Сьюзен Келли - Насколько мы близки

• Название: Насколько мы близки
• Автор: Сьюзен Келли
• Издательство: PHANFOM PRESS
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2006
• ISBN: 5-86471-391-0

Прил и Рут - самые близкие подруги. Они очень разные. Рут - феминистка и остра на язык. Прил придерживается менее свободных взглядов и мечтает когда-нибудь стать писательницей. Но, несмотря на несхожесть, двух женщин объединяет не только быт, но и общность взглядов на мир, симпатии и антипатии. Любая радость или горесть пополам, нет подруг преданней, чем Рут и Прил. Но однажды Рут исчезает, не предупредив ни мужа, ни лучшую подругу. Уезжает навсегда, оставляет прежнюю жизнь, чтобы начать новую. Почему? Зачем? Что не устраивало ее? Оставшись одна, Прил начинает понимать, сколь много значила в ее жизни эта женская дружба. Но впереди ее ждет новое испытание - судебный процесс, который муж Рут затеял против беглянки. На чью сторону встать - покинутого и ничего не понимающего мужа или лучшей подруги? И как можно свидетельствовать против самого близкого человека?

С удивительным лиризмом, теплотой Сьюзен Келли рассказывает историю женской дружбы, пытаясь понять, на чем она вырастает и во что выливается. Насколько близко можно подойти к человеку и насколько близко можно подпустить его к себе? "Насколько мы близки" - задушевный роман о том неуловимом и очень важном, что есть в жизни каждой женщины.

---

Уверена, Рут совершенно не удивилась тому, что на слушании присутствовали всего три женщины: сама Рут, ее адвокат и я. Мимо меня этот факт тоже не прошел: годы дружбы с Рут сделали свое дело. Сумбур мыслей и барабанный бой моего сердца заглушили предварительные речи адвокатов, и, сидя на скамье, я как завороженная смотрела через пропасть зала на Рут, на ее милый профиль или затылок, когда она поворачивалась к своей адвокатессе.

Рут. Совсем рядом. И так далека. А на что я рассчитывала: устроиться бок о бок на одной скамье, выпить кофейку перед судом? Переброситься парой слов о подходящих случаю нарядах? Кстати сказать, меня удивил выбор Рут: вязаная тройка, символ покорных пятидесятых. Наверное, я ждала чего-нибудь замшевого, пальто с бахромой в духе каталога «Санданс» или блестящей лыжной крутки. Сама я остановилась на костюме в мелкую ломаную клетку, который купила по настоянию Рут.

– Даже не знаю… – бормотала я, застегивая пиджак на все пуговицы, разглаживая бархатные лацканы. Я терпеть не могла переодеваться в примерочной-загоне, под мертвенными флюоресцентными лампами, в окружении безжалостных зеркал, подчеркивавших любой изъян, будто нечистая совесть.

– В чем дело?

– Костюм – это как-то уж слишком… – я запнулась, – по-взрослому.

Рут хохотнула.

– Ты ведь взрослая, Прил!

Как им это удается – убийцам, насильникам, грабителям? Как они могут смотреть в глаза своим жертвам, их родным? Что они испытывают при виде людей, над которыми издевались, когда те оказываются на расстоянии трех футов? Я сидела на скамье – возведенная на престол повесткой в суд – и искала глаза Рут. А заглянув в них, пыталась найти следы сожаления, печали, гнева, обиды – и не находила. Мне хочется верить, я увидела лишь любовь, светившуюся в безмятежности черт.

Внешне спокойная, внутри я была напряжена, взвинчена, полна сомнений, и Эд Барбер, при всем своем угодливом добродушии, это почувствовал.

– Никакой ненужной информации, никакой инициативы, – предупредил он. – Отвечайте на вопросы – и все.

Я и отвечала. Да, Рид принимал участие в жизни своих детей, посещал родительские собрания, курировал скаутские походы, тренировал школьные спортивные команды. Да, да, да, вновь и вновь повторяла я, под руководством адвоката рисуя заоблачно-идеальный родительский образ Рида.

А затем Барбер сменил тему.

Почти на все вопросы, которые он задал мне о Рут, я так или иначе – если цитировать излюбленную реплику судьи – уже ответила в первой части показаний.

На все, кроме одного. Последнего.

– Миссис Хендерсон, известна ли вам какая-либо значимая причина, которая могла заставить миссис Кэмпбелл бросить мужа и забрать детей?

– Нет.

– Следовательно, миссис Хендерсон, вы не имели представления о намерении Рут Кэмпбелл забрать детей и навсегда покинуть Гринсборо?

– Не вижу разницы между этими вопросами.

– И тем не менее будьте добры ответить, миссис Хендерсон.

– Нет.

Опустив голову, Барбер зашуршал страницами на полированном столе.

– Я могу идти?

– Еще один вопрос. Последний. – Он одарил меня лицемерной улыбкой, наслаждаясь моим нетерпением, моим завуалированным отпором. – У вас ведь есть дети, миссис Хендерсон?

– Двое.

Он кивнул с важным видом.

– Как по-вашему, миссис Хендерсон, можно ли назвать миссис Кэмпбелл хорошей матерью?

По телу вдруг прокатилась волна дрожи. От страха. Хорошей матерью… Мой взгляд метнулся к Рут, но встретил лишь ее склоненную голову, ее опущенные ресницы. Хорошая мать.

