприятным смехом.

Ефрем, желая подслужиться, тоже рассмеялся.

Барин докурил сигару, выплюнул окурок и серьезно спросил:

– Недород у вас, что ли?

– Всего…

Ефрем сдвинул брови и нахмурился.

– Ты давно из деревни?

– Месяц будя.

– Мать есть?

– Есть.

– И отец?

– И отец.

– А как попал сюда?

– Попал как?… До Ельца с володимирскими столярами по машинке ехал. Спасибо им, поддержали. Потом полотнил пешим, по шпалам. Дорогой выручили свои же, православные. Зайдешь в деревню, тебя накормят и спать уложат. Так маялся, пока до самой этой Одессы не добрался. Остановился я на околице и спрашиваю городового: «Где тут, земляк, работу достать можно?!» – «Ступай в порт!» – «А где этот порт?» Показал. Я сюда. Место, знаешь, незнакомое и люди тоже. Насилу упросился, чтобы на работу взяли… Ей-богу! Ну и злой же народ тут. Разбойники. Веришь? Бить хотели!

– Кто бить хотел?

– Да эти голоштанники! «Чего, хлеб, – обступили они, – отбивать пришел?! Ах ты, такой-сякой, цинготный!»

Парень возвысил голос:

– Ишь, хлеб отбивать. Да чей он, хлеб-то? Кто его сеял? Кто землю орал, кто хлеб косил, в скирды складывал и молотил?

– Так-так! – закивал одобрительно головой Барин. Ефрем, польщенный его одобрением, слабо улыбнулся и добавил:

– Я что! Косарь! Мне бы только поддержаться малость. Наша степь ведь что скатерть. Ни травы, ни былинушки. Поддержусь и назад домой, марш! Вот крест! Не останусь тут… Ну их… Хлеб отбивать… Ишь!..

Глаза у Барина заблистали.

Он подполз близко к Ефрему и взволнованно спросил:

– Верно говоришь?!

– Верно.

– Так и следует! Поддержись малость и назад! Без оглядки! Не то пропадешь в городе. Смолотит. Мужику не след бросать земли.

– Не след? – удивился Ефрем. – А если земли мало?

– Старая песня! – нахмурился Барин. – Знаем вас. Сам помещиком был.

– Ты? – удивился Ефрем.

– Я!.. Чего буркалы выпучил?! У меня полторы тысячи десятин чернозему было да завод конский. Ну, да это не твое дело… Ты говоришь, земли мало? Зато земли у помещика. Работай ему и жить будешь.

Парень усмехнулся и спросил:

– За пятишницу, что ли?

– А пятишницы мало? – вспылил Барин.

– Мало, себе дороже стоит!

– Четвертную, стало быть, вам?

– Коли ваша милость! – чуть слышно засмеялся парень и показал крепкие, белые зубы.

– Дурак!

– Чего ругаешься? – заметил сквозь смех Ефрем. – Мы с тобой теперь равные.

– Равные, равные! – передразнил Барин. – Ах вы! Сироты казанские! Все жалуетесь – тяжело. А помещику не тяжело!? Ну, да бог с тобой!.. Что это у тебя?! – спросил он после усталым и примиренным голосом и указал на его котомку.

– Тальянка.

– Сыграй.

Парень потянулся к котомке, вынул тальянку и заиграл монотонный, но бойкий тульский мотив.

Звуки горохом рассыпались по всему трюму.

– Пой, – сказал Барин.

Ефрем кивнул головой и запел:

Гармоника злаченая,
А подати не плаченыя.
Бот вам, девки, рупь на мыло!
Расскажите, что там было!
Проклятая молотилка,
Загрустила моя милка!
Прощай, гуляй, я уеду,
Не увидишь мого следу…

– Стой! – воскликнул возбужденно Барин. – Я петь буду.

Ефрем замолчал, а Барин затянул:

Мой милашка хорош,
Был на писаря похож.
Он не пишет, не марает,
На гармонике играет!
Не пиши ты, милка, письма,
Разошлися мои мысли!..

Барин пел, и на глазах у него наворачивались слезы.

– Довольно, будет! – Он глухо зарыдал.

Парень отложил тальянку и спросил:

– Что ты?

– Ничего, вспомнил!.. Эх! Любил я эти песни! Сядешь, бывало, вечером на краю усадьбы. У ног твоих дорога винтом. Справа – деревня. Небо звездное, и кругом – тихо-тихо. Только из деревни плывут звуки. Пиликает на тальянке Митька – сын старосты, а Саша – дочь Прохора, прикладчица на всю деревню, – подпевает. Слушаешь, слушаешь, и на душе так хорошо, так покойно. Век бы слушал эту тальянку и Сашу… А хорошо, брат Ефрем, на деревне?!

