Е Эткинд - Проза о стихах

• Название: Проза о стихах
• Автор: Е Эткинд
• Жанр: Русская классическая проза

---

В 1938 году она впервые посетила клинику для душевнобольных - там содержалось более пятидесяти русских; мать Мария повидала каждого из них, вызволила четверых - они оказались вполне нормальными, только не умели объясняться с французскими врачами. В последующий год она осмотрела еще восемнадцать клиник и, освидетельствовав двести русских пациентов, признала здоровыми около двадцати. Потом она занялась туберкулезными больными - их было много среди безработных русских; мать Мария, из-под земли достав немалые средства, создала туберкулезный санаторий в Нуази-ле-Гран (в этом доме, который позднее стал домом престарелых, в 1962 году, достигнув почти ста лет, умерла Софья Борисовна Пиленко, пережившая свою дочь на семнадцать лет).

6

"По ночам над картой России

Мы держали пера острие

И чертили кружки и кривые

С верой, гордостью за нее."

Георгий Раевский,

"Парнас", 1943

Когда в мае 1940 года гитлеровские войска ворвались в Париж, друзья не раз предлагали матери Марии уехать,- она решительно отвергала такие советы.

Из дневника К.В.Мочульского:

21 мая 1940. Мать Мария говорит: "Если немцы возьмут Париж,

я останусь со своими старухами. Куда мне их девать? А потом буду

пробираться на восток пешком, с эшелонами, куда-нибудь. Уверяю

вас, что мне более лестно погибнуть в России, чем умереть с

голоду в Париже. Я люблю Россию. Патриотизм - глупое слово. Вот

Илюша [Илья Фундаминский, позднее погиб в Освенциме] настаивает,

чтобы я уехала из Парижа. А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает?

Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный

лагерь. Так ведь и в лагере люди живут".

Мечтала она вернуться в Россию, а год спустя, узнав, что немецкие войска вторглись в Советский Союз, сказала Мочульскому:

- Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории... России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!..

Острее, чем когда-либо, она чувствовала себя русской. Больше и лучше, чем когда-либо, она писала - по ночам, в каморке под лестницей, смертельно усталая, писала поэму "Духов день", где дантовыми терцинами повествовала о своем сокровенном:

И я вместила много; трижды - мать

Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала,

А хоронить детей - как умирать.

Копала землю и стихи писала.

С моим народом вместе шла на бунт,

В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн

Не знал ни заповеди, ни запрета,

И дни мои,- коней степных табун,

Невзнузданных, носились.

К краю света На Запад солнца привели меня,

И было имя мне Елизавета.

Данте в терцинах своего "Ада" был беспощаден к злодеям, предателям, братоубийцам. В терцинах "Духова дня", созданных на шесть столетий позже, такая же бешеная неукротимость.

А солнце быстро близится к закату.

Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату.

Дрожит рука, касаясь серебра,

К убитому склонился Каин брату,

Течет вода пронзенного ребра.

И говорят с привычкой вековою

Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запекшемуся гною.

Как преисподним воздухом дышать,

Как к ядовитому привыкнуть зною!..

Дом на улице Лурмель принимал все больше обездоленных. Теперь сюда приходили ночевать евреи, которых оккупанты заставляли носить на груди желтую звезду,- они знали, что обречены на гибель; мать Мария скрывала их у себя, давала им поддельные справки о крещении, которые хоть чем-то могли помочь.

В стихах этой поры она писала:

Два треугольника - звезда,

Щит праотца, отца Давида,

Избрание - а не обида,

Великий дар - а не беда...

Пускай нее те, на ком печать

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Вспоминает Игорь Александрович Кривошеий:

В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам

она слушала и записывала советские сводки, и утром на большой

карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на

столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывающую на

положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась

все больше и больше на восток. Но мать Мария никогда не теряла

веру в победу над фашизмом.