– Простите? – Я выигрывала время.

И Рут подняла голову. Медленно сцепила пальцы, чуть заметно кивнула. И улыбнулась мне.

– Миссис Хендерсон? – Барберу не терпелось. – Вы расслышали вопрос? Была ли Рут Кэмпбелл хорошей матерью для своих детей?

Спросите детей, едва не ответила я, в блаженном неведении о таящейся в таком ответе угрозе. Едва возникнув, эта мысль сменилась ужасом. Нет! Не спрашивайте детей. Что сохранила память этих судей, дарованных нам нашими собственными генами? Ребенок невинен, он далек от гнусных грехов общества – измен, наркотиков, пьянства, побоев. И какие критерии остаются ему для оценки? Что он выберет – обвинение или благодарность? Что сохранит детская память?

Вспомнит ли Бет, что я не купила достаточное количество лотерейных билетов в школьный День веселья, тем самым не позволив ей выиграть магнитофон, – или она вспомнит, как я совала в ее ладошку мелочь на лишнюю порцию любимого лакомства? Вспомнит ли Джей, что я не всегда рвалась ехать с ним в лагерь скаутов и не пришла в школу возводить экологический тотемный столб, – или он вспомнит те вечера, когда я летела с ним в библиотеку, чтобы в последние перед закрытием минуты выбрать материал для завтрашнего доклада об Антарктике, или как мы на пару прочесывали окрестные магазины в поисках пенопластовых дисков для сооружения макета Солнечной системы? Списки каких обид и моих прегрешений вручат они мне в конце концов?

Или нас ждет их благодарность? Вспомнит ли Слоун, как Рут голыми руками, задыхаясь от зловонных испарений и хлорки, выуживала солнечные очки, которые ее дочь утопила в автобусном туалете во время школьной вылазки на природу? Вспомнит ли Грейсон, что на кухне его матери всегда стояли свежие цветы и что в заботе о здоровье детей Рут каждый ужин подавала два овощных блюда, – или он вспомнит, что мама запрещала запивать школьные завтраки баночной колой?

Вспомнят ли мои дети те дни, когда я их ни разу не обняла? Чего они точно не вспомнят, поскольку и не знали никогда, – что ночами после таких дней я любовалась их спящим фарфоровым совершенством и плакала на корточках у их кроваток, обвиняя себя в недостатке материнской любви.

За что они позже сочтут нас ответственными? Какие наши минусы или плюсы воскреснут в их памяти, дав основание обвинять, судить, восхвалять?

– Миссис Хендерсон?… - мягко повторил Барбер.

Я помню.

Помню, как мы с Рут терпеливо учили наших девчонок завязывать шнурки на ботиночках, призывая на помощь сказочного кролика, который все скакал и скакал по норкам. Помню, как едва научившийся ходить Джей хныкал целый день и терпел мои укоры, потому что не мог объяснить про загнутый пальчик в кроссовке, которую я наспех застегнула, не потрудившись проверить.

Говорят, личность формируется и фиксируется к трем годам – теория одновременно утешительная и пугающая. Мне часто хочется спросить: «Правда ведь? Вы ведь помните?» – но я боюсь. Мало ли что они вспомнят. А вдруг послушный ребенок скажет: «Я помню, как ты заставила меня пригласить на день рождения одноклассника, которого я ненавидел!» К счастью, с возрастом они начинают осознавать и свои проступки. «Однажды я разрисовал стенку, а свалил на Бетти, потому что она еще не умела говорить», – как-то со смехом признался Джей.

Я помню, как, собравшись приготовить шоколадный пудинг, разрешила детям размешивать его руками, будто грязь в луже. Помню, как Рут устроила настоящее цирковое представление и под восторженный хохот всех четверых детей – и мой – демонстрировала способность всасывать желе губами, без помощи ложки. Я помню подставки под тарелки Слоун и Грейсона, с красочной картой Соединенных Штатов на каждой, где столицы были отмечены яркими звездочками. «Стакан с молоком поставь на Мэн!» -командовала Рут перед обедом.

Спросите детей, хотелось мне сказать. Спросите их, с кем они делали домашние задания и кто был заводилой в их любимых играх. Спросите, знают ли они «Когда смеются глаза ирландца», «Ты мое солнышко», «Эта страна твоя и моя». Спросите, кто их научил этим песням.

Не спрашивайте. Нет, не спрашивайте о том дне, когда настал мой черед везти одноклассников Джея в школу и их визги, бахвальство, пошлые шуточки настолько вывели меня из терпения, что Джей, бросив взгляд на мое лицо, обернулся и крикнул: «А ну тихо! Мама не любит детей!» Не спрашивайте о разгневанной Рут, мрачно бросившей: «По мне, так день прошел зря, если я никого не довела до слез!»

Я сохранила детям жизнь и здоровье, верно ведь? Разве я не учила их остерегаться дорог, показывая раздавленных белок в лужах крови, кишок и шкуры, со словами: «Видите, что может случиться, если выбегать туда, где ездят машины?» Не спрашивайте.

Оценят ли они наши усилия? Поверят ли, что мы старались быть им хорошими мамами? Старались поровну распределять их обязанности по дому и по справедливости наделять карманными деньгами. Что ты потом вспомнишь, сын? Что я заставляла выносить мусор – или что повезла тебя на помойку, потому что тебе захотелось увидеть, куда девается мусор?