Юрий Давыдов - Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии.

• Название: Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии.
• Автор: Юрий Давыдов
• Жанр: Философия

Книга доктора философских наук Ю. Н. Давыдова посвящена проблемам нравственной философии: страх смерти и смысл жизни, этический идеал и нигилизм, преступление и раскаяние и т. д. В книге рассматривается традиция этической мысли, восходящая к литературному творчеству Л. Толстого и Ф. Достоевского. Нравственная философия русских писателей противопоставляется аморализму Ницше и современных ницшеанцев, включая таких философов, как Сартр и Камю.

Книга рассчитана на молодого читателя.

Рецензенты: академик М. Б. Митин; доктор философских наук, профессор В. А. Карпушин; доктор философских наук, профессор И. К. Пантин.

© Издательство «Молодая гвардия», 1982 г.

М.: Мол. гвардия, 1982. — 287 с, ил. В пер.: 75 к., 50 000 экз.

Номер страницы следует за страницей – (прим. сканировщика)

В философской литературе нечасто можно встретить книгу настолько же интересную, насколько и важную для каждого человека, если он, конечно, человек. Автор ясно и честно отвечает на жестокие вопросы, от ответов на которые прямо зависит наша судьба – (прим. форматировщика FB2)

---

Давыдов Юрий Николаевич Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии.

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ . . . 3

1. ДВА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ (Толстой против Шопенгауэра)

Глава первая. Метафизика ужаса . . . 10

Феномен страха в западноевропейской философии и литературе XX века. Лик Горгоны Медузы.

Глава вторая. Бытие перед лицом смерти . . . 30

Две формулировки вопроса о смысле жизни. Обессмысливание жизни в философии Шопенгауэра. Первые сомнения Толстого. Героизм отчаяния, абсурдное бытие и воинствующий гедонизм.

Глава третья. Страх смерти и смысл жизни . . . 49

Толстой критикует Шопенгауэра. Любовь как путь преодоления страха смерти. Критика воззрений Толстого в русле ницшеанской интеллектуальной ориентации.

Глава четвертая. «Смыслоутрата» при свете совести . . . 72

Сальеризм и проблема «смыслоутраты». Трагична ли «трагедия богооставленности»? Родион Раскольников и «тайна ницшеанского «сверхчеловека»».

2. ДВА ВЗГЛЯДА НА МОРАЛЬ (Достоевский против Ницше и Сартра)

Глава первая. Преступление и гениальность . . . 86

Апология преступника у Ницше. «Гениальный» преступник и преступная «гениальность». Оклеветанное раскаяние.

Глава вторая. «Мораль господ» и этика любви . . . 111

Мир князя Мышкина — мир Иисуса Христа. Идиот как символ нравственных исканий человечества? Ренессанс как прибежище философского аморализма. Проблема «русского мужика» и России у Ницше.

Глава третья. Совесть и ее современные оппоненты . . . 133

«Философия совести» Достоевского. Камю и Сартр в борьбе с совестью. Проблема вины у Карла Ясперса.

3. ДВЕ КОНЦЕПЦИИ НИГИЛИЗМА (Достоевский против Сартра и Камю)

Глава первая. Нигилизм и разврат (Ставрогин) . . . 160

Нравственная философия Толстого и Достоевского в рамках ницшеанской схемы нигилизма. Достоевский и Ницше о психологии нигилиста. Ницшеанская оценка ставрогинского нигилизма и ее противоположность оценке Достоевского. Достоевский и ницшеанская философия истории нигилизма.

Глава вторая. Нигилизм и самоубийство (Кириллов) . . . 186

Кирилловский нигилизм в оценке Достоевского и Ницше, Столкновение нигилистических моментов с этическими в кирилловской «идее». Патологический и рациональный моменты метафизики Кириллова. Самоубийство в теории и самоуничтожение на практике.

Глава третья. «Сверхчеловек» и «человек абсурда» . . . 215

Можно ли считать Кириллова «человеком абсурда»? В чем «педагогический» смысл самоубийства Кириллова? Легкомысленная идеализация ставрогинщины. Совпадает ли кирилловская «идея» с концепцией «логического самоубийцы»? Возможна ли нравственность без абсолюта?

Глава четвертая. Своеволие «я» и неизбежность «другого» . . . 239

Кающийся нигилизм и его суровые критики. Безуспешность попыток обосновать нравственность с помощью философии жизни. Онтология экзистенциалистской «смыслоутраты».

Вместо заключения. Нравственное возрождение и судьбы России . . . 257

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Посвящаю моим детям и внукам

Истекшее десятилетие отмечено в нашей стране значительным усилением интереса к философии. Философская литература не залеживается на книжных полках. И читают ее далеко не одни только профессионалы. Не говоря уж о физиках, с одной стороны, и литературоведах — с другой, к философии ощутили влечение психологи и социологи, историки и лингвисты. На страницах журналов, посвященных вопросам, казалось бы, очень далеким от абстрактного теоретизирования, все чаще появляются ссылки на классиков русской и мировой философской мысли. Книги, посвященные далеко не самым элементарным проблемам философии, появляются в издательствах, специализирующихся на литературе для детей и юношества. Наконец, тени великих мыслителей тревожат даже наши менестрели и барды, — факт, свидетельствующий о том, что философия норовит выйти на площадь, хоть и не в своем собственном качестве, а в виде образов и ассоциаций, порождаемых таинственным словосочетанием «любовь к мудрости».

