Борис Кагарлицкий - Статьи в журнале "Русская Жизнь"(v.1.1)

• Название: Статьи в журнале "Русская Жизнь"(v.1.1)
• Автор: Борис Кагарлицкий
• Жанр: Политика

---

Мягкий расизм предполагает ссылаться не на биологические различия, а на конфликт цивилизаций, благо соответствующая книга Сэмюэля Хантингтона давно уже стала всемирным бестселлером. Сколько всего существует цивилизаций, как они разграничиваются и чем определяется их самодостаточность - на эту тему ни малейших признаков согласия нет. Сторонники подобных теорий насчитывают от трех-четырех основных цивилизаций до нескольких десятков. Но в чем все они дружно сходятся, так это в наличии непроходимых границ между «нашими» и «не-нашими». Выводы просты и очевидны. Нет, господа, никто ничего не имеет против арабов, черных, раскосых и прочих. Только у них своя цивилизация, а у нас своя. Так что пусть держатся от нас подальше! А если уж приехали к нам, должны знать свое место.

Именно такой «бархатный расизм» получил в двухтысячные годы широкое хождение на Западе. Кризис классической политкорректности породил подобную гибридную идеологию, наилучшим выразителем которой стал покойный голландский политик Пим Фортейн, защищавший права «голубых» от посягательства «черных». Идеи Фортейна в Голландии не всем понравились, его застрелил молодой активист общества защиты животных.

Однако на другом конце политического спектра можно наблюдать присутствие тех же идей. Когда датская провинциальная газета опубликовала карикатуры на пророка Магомета и исламский мир взорвался возмущением, именно лидер Социалистической народной партии Дании заявил, что извиняться его соотечественникам не за что, а прощения просить должны сами мусульмане за свою нетерпимость.

Буквально в это же время во Франции судили группу африканских мужчин, обвинявшихся в том, что они побили камнями свою соотечественницу, уличенную в супружеской неверности. Адвокат обвиняемых, француженка, придерживающаяся прогрессивных взглядов, настаивала на том, что ее подзащитных надо оправдать, поскольку они просто действовали в соответствии с обычаями своего племени. Если им запретить побивать камнями неверных жен, это будет нарушением принципов политкорректности и мультикультурности, на которых основывается современная европейская демократия.

Что-то явно не сходится.

Надо сказать, что идеи мультикультурности и политкорректности пришли в Европу из Америки, причем там они имели вполне конкретное политическое происхождение. В отличие от европейского общества, развивавшегося как более или менее органическое культурное целое, американские штаты представляли собой конгломерат этнических и религиозных общин, которые должны были сосуществовать по принципу «вы не трогаете нас, мы не трогаем вас». Внутри себя общины могли быть совершенно авторитарны и даже тоталитарны, но во взаимодействии друг с другом тщательно соблюдали демократические процедуры. Больше того, чем тщательнее поддерживались внешние (по отношению к группе) демократические нормы, тем более жестко сохранялся внутренний авторитарный порядок, и наоборот. Культурным продуктом подобного прошлого становится безупречный гражданин, ревниво оберегающий свои политические права и свободы, но совершенно несвободный внутренне. Свобода великолепно уживается с конформизмом.

С другой стороны, классы никогда не были сильны в американском обществе. Деление на классы ощущалось слабее, нежели различия между общинами и культурами. У рабочего движения в США было несколько ярких исторических моментов - в конце XIX века, когда на весь мир именно из Америки распространился праздник Первого мая, в 30-е годы ХХ века. Однако устойчивой пролетарской традиции, как в Германии, Франции или в Англии, здесь не возникло, не было ни рабочей партии, ни социал-демократической идеологии, а марксистская интеллигенция нашла убежище в университетах на кафедрах социологии и антропологии. Тех, кто пытался заниматься политикой, к началу 1950-х годов сенатор Маккарти до смерти напугал обвинениями в «антиамериканской деятельности».

Единственным способом выжить в официальной политике для левых было - слиться с либералами. А лозунги классовой борьбы сменились идеей помощи обиженным и угнетенным меньшинствам. Эти идеи великолепно служили объединению левых и либералов. Если отношение к капитализму и идеи классовой борьбы их разделяют, то желание помочь бедным и отстоять права обиженных их объединяют. Толерантность и сочувствие превращаются в политическую программу.

