Эндре Мурани-Ковач - Флорентийский волшебник

• Название: Флорентийский волшебник
• Автор: Эндре Мурани-Ковач
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1963

Э. Мурани-Ковач в своей книге хотел показать читателям в наиболее доступной форме эпоху Возрождения, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов. Одним из таких титанов и был Леонардо да Винчи – живописец и скульптор, инженер и архитектор, анатом и естествоиспытатель, певец и музыкант. Формированию этого многостороннего человека и посвящена эта книга. В ней читателя познакомится с прославленным городом искусств Флоренцией, с мастерской знаменитого Верроккио, у которого учился Леонардо и другие великие художники той эпохи. Именно здесь закладывались основы будущих творений Леонардо, именно отсюда, спасаясь от придворных интриг дома Медичей, флорентийскому волшебнику пришлось бежать в Милан.

---

Въехав на верном Неттуно на холм, он на самом деле забросил топор меж стволов-близнецов. Затем пришпорил лошадь и поскакал по тропе, ведущей к дому.

Глава четвертая В семейном кругу

По дороге домой Леонардо долго раздумывал: поведать ли домашним о своем приключении у лесного ключа. Бабушка Лучия, наверное, придет в ужас и начнет плакать, услыхав о грозившей ее внуку опасности; возможно, ему даже запретят бродить в одиночестве по окрестности – а ведь эти прогулки приносили ему столько радости! Правда, через несколько дней вернется из Пистои друг его, Никколо, и тогда они снова смогут гулять вдвоем. Но, как ни мил ему Никколо, все же было бы нежелательно постоянное присутствие попутчика. Порой хочется побыть одному. Приятно долгими часами молча любоваться природой, впитывать в себя красоты божьего мира.

Больше всего Леонардо любил оставаться один. С весны много дней провел он наедине с природой.

Дядя Франческо развешивал рисунки племянника на стенах своей комнаты. Сначала это было изображение дома, затем сада, вот появилось плодовое дерево причудливых очертаний, родное гумно на хуторе; последующие рисунки уводили все дальше от дома, порой они ограничивались единственным неведомым цветком. Дядя Франческо любовался рисунками мальчика, с восхищением и поклонением относился к его способностям. Сначала и Леонардо находил радость в том, что перед ним покорно ложилось на бумагу все желаемое, благодаря чему он как бы обретал некоторую власть над прекрасным. Но за последние месяцы в его радость стало вкрадываться недовольство. Он видел, что природа намного красивее, намного богаче, чем тщательно выводимые им линии. Они волновали юного рисовальщика лишь до того момента, пока не появлялись на бумаге. Тут он находил отображение неуклюжим, застывшим. Рассматривая его рисунки, отец только улыбался, и трудно было понять, что скрывается за его улыбкой: одобрение или снисхождение. Зато покойная мать, вернее, именуемая матерью синьора Альбиера, не скупилась на похвалы. А разве можно сравнить те первые, робкие наброски с теперешними его рисунками… Бабушка же при виде плодов его стараний грустно покачивала головой:

«Разве я что смыслю в этом, крошка моя? Мне, к примеру, только иконы и нравятся. Их краски радуют мои очи. А на твоих серых картинках все такое малюсенькое, что я не пойму даже, что к чему. Просто я верю тебе на слово, когда ты говоришь, вот это конюшня, а вот это дерево – миндаль».

Тогда Леонардо нарисовал каштановый лист на всю страницу.

«Неужели вы и это не различаете, бабушка?»

«Различаю, Нардо, как не различить. Только к чему все это? Как настоящий каштановый лист. Но их на одном только дереве – сотни и сотни. А сколько таких деревьев! Хотя бы даже на нашем клочке земли! Ух-х! Спроси-ка деда. Ну к чему их срисовывать, эти листочки?»

Ответа на этот вопрос у Леонардо не нашлось. Но он чувствовал, что бабушка в чем-то неправа. Когда однажды он поведал свои сомнения отцу, сэр Пьеро снова только улыбнулся.

«Да, конечно, все это не так просто. Я имею в виду твои сомнения насчет сути искусства. Но в данный момент мне, к сожалению, не до этого, я спешу».

Да, сэр Пьеро вечно спешил. Особенно с тех пор, как не стало его жены. За это время он провел в родном доме в общей сложности, пожалуй, не больше половины одного дня. Он по целым неделям оставался во Флоренции и даже в воскресные дни выискивал себе в городе все новые и новые неотложные дела.

Что касается деда Антонио, то, как зорко ни глядел он вокруг себя на мир, как точно ни определял состояние виноградных гроздей на побегах, качество и сочность их плодов, при виде серых линий на белой бумаге только подслеповато моргал. Накопленный им богатый жизненный опыт был тут неприменим, давать внуку советы или наставления в этой области он не мог.

