Е Эткинд - Проза о стихах

• Название: Проза о стихах
• Автор: Е Эткинд
• Жанр: Русская классическая проза

---

А сердце холодно, как камень!

Но отчего ж весь мир сильней любить

Мне хочется, стихи твои читая?

И в них обман, а не душа живая?!

Не может быть!

Он давно не сомневается в том, что Некрасова считают холодным, черствым, расчетливым дельцом, лишь на словах проповедующим любовь. Добрый Неизвестный хочет видеть в его поэзии подлинную живую душу, а в суровой холодности - внешнюю, обманную оболочку. А что если друг неправ?

Способен ли человек знать сам про себя, что в нем суть, а что оболочка? Некрасов, прославивший в стихах Комиссарова и Муравьева, может ли защищаться? Ведь и в самом деле стих его опозорен: в оде Комиссарову, в мадригале Муравьеву - "обман, а не душа живая..."

Но если прав ужасный приговор?

Скажи же мне, наш гений, гордость наша:

Ужель сулит потомства строгий взор

За дело здесь тебе проклятья чашу?

Ужель толпе дано тебя язвить,

Когда весь свет твоей дивится славе,

И мы сказать в лицо молве не вправе

Не может быть?!

Скажи, скажи: ужель клеймо стыда

Ты положил над жизнию своею?

Твои слова и я приму тогда

И с верою расстануся моею.

Но нет! И им ее не истребить!

В твои глаза смотря с немым волненьем,

Я повторю с глубоким убежденьем:

Не может быть!

Она - это несомненно она - ждет ответа, который бы развеял ее сомнения. Но ответить он не может, очиститься перед нею от вины не может, потому что вина его неизгладима. Враги правы: он слаб, покрыт позором. Несколько раз Некрасов принимался за ответ, который был бы ответом не только ей - всей России. Но что он мог сказать, как оправдаться?

Весь пыткой нравственной измятый,

Уже опять с своим пером,

Как землекоп с своей лопатой

Перед мучительным трудом,

Он снова музу призывает...

Муза молчит - она не находит никаких слов для оправдания. Разве только одно: его вина порождена темным временем, породившим и его самого, с его барством, страстью к азартной карточной игре, к богатству, и его поэзию.

Чего же вы хотели б от меня,

Венчающие славой и позором Меня?

Я слабый человек,

Сын времени, скупого на героя.

Я сам себя героем не считаю.

По-моему, геройство - шутовство...

Продолжать он не стал - в этих строках все было сказано, но вовсе не то, чего от него ждет Неизвестный друг. Только зимой 1867 года, возвратясь в Петербург, он наконец найдет в себе силы ответить. Он создаст изумительное стихотворение, которое вынашивалось почти полтора года и в котором сведены воедино мысли поэта о себе, своем призвании, своих слабостях, винах и заслугах:

Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение

"Не может быть"

Умру я скоро. Жалкое наследство,

О родина! оставлю я тебе.

Под гнетом роковым провел я детство

И молодость - в мучительной борьбе.

Недолгая нас буря укрепляет,

Хоть ею мы мгновенно смущены,

Но долгая - навеки поселяет

В душе привычки робкой тишины.

На мне года гнетущих впечатлений

Оставили неизгладимый след.

Как мало знал свободных вдохновений,

О родина! печальный твой поэт!

Каких преград не встретил мимоходом

С своей угрюмой музой на пути?..

За каплю крови, общую с народом,

И малый труд в заслугу мне сочти!

Не торговал я лирой, но, бывало,

Когда грозил неумолимый рок,

У лиры звук неверный исторгала

Моя рука... Давно я одинок;

Вначале шел я с дружною семьею,

Но где они, друзья мои, теперь?

Одни давно рассталися со мною,

Перед другими сам я запер дверь;

Те жребием постигнуты жестоким,

А те прешли уже земной предел...

За то, что я остался одиноким,

Что я ни в ком опоры не имел,

Что я, друзей теряя с каждым годом,

Встречал врагов все больше на пути

За каплю крови, общую с народом,

Прости меня, о родина! прости!..

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ!

И бросить хоть единый луч сознанья

На путь, которым Бог тебя ведет;

Но, жизнь любя, к ее минутным благам

Прикованный привычкой и средой,

Я к цели шел колеблющимся шагом

И для нее не жертвовал собой,

И песнь моя бесследно пролетела,

И до народа не дошла она,

Одна любовь сказаться в ней успела

К тебе, моя родная сторона!