В таком виде леволиберальная идеология переселилась в Европу к концу 1980-х годов, когда там все острее ощущался кризис «старой левой». В европейском варианте идеи политкорректности совместились с несколько большими дозами социальной риторики, а также приобрели нового оппонента: вопрос о толерантности встал одновременно с резким притоком иммигрантов из стран «третьего мира».

Надо уточнить, что иммиграция и эмиграция были не новы для Европы. Викторианский Лондон был полон выходцами из самых разных стран. Итальянцы переселялись в США, а испанцы и португальцы во Францию и французский Алжир. Когда Алжир обрел независимость и европейское население (отчаянные патриоты, не желавшие жить под властью арабов) побежало во Францию, обнаружилось, что у них почти у всех не французские, а иберийские фамилии.

Однако прежние иммигранты были все-таки европейцами и христианами. В худшем случае евреями. К концу 1970-х - началу 1980-х годов возможности внутриевропейского перераспределения трудовых ресурсов были практически исчерпаны, а волна переселенцев из бывших коммунистических стран еще не хлынула. Демографическая ситуация требовала пополнения рынка труда новыми людьми, а положение в бывших колониях после обретения ими независимости оказалось совершенно катастрофическим. В Западную Европу двинулся поток беженцев, переселенцев и трудовых мигрантов - такой же точно, какой потек в Россию после краха СССР. Эти мигранты порой плохо знали европейские языки и приносили с собой весьма странные и экзотические обычаи. Причем переселялись во Францию из Марокко и Туниса не прекрасно владеющие французским и полностью европеизированные жители крупных городов (им и у себя дома было неплохо), а выходцы из диких деревень, которые даже по-арабски с трудом читали.

Обыватель реагировал на все это с возрастающим раздражением, а либеральная интеллигенция с неистребимым умилением. Обывателя с ходу записали в расисты и фашисты, полностью отдав его в распоряжение ультраправых агитаторов. Прогноз оказался самореализующимся. Чем больше левая и либеральная интеллигенция презирала обывателя, мещанина и «серого человека», видя в нем потенциального фашиста, тем скорее он становился восприимчив к агитации правых. О том, чтобы выслушать благопристойного западного мещанина, рабочего или мелкого служащего с его страхами и заботами, не могло быть и речи. Интеллектуалы были выше этого.

Однако удивительным образом не получили они со своими идеями мультикультурности и политкорректности поддержки и среди масс новых иммигрантов. Значительная часть приезжих мечтала только о том, чтобы ассимилироваться и вписаться в новую жизнь (сохранив, быть может, некоторые милые семейные традиции, но не более того). Уже к середине 1990-х годов обнаружилось, что иммигранты в большинстве своем не жалуются на попытки себя ассимилировать, а, наоборот, недовольны, что власти под влиянием политической корректности отказываются принимать меры для их ассимиляции. Показательно, что во время волнений в иммигрантских пригородах Парижа арабская молодежь, не знавшая ни слова на «родном» языке, жгла не только школы (где ее скверно учили), но и мечети.

Больше того, за сдерживание новых волн иммиграции решительнее всего выступали именно те, кто приехал в западные страны сравнительно недавно. Вопреки пропаганде правых, утверждавших, будто иммигранты отбирают рабочие места у коренного населения, конкурировали они в основном между собой. Каждая новая волна подрывала положение предыдущей, поскольку готова была работать за меньшие деньги и жить в худших условиях. Турки вытеснили в Германии итальянцев, арабы теснили турок, а африканцы арабов. Чем больше масштабы иммиграции, тем хуже положение иммигрантов. Леволиберальные интеллектуалы, призывавшие во имя политической корректности раскрыть пошире ворота европейских стран, вызывали глухое раздражение не только у «белого обывателя», но даже в большей степени у разноплеменной массы «новых европейцев», которых они - не спросив их согласия - взялись защищать.

На многочисленных собраниях левых в Берлине, Париже или Афинах, где мне пришлось побывать, среди публики, восторженно слушавшей ораторов, говоривших о мультикультурности, борьбе с расизмом и поощрении иммиграции, я ни разу не встретил ни одного араба, турка или негра, хотя на демонстрациях, посвященных социальным вопросам, представители новых национальных меньшинств становятся все более заметны.