Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

• Название: Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
• Автор: Александр Эртель
• Жанр: История

---

В другой раз Мартину Лукьянычу случилось поехать к предводителю - он же был и председатель земской управы - по какому-то делу об опеке. Приказавши из почтительности остановить тройку шагах в пятидесяти от барского дома, Мартин Лукьяныч, на особый, тоже чрезвычайно вежливый, манер запахнул свою лисью шубу и побрел пешечком к "девичьему" крыльцу и с удивлением заметил серого шашловского жеребца, привязанного у самых парадных дверей. "Вот дуралей, - подумал Мартин Лукьяныч, - заметит Тимофей Иваныч (предводитель), немудрено, что велит метлой прогнать". Затем он вошел в "черную" переднюю, попросил доложить, вошел в сопровождении лакея в барский кабинет, остановился у притолоки и...

остолбенел: за столом, в таких же точно креслах, как и сам предводитель, непринужденно сидел Максим Шашлов и пил чай.

- А, здравствуй, Рахманный! Что, братец, по опекунским делам явился? сказал предводитель, благосклоннокивнув гладко остриженною головой на низкий поклон Мартина Лукьяныча, и тотчас же обратился к Максиму Шашлову: - Ты что же, Максим Евстифеич, встаешь?

Сиди, сиди, сейчас еще подадут. Пей, братец.

- Нам сидеть, Тимофей Иваныч, никак невозможно, - ответил Максим. - Что же мы будем за неучи, ежели наш управитель стоит, а мы развалимся вроде как господа?..

Нижайшее вам, Мартин Лукьяныч!

Мартин Лукьяныч с готовностью пожал протянутую Максимом руку и, самодовольно улыбаясь, сказал:

- Извините, сударь, приобыкли, будучи господскими-с. Порядок-с.

- Хвалю, хвалю, братец. Разумеется, мы теперь все равны, но во всяком случае... Бери вон тот стул, садись.

Эй, чаю!.. Садись, Максим Евстифеич. Да, братец, был крепостной, а теперь вот гласный, пользуется влиянием, подряды снимает... Старик небось сколько кубышку-то копил? Где-нибудь в тряпках, в подполье, а?

Максим самоуверенно тряхнул волосами.

- От невежества, - сказал он, - больше ничего, как необразованный народ. Теперь дозвольте доложить. Мартин Лукьяныч, мало ли вы учили дураков? Хуть бы и тятеньку взять... А между прочим, какая благодарность? Зачем же мне ее копить, ежели я оченно даже просто свезу в банку и получу процент... А еще того превосходней - пущу в каммерцию.

- Это точно, сударь, - подтвердил Мартин Лукьяныч, - по нонешним временам капитал требует оборота-с.

- Тятенька, говорю, что есть золотой? - с горячностью продолжал Максим, главным образом обращаясь к Мартину Лукьянычу, - теперича взять хуть бы серию...

Дай ей малость полежать, ухватил ножницы, чикнул - готово! Пожалуйте два рубля шестнадцать копеечек! Но от золотого что от быка - молока: только плесень, ежели держать в гнилом месте.

- Но ты, разумеется, убедил его? - спросил предводитель.

- Отвечай же, Максим, - сказал Мартин Лукьяныч, обеспокоенный тем, что Максим, не обращая внимания на барский вопрос, начал тянуть чай.

- Урезонил! - проговорил тот, отрываясь от блюдечка. - Случаем, купишь что, - намеднись у отца Александра туши сторговал, - так-то рассерчает, так-то раскряхтится... И сичас, это, на печку! Забормочет, забормочет...

А как барыш, ему и лестно, зачнет шутки шутить, - чистый робенок!

Все трое засмеялись.

- Вот помири-ка нас, братец, - сказал предводитель Мартину Лукьянычу. Сдаю ему кузьминскую гать, прошу уступить сто рублей, - не хочет.

- Как же это ты, Максим? Ты должен сделать уважение! - строго выговорил Мартин Лукьяныч.

И, к его удовольствию, Максим, немножко поторговавшись, сказал:

- Ну, Тимофей Иваныч, так уж и быть... Ежели теперича приказывает Мартин Лукьяныч и как он есть наш полномочный управитель, так уж и быть спущаю полусотенный билет. Мы завсегда понимаем.

Кончилось тем, что, возвращаясь от предводителя, Мартин Лукьяныч сказал Шашлову:

- Ты... тово... Максим... привязывай жеребца-то к саням, садись со мною. Ничего, ничего, подвезу, - нынче, брат, все равны.

А приехавши домой и оставшись один с Николаем, выразился так:

- Шашлов этот... очень вежливый мужик, оказывается. И, видно, отлично знает все дела, снимает подряды, обнаруживает капитал... А, глазам бы своим не поверил лет десять - двадцать тому назад!

Когда на станции вновь открытой железной дороги гарденинские мужики сваливали мешки, по платформе прохаживался, поглядывая на них, и прислушивался к их разговорам человек неопределенного звания и возраста с истасканным, посинелым от холода лицом, с гнилыми зубами и какою-то зеленоватою растительностью на верхней губе.