За то, что я, черствея с каждым годом,

Ее умел в душе моей спасти,

За каплю крови, общую с народом,

Мои вины, о родина! прости!..

Эта исповедь посвящена Неизвестному другу, но обращена к России. И если Ольга Мартынова, автор того стихотворения, прочитала некрасовский ответ на свое "Не может быть", она испытала глубокое потрясение: ее голос оказался для Некрасова голосом родины. Некрасов не соглашался с ее "не может быть". Нет, это может быть, ответил он. Потому что он был слаб и робок, внутренне опустошен и внутренне - раб. Он порой исторгал из своей лиры "неверный звук" и теперь остался в немыслимом, безнадежном одиночестве. Он был неспособен на героическое самоотвержение и, привязанный к "минутным благам" своего барства "привычкой и средой", не выполнил своей миссии. А миссию эту поэт определил с поразительной точностью:

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ!

Это было задачей Некрасова-лирика.

И бросить хоть единый луч сознанья

На путь, которым Бог тебя ведет...

А это - задачей Некрасова-просветителя, издателя "Современника", соратника Белинского, Добролюбова и Чернышевского.

Всего этого он, как ему казалось, не выполнил. После него остается "жалкое наследство", "малый труд" - "песнь... бесследно пролетела, / И до народа не дошла она". И оправдывает его только одна любовь к стране и народу. Только за одну малость может простить его родина: "За каплю крови, общую с народом..."

Трудно поверить, что именно эти слова - слова предельной, небывалой искренности - вызвали шквал издевок. Максим Антонович, прежде соредактор "Современника", опубликовал в 1869 году книжку-пасквиль на Некрасова,- и сколько раз поминал эту каплю крови, с каким озлоблением!

Говорит Максим Антонович:

Он думает о себе, что он до того усердно воспевал русский

народ, что на пальцах у него выступила "капля крови"... За эту

"каплю крови" он вправе требовать себе индульгенции за разные

гражданские грешки, и тем более, как он сам говорит, что, во-1-х,

он не получил в детстве хорошего воспитания, во-2-х, не имеет

друзей и "ни в ком не находит опоры", и, в-3-х, любит "блага

жизни". Всякий снисходительный и гуманный человек признает всю

силу и основательность этих прав г. Некрасова на

снисходительность и прощение.

Спорить с М.Антоновичем из XX века бессмысленно - Некрасов и его поэзия себя отстояли в противоборстве с противниками и временем. Соредактора по "Современнику" Максима Антоновича опроверг в ту пору другой соредактор, Григорий Елисеев, чьи слова надобно привести, и тогда возникнет драматический диалог.

Говорит Григорий Елисеев:

Известна древняя пословица: "Ты сердишься, Юпитер,

следовательно, ты неправ". Гомеопатические дозы истины [...]

теряются [...] в таком обилии инсинуаций, сплетен, кривых

толкований, извращающих смысл фактов, предсказываний и различного

рода произвольных соображений и измышлений, что стирается всякая

грань между истиной и ложью [...] всюду выступает лишь сила

личного раздражения, преследующая одни личные цели и расчеты,

которая при этом не пренебрегает никакими средствами для

сокрушения своих противников, даже и доносом.

Это относится ко многим ненавистникам Некрасова, нападавшим на его "ренегатство" и на его исповедь, издевавшимся над словами "капля крови",- к Щербине, Минаеву, Каратыгину, даже Фету. Среди них всех особое место занимал Иван Худяков, молодой революционер-каракозовец, погибший в Сибири. В своей автобиографии (вышедшей в 1882 году посмертно) Худяков написал уже приведенные прежде слова о подлом поступке Некрасова и о том, что лучше бы он построил виселицы. И тогда снова и уже во всеоружии своего блестящего публицистического таланта выступил Григорий Захарович Елисеев.

Говорит Григорий Елисеев:

...На руках у Некрасова было большое публичное дело, гораздо

большее, может быть в десять, во сто раз большее, чем

каракозов-ское. Мы разумеем дело расширения и упрочения за

прессою свободного слова, с целью дать возможно широкое

распространение в обществе новой идеи. Из всех писателей 40-х

годов Некрасов один с самого первого появления этой идеи предался

ей вполне и сделался неизменным носителем и служителем и остался

таким до конца жизни... На это посвятил он весь свой громадный

талант...

Теперь, с назначением Муравьева обследователем по

каракозовскому делу, наступил момент, когда все это ставилось на

карту. Перед чем мог остановиться, чего не мог сделать