Таким образом, Леонардо не к кому было обратиться за помощью, разве только к дяде Франческо. Но его суждения казались мальчику слишком замысловатыми. Он говорил, например, так:

«Посмотри-ка на эту черешню. Хороша! – восклицаю я, когда вижу ее впервые, и это первое впечатление уже неизменно. Хороша, потому что нравится мне. Я могу объяснить, почему. Потому что она щедро плодоносит, потому что ствол у нее прямой, крона пышная, ветви крепкие и умело подрезаны. Но что я могу сказать о рисунке, сделанном с дерева? Что рисунок хорош, потому что мне нравится. И только потому. Ведь это нарисованное дерево плодов не дает, его срубленными ветвями мы растапливать печей не сможем, прививать его нельзя, птица в его листве не отдохнет, если только не возьмешь да не пририсуешь туда дрозда… Но почему мне рисунок нравится? Возможно, моя провинциальная ограниченность мешает мне ответить на этот вопрос… Возьмем теперь другой пример! Лист, который ты нарисовал бабушке. Лист каштана, где тобой выведена каждая прожилка. Я вижу: он совсем как настоящий. Начать сравнивать? Излишне. Знаю, ты был добросовестен и точен. Тем не менее рисунок этот мне все же не нравится. Лист просто скопирован тобой, и, разумеется, доказывает ловкость твоих рук. Но, глядя на него, я не ощущаю живого листа, я не чувствую, что ты любил изображаемое. Да, да, для того, чтобы назвать рисунок прекрасным, он должен внушать нечто такое…»

Подобные разговоры отнюдь не проливали света на непонятное, не рассеивали сомнений. Но они наталкивали на мысль, что есть вопросы, на которые нельзя ответить одним словом: да или нет. Вернее, над ними следует хорошенько подумать, пока найдешь подходящий ответ, что Леонардо и делал. Инстинктивно он стремился все постичь, все объяснить. Рисование было наиболее подходящим способом подчинить своей воле окружающий мир. Воля эта, однако, в нем еще не окрепла. Укреплять ее – это он уяснил себе – можно исключительно стремлением к правде. Ему знакома была известная латинская пословица, ее не раз он слышал от своих домашних: «Лгуна легче поймать, чем хромого пса».

И Леонардо гнал прочь от себя ложь. Но не будет ли ложью умалчивание о чем-либо? К тому времени, как он достиг Винчи, нашелся и ответ: да, будет.

И он чистосердечно рассказал дома обо всем пережитом в пути. Конечно, он рассказал это не сразу, не тотчас же по прибытии, а дождался, когда за ужином собралась вся семья, рассчитывая в случае чего на заступничество дяди Франческо, а в крайнем случае, и деда. Он предвидел, что защитники понадобятся. Бабушка Лучия, как и следовало ожидать, сразу же начала плакать и сокрушаться. Но вот обращенный к всевышнему монолог ее оборвался: на пороге стоял сэр Пьеро.

Леонардо едва узнал отца, который снял траур, облачившись – пожалуй, с излишней юношеской поспешностью – в модный бархатный камзол фисташкового цвета и такой же плащ.

– Вот и правильно, сынок. Год скорби миновал! – вздохнула бабушка, сразу забыв так взволновавший ее перед тем рассказ внука. Теперь она допытывалась у сына, что нового, есть ли надежда сменить печальную участь вдовца на более приятную?

– Это не к спеху! – отшучивался сэр Пьеро. – Сначала мне хотелось бы наладить как следует дело своей флорентийской конторы.

Леонардо нисколько не интересовала техника заключения контрактов, да и деятельность нотариуса вообще. Такое же отношение к этой профессии было и у деда, который нарушил традицию многих поколений семьи – отверг правовые науки, ведущие на стезю нотариуса, и вернулся к земле. Его примеру последовал и дядя Франческо, которого даже любимая астрономия не смогла заставить изменить земледелию.

– О чем опять размечтался? – спросил как-то отец у Леонардо, когда они сидели в саду.

Леонардо смотрел на ласточку, которая выпорхнула из-под стрехи и, мелькнув, взмыла высоко в небо.

– Хочу летать, как птица, – проговорил он.

– Летать? – громко рассмеялся отец.

– Что же, наука обладает крыльями, – тихо вставил дядя Франческо. – А у древних – и искусство тоже.

Сэр Пьеро при этих словах снисходительно пожал плечами.

Но то обстоятельство, что сын его «помешался на рисовании», навело сэра Пьеро на размышления. Он переговорил по этому поводу кое с кем во Флоренции. Побывал у самого маэстро Верроккио. И теперь, когда сонный Леонардо ушел спать, сэр Пьеро собрал его рисунки, которые бережно хранились у дяди Франческо.

– Утром я возвращусь во Флоренцию. Возьму с собой Это добро. Пусть решают сведущие люди, сможет ли мальчишка добиться чего-нибудь на подобном поприще. Ведь, в конце-то концов, и эта профессия вполне подходит знатному человеку. Между прочим, я привез и Леонардо новую куртку. Ему тоже нора снять траур. Бедняжка Альбиера! – вздохнул он, но отец его, старый Антонио, отвернулся, почувствовав фальшь.

В самом деле, сэр Пьеро как раз накануне обратил внимание на юную дочь одного из своих флорентийских коллег, всеми почитаемого сэра Джованни Ланфредини…

За окном пронеслись две летучих мыши.