Ни дня без работы, пусть изнурительной и черной, но счастливой, ибо спасающей обреченных и осмысляющей жизнь. В ночь с 15 на 16 июля 1941 года оккупанты согнали парижских евреев на Зимний велодром; среди них было четыре тысячи детей, которых пять дней спустя отправили эшелонами в Освенцим, там всех уничтожили. Из пяти суток трое мать Мария провела на Зимнем велодроме, где люди умирали сотнями: на тринадцать тысяч человек был один водопроводный кран и два врача; мать Мария, падая с ног от жажды и ужаса, утешала страдающих, спасала обреченных. Многое ли было в ее силах? Но четверых маленьких детей удалось вынести в мусорных баках и сохранить им жизнь. Четверых - из четырех тысяч! "Пусть каждый делает все, что может" - это было жизненным правилом матери Марии. Ее любимой притчей была крестьянская легенда о Николае и Касьяне: оба эти святые спустились с небес на землю поглядеть на людскую жизнь. На дорогах непроходимая грязь, и вот попадается им мужик, он просит помочь - вытащить из канавы телегу. Касьян отвечает: "Жаль, но я не могу: скоро мне возвращаться на небо, перед Господом я должен предстать в незапятнанной одежде". Николай же и слова не произнес: он уже стоял в канаве и плечом толкал телегу. Когда Бог узнал, почему одежды одного чисты, а другого покрыты грязью, он изменил календарь: Святому Николаю отдал два дня в году, 9 мая и 6 декабря, а Касьяну - один, да и тот 29 февраля, так что день его бывает лишь раз в четыре года. Мать Мария учила: если можешь - спаси жизнь другому, не щадя себя; и если нужно, то плечом подопри телегу, не боясь запачкаться. Она и запачкаться не боялась, и себя не щадила.

Говорит мать Мария:

...Я знаю, что нет ничего лицемернее, чем отказ от борьбы за

сносное материальное существование обездоленных под предлогом,

что перед вечностью их материальные беды ничего не значат. Я

думаю, что человек может отказываться от любых из своих прав, но

абсолютно не смеет отказываться от прав своего ближнего.

(Статья "Прозрение в войне")

8 февраля 1943 года ее сын Юрий, студент-архитектор, был арестован. Гестаповцы дали понять, что он взят заложником - его не отпустят, пока не придет мать. На другой день монахиню Марию, вернувшуюся с пригородной фермы с мешками продуктов, уже допрашивали в немецкой полиции. Давала фальшивые справки евреям? Скрывала у себя лиц, преследуемых полицией? Прятала русских военнопленных? Слушала по ночам советское радио? Сообщала сводку своим постояльцам? Ее отправили в форт Роменвиль, оттуда в Компьенский лагерь и наконец - в Германию, в Равенсбрюк, где ей предстояло прожить два года. Юру она в последний раз видела в Компьенском лагере, именно он сообщил о ней в дом на улице Лурмель. "Дорогие мои!- писал он,- 27 апреля маму отправили в Германию. Она провела ночь в нашем лагере в Компьене, и я мог ее видеть. Она была очень бодрая и ласковая. Наверное, все мы скоро будем в Германии". Юра в самом деле оказался в Германии: ровно через год после своего ареста, в феврале 1944 года, он умер в лагере Дора. Мать ничего не знала о его судьбе. Она даже не увидела его последнего письма, адресованного в Париж бабушке и отцу.

Последнее письмо Юры Скобцова:

Я абсолютно спокоен, даже немного рад разделить мамину

участь. Обещаю вам с достоинством всё перенести. Все равно рано

или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего

больше не боюсь. Главное же мое беспокойство - это вы...

7

"Горе строящему город на крови и созидающему

крепости неправдою!"

Книга пророка Аввакума, 2, 12

"Да будет сердцу легок вечный путь,

Да будет пламенный закат недолог;

Найду и я в пути когда-нибудь

Нездешних солнц слепительный осколок."

Е.Кузьмина-Караваева,

"Руфь", 1916

Уже совсем обессилевшую монахиню Марию перевели в соседний лагерь с игривым названием "молодежный". Здесь ожидала только смерть. Хлеба - один ломтик, шестьдесят граммов, похлебки - одна ложка; надзиратели постепенно отбирали у заключенных все, чем они владели: сперва одеяла, потом пальто, башмаки, чулки, лекарства. Мать Мария выдержала такой режим в течение двух месяцев - и вернулась в Равенсбрюк. Инна Вебстер с ужасом глядела на нее.

Вспоминает Инна Вебстер:

От нее остались только кожа да кости, глаза гноились, от нее

шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией... В первый

раз я увидела мать придавленной. Со мной она в первый раз была

любовно-ласкова; она, видимо, сама нуждалась в ласке и участии.

Она гладила мое лицо, руки. Она говорила разные ласковые слова.