Тони Мориссон - Любовь

• Название: Любовь
• Автор: Тони Мориссон
• Издательство: «Иностранка»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-352-3

Тони Моррисон — первая афроамериканка, удостоенная Нобелевской премии по литературе. Эту высшую награду и мировую известность принес ей опубликованный в 1987г. роман «Возлюбленная» (Пулитцеровская премия, 1988г.), киноверсия которого — с Опрой Уинфри в главной роли — была номинирована на «Оскар». Ныне Тони Моррисон — профессор Принстонского университета, член Американской академии и Института искусств и литературы. Среди многочисленных наград писательницы — медаль Национального книжного фонда за выдающийся вклад в американскую литературу (1996). Моррисон не только создала романы поразительной силы, она перекроила американскую литературную историю двадцатого века, считают миллионы ее читателей по всему миру. Роман «Любовь» (2003) — увлекательное исследование природы любви: страстной и жертвенной, эгоистичной и граничащей с ненавистью, любви, которой одержимы героини романа; их кумир — отец, муж, любовник, опекун, друг — не появляется на страницах книги, он лишь оживает в их воспоминаниях.

---

– О, привет! – произносит она. – Вы откуда взялись? А мы тут так, кое-какие изыскания делаем. Для ее книги, я говорила, помните? Опять же, даты надо проверить… Это ведь и называется – собирать материал.

Если ее и слышат, то виду не подают. Кристина все еще неподвижна; Гида начинает перемещаться: со стиснутой в кулаке шариком вперед ручкой осторожно делает шажок, другой… Обе неотрывно смотрят в глаза друг дружке. После первых жалящих промельков вины, утомления, отчаяния в глазах обеих застывает ненависть столь чистая и торжественная, что кажется прекрасной, почти святой.

А Джуниор бросает взгляды то туда, то сюда, как теннисный болельщик Она скорее чувствует, чем видит, куда, слепая ко всему, кроме неподвижной фигуры впереди, направилась Гида. Медленно-медленно – ногу подвинет, другую приставит. Осторожно, носком ботинка, Джуниор подтаскивает к себе кусок ковра. Не глядя и не издавая ни звука. Глядит она на Кристину, улыбается ей, а у той кровь в ушах так ревет, что не слышно треска, лишь, как в немом кино, перед глазами разворачивается сцена падения: бессильно вскинувшись, скрюченные руки пропадают, даже не делая попыток уцепиться за прогнившие деревяшки, растворяются во тьме, как это именно в кино и бывает, и опять ощущение, что ее бросили, придавливает такой тяжестью одиночества, что она не выдерживает, падает на колени, вглядываясь в дыру. Кидается вниз по лесенке, по коридору, в комнату. Вновь на коленях, оборачивается, потом заключает Гиду в объятия. В сочащемся сверху свете каждая силится заглянуть другой в лицо. Святое чувство никуда не делось, оно живо во всей своей первозданности, но его затопляет, колеблет и переворачивает прилив страсти. Ветхой и дряхлой, но не утратившей силы. Свет с чердака пропадает, и всё они слышат – и беглый стук каблуков, и как заводят машину, но не ощущают в себе ни удивления, ни интереса. Здесь, в комнате, где спала когда-то маленькая девочка, завозился, затрещал, разминаясь, костями этакий упрямый скелет.

Аромат пекущихся хлебов был чересчур силен. Хлебов с корицей. А его там не было. Хотя Джуниор пока не очень ясно, как бы он к этому отнесся, она уверена, что он будет смеяться, когда она расскажет и покажет ему подделанное меню, – только пустоголовая дура могла подумать, будто оно сработает, а на случай, если и впрямь, так Джуниор внесла в него кое-что от себя. Ты уж извини, Солитюд. Джуниор чуть сильней придавила педаль газа. Все это она сделала по наитию, неожиданно для самой себя, что называется, на драку-собаку, но ведь чем черт не шутит, вдруг сбудутся ее мечты! Если одна или обе протянут ноги, она скажет, что побежала звать на помощь или еще что-нибудь в таком духе. Но сперва надо по-быстрому на Монарх-стрит, отыскать его, чтобы и он порадовался, какая она пройдоха. Поставила машину, сбежала по ступенькам вниз. Дверь кухни настежь, колышется от ледяного ветра. Видать, Кристина уходила не просто в спешке, а в полном охренении. Не выключила свет, даже плиту не погасила, и усохшая ножка ягненка в загустевшем соку пригорела к сковороде. Джуниор повернула рукоятку на ноль и стала бродить по комнатам, злясь на запах горелого, за которым поди еще услышь его одеколон. Ну нет его – нигде нет, даже в кабинете, и пускай, тогда – как тот малый говорит в рекламе? – тогда мы идем к вам. Да вот же. Ясное дело. Рад, улыбается со стены над кроватью Гиды. Наше вам с кисточкой, Хороший Дядька.

На Монарх-стрит Роумен бросил крутить педали, накатом зарулил на дорожку. Прислонив велосипед к гаражной двери, заметил, что от «олдсмобиля» идет парок. Пощупал капот. Теплый. Когда на его стук открыла Джуниор, он даже удивился – до чего классная телка, нечеловечески. А волосы! – такие же, как когда он впервые ее увидал: мягкие и при этом мощные, громкие, в них и опасность, и призыв. Глаза инопланетянки и улыбка номер тридцать один. Они сплелись там же, где стояли, и ему в голову не пришло спросить, где старухи, пока Джуниор не отвела его на третий этаж в спальню.