Для тех, чья профессия — философское просвещение людей (автор этих строк относит к ним и самого себя), возрастающий интерес к философии не может не восприниматься как воодушевляющий симптом. И не только потому, что говорить и писать о философии все-таки лучше в атмосфере заинтересованного к ней отношения, чем в атмосфере скуки и равнодушия. Интерес к философии за пределами профессионально-теоретической области — это симптом нравственных исканий народа, хотя и не всегда выливающихся в соответствующую форму. Ведь вопрос, с каким сегодня обращается читатель к философии, — это, как правило, вопрос о том, зачем живет человек, то есть вопрос о смысле жизни. И то, что сегодня понимается под «любовью к мудрости» в непрофессиональных кругах, — это прежде всего и главным образом нравственная философия с ее извечным стремлением к «оправданию добра».

3

Этим, кстати, непрофессиональный интерес к философии в 70-х (и в начале 80-х) годах отличается от интереса к ней в широких кругах интеллигенции в 60-е годы. Начиная с конца 50-х годов интерес к философии в нашей стране возрастал в обстановке, когда обозначился — ставший на долгое время притчей во языцех — спор «физиков» (шире — людей, ориентировавшихся на науку как высшую ценность) и «лириков» (людей, более ориентированных на ценности нравственного порядка). Причем вплоть до конца 60-х годов «физики» явно доминировали над «лириками». Это нашло свое отражение в тяготении подавляющей части молодежи на естественнонаучные факультеты, которое сопровождалось презрительным отношением ко всякой «гуманитарии». Потому и философский интерес, углублявшийся в широких кругах интеллигенции, носил на себе отчетливо выраженную «естественнонаучную» печать. Это был интерес к философии, понимаемой как «методология», наука о верных путях к истине, учение об истинном мышлении. Что же касается вопроса «Что есть истина?», то на него следовал автоматический ответ: истина — это то, к чему приходит наука, когда она руководствуется верной методологией: истинным, логически выверенным мышлением. Ответ, тем более автоматический, чем меньше замечалась тавтология, лежащая в его основе: истина — это то, что постигнуто на путях истинного мышления. Последнее же — это научно выверенное мышление, руководствующееся логикой, получившей строго научную форму. Как видим, нравственный аспект понимания истины, а тем самым и толкования философии, явно оказывался здесь как бы «ни при чем».

На рубеже 60—70-х годов, когда в споре «физиков» и «лириков» чаша весов явно склонилась в сторону последних и сфера гуманитарии, включающая как эстетическую, так и этическую области, как проблематику красоты, так и вопросы добра и зла, была «реабилитирована» в глазах общественности целиком и полностью, иное содержание приобрел также и философский интерес, ставший к тому же еще более широким. Становилось все более распространенным мнение, что наука сама по себе (и в особенности естественная) не может сделать человека лучше: она может лишь снабдить его, взятого таким, каков он есть, все более и более мощными орудиями власти и разрушения, не гарантируя от использования этих орудий в самых ужасающих целях. Вот тут-то и встала во весь рост проблема нравственности именно как философская проблема, которая ранее была отодвинута на второй план интересом к методологическому и теоретико-познавательному аспектам философии.

Но как только вековечный вопрос «Что есть истина?» обнаружил для нашей общественности не только логико-методологический, не только «гносеологический», но и нравственный аспект, связанный уже не столько с вопросом «что существует» и как это существующее правильно постичь, сколько с вопросом о том, что должно существовать и как это должное утвердить в межчеловеческих отношениях, иным стал и интерес к философии. Освоение философии, которое раньше было, так сказать, «экстенсивным», требующим все новой и новой «философской информации» — сведений о новейших философских тенденциях, концепциях, построениях и т. д., явно начало приобретать некоторые черты интенсивности, сосредоточения на небольшом круге философских проблем, глубочайшим образом связанных с человеческой жизнью.

4

В русле такой ориентации философского интереса приобрели свежесть новейшего открытия некоторые стародавние истины. Например: «Многознание не научает уму» — истина, звучащая отрезвляюще в ситуации изнурительной гонки за званием Эрудита. «Новое — это основательно позабытое старое» — истина, обнаруживающая бесплодность и бессмысленность попыток решать проблемы, над которыми тысячелетиями билось человечество, взывая к «самому последнему» крику философской моды и не замечая при этом, что за «новой модой» неизменно следует «новейшая», за нею — «самоновейшая» и т. д. и т. п.; причем каждая из этих «мод» утверждает себя не иначе как на трупе предшествующей.