– Ха-арошо! Что говорить! Только… – Ефрем вздохнул и мечтательно уставился перед собой в глубь трюма…

Несколько минут оба молчали.

Вдруг Ефрем почувствовал на своем плече руку Барина.

Он повернулся.

Глаза у Барина больше не слезились, и он тепло улыбался.

– Знаешь?! – воскликнул весело Барин.

– Что?!

– Кто старое помянет, глаз вон! Поцелуемся!

– Это можно! – улыбнулся Волк.

И они трижды и звучно поцеловались.

– Дай теперь слово, что пойдешь назад в деревню, – сказал Барин. – А то смолотит, право, смолотит. Тут у нас недолго. Помни!

– Помню, помню!

Ефрем хотел еще что-то сказать, но насторожился.

– Тсс!.. Это что шумит?

– Вода… Мы с тобой, брат, на пять аршин в воде сидим.

Ефрем посмотрел на Барина с недоверием.

– Не веришь?

– Н-не!

– А вот проткну борт, и нас затопит! – пошутил он.

– Нет, нет! – Ефрем побледнел и стремительно схватил его за руку.

– Трусишь?

Ефрем впрямь трусил.

Он поминутно вздрагивал и озирался, обуреваемый злым, щемящим предчувствием.

Холодный и пустынный трюм стал пугать его, и, наклонившись к Барину, он чуть слышно вымолвил:

– А страшно здесь! Ух, страшно! Как в могиле…

– Так и есть, могила, – подтвердил Барин. – Безымянная. Много здесь нашего брата легло. Прошлой неделей тут одного лесника насмерть задавило.

– Что ты? – содрогнулся Ефрем.

– Могила, могила! – продолжал Барин, – А знаешь, как зовут нас? Дикарями. Да, брат! Здесь люди совсем дикие. Без веры, без бога. Одна вера, один бог – водка… Ты пьешь?

– Нет.

– Будешь, – загадочно произнес Барин и замолчал.

Волку стало жутко.

Слова Барина поселили в нем страх.

«Так вот куда я попал?» – подумал он и стал беспомощно озираться.

Он оглянул все углы трюма, который после слов Барина показался ему еще мрачнее, с сильным биением сердца прислушивался к шуму и всплескам воды за бортом и, не зная, что предпринять, как выбраться из этой проклятой коробки, в бессилии оперся о свой крюк.

Через несколько минут трюм опять наполнился дикарями.

Они вернулись навеселе, и по всем их ухваткам заметно было, что они изрядно выпили.

Ефрем посмотрел на них с ужасом. Грязные, лохматые, с синими мешками у мутных, ввалившихся глаз, они производили впечатление настоящих дикарей. Они точно сорвались с какого-то неведомого острова.

– По местам! – раздался наверху голос приказчика, и прерванная работа возобновилась.

Вместо тюков, мешков и бочек теперь замелькали в воздухе пачки листового железа.

– Береги го-о-лову! – послышались частые окрики.

Эти окрики были необходимы, так как пьяные дикари бравировали и выказывали презрение к смерти. Они подворачивались под самые пачки, и пачки грозили сплющить их.

– Дикари, черти! – волновался наверху у люка капитанский помощник. – Сторонись!.. Разобьют вам пачки головы, а я потом отвечай за вас!

Дикари, однако, и в ус не дули. Один, самым невозмутимым образом растянувшись во весь рост на рогоже, дымил окурком. Пачки летели мимо, с грохотом ударяясь вершках в десяти от него. Его обдавало пылью, искрами, а он не менял своего положения и продолжал дымить, не сводя насмешливых глаз с помощника.

Другой, выкруглив спину, точно желая дать пачкам перерезать себя надвое, возился с ногой.

– Вот я вас!.. Господи! – продолжал стонать помощник.

– Ну, чего раскаркался?

– Ишь, заботливый нашелся!

– Пусть покалечит! Тебе какое дело? – огрызались и подтрунивали дикари.

Работа кипела. Слова глохли в невообразимом стуке парового крана и благовеста железа, просыпающего над головами рабочих, при раскачивании и ударах о бока люка искры.

Мелкие листы железа сменили теперь крупные – котельные, и над трюмом закачались пачки, каждая пудов в двести весом.

– Ай да наша! Поехала!

– Веселее, золотая рота!

– Р-р-р-аз умирать! – покрикивали весело дикари. Один Ефрем не поддавался общему настроению и горячке. С каждым ударом пачки о борта люка он нервно вздрагивал и с опаской поглядывал на натянутый, как струна, шкентель.