– Смотри, что у меня есть! – Нагая Джуниор раскинулась на кровати Гиды под мужским портретом. Помахала сложенным листком бумаги. Роумен на него не взглянул.

– Где миссис Коузи? Она ведь никогда из этой комнаты не выходит.

– А… Навещает внучку, – ухмыльнулась Джуниор.

– Какую такую внучку?

– Да есть, говорит, одна – там, в Гавани живет.

– Кроме шуток?

– Иди ко мне. – Джуниор откинула одеяло. – Раздевайся и лезь сюда.

– Девочка моя, она же нас застукает!

– Никогда. Давай!

Роумену не хотелось делать это под взглядом неизвестного мужчины со стены, и он затащил Джуниор в смежное помещение, где они наполнили ванну, чтобы попробовать, как это будет под водой. Оказалось, есть минусы; было не так балдежно, как он ожидал, пока они не начали друг друга понарошку топить. Они плескались, выкрикивали демонстративные непристойности и, наконец, обессиленные, будто семга после нереста, распались, хватая ртами воздух, каждый на своем конце ванны. Он сидел, слегка избочась, чтобы не затыкать сливную дырку, она откинулась затылком на край.

Чувствуя в себе силу и вместе с тем томную размягченность, Роумен нащупал под водой изуродованную ступню Джуниор и поднял ее над поверхностью. Девушка вздрогнула, попыталась было высвободить ногу, но он не отпускал, держал, разглядывая искалеченные пальцы. Потом потянулся к ним губами, провел языком. Через секунду почувствовал, что она расслабилась, сдалась, поэтому, когда он поднял взгляд, ему тем более странно было видеть, до чего ее инопланетные глаза смотрят безжизненно и тускло.

Потом, проснувшись после короткого забытья под одеялом на кровати Гиды, он спросил:

– А серьезно. Где они?

– В отеле.

– Что они там забыли?

Тут Джуниор рассказала ему о том, что произошло на чердаке. Говорила тоном дикторши телевидения, которая с наигранным интересом описывает событие, ей совершенно безразличное.

– Ты их что – так и бросила?

– А на черта они мне сдались? – Похоже, она искренне удивилась вопросу. – Перевернись. Дай-ка я лизну тебе спинку.

– Слушай, меня эта картина раздражает. Все равно, что трахаться на глазах у твоего папаши.

– Тогда погаси свет, душка.

9 Призрак

Гида уже и глаза не открывает. Расположив ее ступни так, что получилась идеальная четвертая позиция, Кристина прикрыла ноги Гиды одеяльцем и пошла поискать что-нибудь болеутоляющее. В тайниках, когда-то устроенных Мэй, должно быть, полно всякой всячины: в сливном бачке бутылка виски, в дымоходе аспирин. Гида предпочла бы первое, потому что воды все равно нет, да и терять сознание лучше от алкоголя, чем от боли. Кости, за десятилетия неподвижности ставшие хрупкими, разлетелись в осколки, как стекло. Похоже, переломаны не только голеностопы. В области таза тоже болит, а правая нога не двигается вовсе. Прислонив к стене, Кристина устроила ее на полу полулежа – все равно на кровати нет матраса. Ума – палата: когда отель закрыли, Гида продала все, что только можно.

Вдыхая с трудом, как сквозь тонкую трубку, она жмурится, не выпуская слезы, что прячутся под веками, туманят картины воспоминаний. Зато обои с незабудками куда явственней на фоне этой нарочитой черноты, чем были при свете дня, – даже странно, и что они ей дались! Да, видимо, потому что тут она была дома. Едва я переступила этот порог, сразу решила: все, я дома.

От попыток углубиться в воспоминания отвлекают знакомые шаги Кристины. Та кое-что нашла: спички, пачку свечей на случай урагана, банку консервированных ломтиков ананаса, коробку анальгетика в порошках. Зажгла свечу, покапала с нее воском, прилепила. Если ей удастся открыть банку, Гида сможет проглотить порошок. Все так же бессловесно, действуя шариковой ручкой как гвоздем, Кристина ковыряет крышку консервной банки. Наконец получилось. Открывает два пакетика и высыпает горькие порошки Гиде в рот, дает запить соком. Укутывает ее одеялом по плечи, потому что Гиду трясет озноб.

Обе ожидали схватки. Кто виноват? Из-за кого все началось, кто взял на работу какую-то шалаву? А кто ее на это спровоцировал, бегая к адвокату? Кто виноват, что они сидят тут за семь миль от ближайшего жилья, когда никто не знает, что они здесь, а даже и знали бы – кому они нужны-то? Никто не молится за них, как и сами они никогда друг за дружку не молились. Все же взаимных попреков удалось избежать; да и то сказать, что в них проку, когда одна лежит вся переломанная, а вторая мокрая от пота, будто прачка. Сюда, наверх, где их уединение печально, как комната умершего ребенка, от океана не доносится ни запаха, ни звука. Будущее распадается вслед за прошлым. Вне комнаты пейзаж обесцвечен. Какой-то мрачный каменный хребет, и никто его другим не представляет, ибо такой уж он и есть – это все, живущие внизу, твердо знают. Этакий безвидный мир, каким он был до сотворенья, где звук, любой – царапанье ли когтя, шевеление ли мохнатой лапки в паутине, – это бесценный дар. Где человеческий голос – единственное чудо, прекрасное и страстно ожидаемое. Где речь, лишь зазвучи она, будет полна энергии, как преступник, выпущенный после двадцати одного года заточения. Голый, потный, в одном белье.