Одет он был в кургузое пальтишко неопределенного цвета, на ногах болтались не доходящие до щиколоток штаны с заплатами на коленках, из-под штанов виднелись стоптанные порыжелые сапожишки, на голове торчала измятая и тоже порыжелая шляпенка. Работа была в самом разгаре, тем не менее Гараська присел, свернул цигарку, посмотрел несколько времени на суетившихся мужиков и сказал тоном начальника:

- Ну, ребята, вы прибирайтесь покудова... Смотрите, половчей бунты-то выводите. Батя! Ты эдак мешок не вали: чего ж ты зря валишь?.. А мы квиток выправлять.

Аида, Анофрий! - И, закуривая по дороге, отправился с Аношкой в вокзал.

Неопределенный человек вынул папироску, с отлётцем поклонился им.

- Дозвольте огоньку-с, - сказал он, изысканно улыбаясь. - Вы, по всей видимости, господа подрядчики?

- Надо быть, так, - важно заявил Гараська, протягивая цигарку.

- Приметно-с, сразу на опытный глаз приметно! - с восторгом воскликнул неопределенный человек - Иному составляет трудность, но у меня, уж извините!.. Уж я взвешу настоящих людей!.. У меня - глаз!.. Дозвольте обеспокоить, не угодно ли по случаю двадцатиградусного мороза к буфету? Признаться, давно имею желание разогреть аппарат, но без конпании окончательно скушно-с.

- Не стоит внимания, - сказал Гараська. - А вы из каких будете?

- Столичный, московская косточка... хе, хе, хе! Не угодно ли к буфету? Не сумневайтесь, мы оченно понимаем сурьезное обхождение.

Гараська недоверчиво покосился на него.

- А я так полагаю: вы из гольтепы, - сказал он.

Столичный человек нимало не обиделся, сделал таинственное лицо и, значительно понизив голос, сказал:

- Каммерция!.. Как мы занимаемся каммерческими делами, нам никак невозможно содержать себя в чистоте...

Дозвольте спросить, в каком виде я должен оказать себя, ежели при мне, например, состоят капиталы? Будем говорить так: разоделся я на самый что ни на есть модный фасон: при часах, в аглицком пальте, брючки, при калошах... Что соответствует эдакому парату?.. Уж не иначе, как двадцать четвертных в портуманете... Так-с? Теперь дозвольте спросить: ужли же какое-нибудь жулье не обратит своего полного внимания на мой карман, дозвольте спросить?

- Эфто хуч так.

- Уж не сумневайтесь!.. Мазурьё никак не может забыть свою должность!.. Но замест того я выезжаю с екстренным поездом по каммерческим делам и докладываю супруге: "Дозвольте, Авдоть-Ликсеевна, всякую рвань из гардиропа, потому как наша апирация требует ба-а-алшпова скрытия!.." Сделайте милость, дозвольте к буфету?

Всячески могу обнаружить капитал перед сурьезными людьми!

- Не стоит внимания... Ежели ты выставляешь угощенья, мы, брат, никак не задумаемся порцию солянки спросить. Идет, что ль, Аношка?

- Что ж, пущай. Кабы только мужики не скосоротились.

- Ну вот, вздумал! - презрительно сказал Гараська. - Пошли и пошли за квитком, кому какое дело?.. Да кто еще осмелится рожу-то сунуть к бухвету? Он, всякий, не токма к бухвету, по плацформе боится ходить, - и, обращаясь к столичному человеку, со смехом добавил: - У нас, эдак, мужичок есть: завидел сторожа, сорвал тряух, тут-то кланяется. Гляжу, а эфто сторож. Ха, ха, ха!

Столичный человек так и закатился дребезжащим искательным смехом и бросился отворять двери III класса.

В новеньком помещении, уже пропитавшемся, однако, запахом овчин, махорки и недоброкачественной провизии, компания весьма развязно подошла к буфету. Столичный человек спросил три стакана водки, причем Гараська и Аношка заметили, как он, несколько отвернувшись в сторону, вытащил из кармана брюк толстую пачку, выдернул из нее рублевку и с видом скромного достоинства подал буфетчику. После этого мужики прониклись окончательным уважением к столичному человеку. Они, в свою очередь, потребовали водки и, так как сделать солянку им отказались, спросили на закуску "московской колбасы".

В промежутках выпивки курили цигарки, все трое развалившись на недавно выкрашенном диване, и говорили.

А когда перед вечером порожний обоз отправился домой, в санях Гараськи полулежал столичный человек, по самый нос закутанный в полость и прикрытый ворохом сена.

В ногах у него помещалась кладь: какая-то круглая вещь, завернутая в рогожу, и лубочный короб. Гараська взялся доставить его вместе с этою кладью в село Тишанку, где около того времени собиралась ярмарка, с тем чтобы переночевать в Гарденине. По дороге из Гараськиных саней часто доносился хохот, беспрерывно тянуло дымком махорки и можно было слышать, как столичный человек восклицал: