Валерий Поволяев - Фунт лиха

• Название: Фунт лиха
• Автор: Валерий Поволяев
• Жанр: Прочие приключения

Повесть о альпинизме, выживании в горах. О мужской дружбе и подлости.

---

—  С выводами погоди, — наконец, повернувшись к нему, обрезал Тарасов, — схватит горняшка, посмотрим мы на тебя, красивого, как бороться с нею будешь.

—  Еще ни разу не хватала, думаю, бог и дальше в обиду не даст.

—  Постучи три раза. И через плечо плюнь. От тюрьмы, от сумы да от болезни никогда не зарекайся. Неизвестно где найдешь, где потеряешь.

Студенцов смолчал.

Тутуком он действительно ни разу не болел, ни в одном походе — пока проносило, но видел, как других скручивала горняшка — характер у нее суровый, жесткий. Мало кто знает, что же это такое — горная болезнь. Даже врачи, которые специально ходили с альпинистами на Памир, забирались в поднебесье, на обледенелые пики, — и они не в состоянии сказать, что же это именно, как бороться с тутуком, какие лекарства помогают, могут предохранить, спасти... Тутук — это, грубо говоря, антипод кессонной болезни, берет тутук человека за горло обычно на большой высоте, примерно четыре-пять тысяч метров, и в основном хватает новичков — людей, к горам не привыкших. Почти все врачи, ходившие в поднебесье, были унесены назад на руках — их, пламенных борцов с тутуком, болезнь прихватывала раньше всех. И в полную меру. Так что у эскулапов на борьбу никаких сил не оставалось, забота была лишь одна — поскорее уйти вниз. И желательно целыми.

Первый признак тутука — легкое опьянение, этакое веселое хмельное состояние, когда ничего не страшно, заболевший готов хоть самому снежному человеку голову свернуть набок и засунуть под микитки, затем исчезает ощущение высоты — заболевшему шагнуть вниз с тысячекилометровой стенки ничего не стоит, совершенно плевое дело, это все равно что спрыгнуть с табуретки на пол.

Дальше дело принимает серьезный оборот — человека начинает тошнить, что-то давит и давит ему на горло, и никак не освободиться от цепких прилипчивых пальцев, перекрывающих путь воздуху, кислороду, мешающих жить, дышать, смотреть ясным взором на солнце.

Потом человек теряет сознание, из ушей, рта, носа идет кровь, и, случается, конец бывает печальным. Применяя терминологию последователей великого Гиппократа — с летальным исходом.

Средств борьбы с тутуком — почти никаких. Нет пока ни таблеток, ни зелья, ни порошков, которые облегчили бы участь потерпевшего. Существуют, правда, некие дедовские методы, но это не борьба, это семечки — облегчение, и все. Надо пить как можно больше теплого чая — именно теплого, не горячего, и как можно больше есть сахара.

По правилам все группы, в которых имеются заболевшие, должны немедленно прекратить восхождение и спуститься вниз — унести с собою пораженных тутуком бедолаг. То, что тарасовская группа все-таки, несмотря на заболевшего Манекина, брала «пупырь», и взяла втроем, хотя вершина и была трудной, — нарушение. На совести самого Тарасова — он отдал приказ штурмовать вершину. Тарасов это прекрасно понимал и готов был отвечать за нарушение. Когда он думал о восхождении, то твердел лицом, на скулах у него цветы вспыхивали, а глаза делались тяжелыми, незнакомыми.

Да, Манекину в этом походе не повезло — он заболел, скис буквально в несколько часов, и его пришлось оставить на площадке — «постеречь вещички» с запасом продуктов, сухого спирта, с походным керогазом, палаткой, частью веревок...

Когда взяли пик, отметили победу выстрелом из ракетницы и, сложив тур, оставили в нем банку из-под апельсинового сока с запиской, то тут же двинулись вниз, к Манекину, с тревожной мыслью: все ли в порядке с парнем, жив ли он? Через несколько часов достигли площадки, где они оставили Манекина. Игорь лежал на площадке вольно, с бездумными, широко открытыми глазами, время от времени поднимая голову и глядя в глубокое, круто продавленное небо. В руке он сжимал осколок камня и методично долбил им по веревочному узлу, которым была привязана к камням палатка.

—  Ты чего делаешь? Иг-горь! — закричал еще издали Тарасов. Отстегнулся от связки и без страховки, врубаясь носками триконей в отвесный, готовый в любую минуту ссыпаться вниз снежник, пошел к Манекину. А тот, никак не реагируя на крики Тарасова, продолжал бить и бить камнем по узлу, перерубая его. Одного из мешков — продуктового, оставленного с ним, уже не было — больной, впавший в беспамятство Манекин успел отсечь его, и мешок, ясное дело, ухнул вниз, в пропасть.

—  Иг-горь! Иг-горь! — продолжал ранено звать Тарасов, а Игорь Манекин хоть бы хны — ноль внимания на вскрики, знай себе помахивает да помахивает острозубым камнем.

Последние метры перед площадкой — покрытый слоистой скользкой скорлупой каменный бок надо было проходить только со страховкой — веревкой, к которой привязан альпинист... Присыпко, матерясь, кричал Тарасову, чтобы тот подождал их, не порол горячку, проход через каменный бок может жизни стоить, но Тарасов резко замотал головою и, враз сделавшийся маленьким, каким-то беззащитным муравьем, прилепившимся к огромному обледенелому стесу, которого не то чтобы ветер — простое движение воздуха может запросто сбросить вниз, начал одолевать скользкий бок, шаг за шагом приближаясь к Манекину.

А тот знай себе все машет и машет камнем, узел уже почти совсем перерубил. Еще чуть — и сверзнется палатка в пропасть, оттуда уже вряд ли ее удастся извлечь. Останутся они тогда без крыши над головой, без защиты — альпинистская палатка хоть от мороза и не спасает и перед лавиной не устоит, ее враз скомкает, сжулькает, а вот от ветра и от снега — защита добрая. Особенно если в нее еще затащить керогаз да раскочегарить его как следует — тогда в палатке даже баню принимать можно.

— Держись, Тарасов, держись, родной... — бормотал машинально Присыпко, глядя, как муравей вскарабкался на взгорбок — своеобразный хребет скального бока, застыл на нем, ощупывая камни и не зная, куда дальше ступить. А внизу, под взгорбком, попыхивала чем-то синим, дымным страшная глубь. Если сорвешься в нее, то никто уже не поможет — от человека останутся лишь замерзшие красные ошмотья, раскиданные ударом в разные стороны, будто взрывом.

Вот муравей снова заработал лапками, нашел место, куда можно приткнуть ногу, за что уцепиться пальцами. Тарасов проверял камни. Камни должны быть прочными — не шатуны, на которые, случается, надавишь, а они, как гнилые зубы из разношенных, словно старые сапоги, десен вываливаются, а прочные, мертво соединенные с породой целкачи. Вот Тарасов и медлил, определяя, есть гнилые камни или нет. Проверив, делал очередной шаг. Главным на его пути был этот самый чертов взгорбок.

И Присыпко и Студенцов вздохнули разом, освобождено, будто тяжкий груз с плеч сбросили, когда Тарасов спрыгнул на площадку, где лежал Манекин, вырвал из рук лихоимца камень и швырнул вниз, в пропасть. Начал что-то выговаривать Манекину. Что именно — не разобрать. Доносились какие-то булькающие обрывки, лохмотья разговора, довольно громкие, но неразборчивые, смазанные, будто со дна огромной кастрюли соскребенные. Собрать эти обрывки в единую цельную ткань — дело невозможное. Похоже, что Тарасов успокаивал Манекина, приводил его в чувство. А может быть, костерил. Хотя чего костерить? Сами виноваты...

Ясно было одно — надо срочно уходить вниз, уносить с собою Манекина, сбрасывать высоту, пока горная болезнь окончательно не доконала медалиста. Если доконает — худо будет, за Манекина придется отвечать.

Вот Тарасов сделал резкое движение, замахнулся рукой.

—  Как бы он не врезал болезному по челюсти, — вглядываясь в площадку, в нависшего над Манекиным Тарасова, золотолицего, нескладного, в исшарпанной, спаленной едким горным солнцем одежде, проговорил Присыпко. — Не то ведь потом председатель общества со всех нас шкуру вместе со штормовкой спустит. Да и Тарасыч в глаза этому чемпиону смотреть не сможет.

—  Не будь провинциальной барышней. «Не смо-ожет», — передразнил его Студенцов. — Я б обязательно сорвался — посадил бы ему фонарь под синим оком. И сумел бы смотреть в глаза кому угодно. Ему. Председателю общества. Министру. Мамаше манекинской. Папаше. Самому себе. Кому угодно! — Студенцов скривил лицо: все же он здорово невзлюбил Манекина. — За палатку ему так надо врезать, чтобы зубы вылетели. — Про мешок с продуктами они еще не знали. — Раз слабак — пусть в горы не ходит, пусть сидит дома, потешает жену либо любимую девочку сказками про собственные подвиги на памирских высотах. Тогда всем будет хорошо — и ему и нам.

—  Ишь ты, ишь ты... Больно грозен, — без особого энтузиазма проговорил Присыпко.

Он давно не видел Студенцова таким набычившимся, серди­тым. Все же горы здорово меняют людей. Высасывая из них силы, портят характер, делают злыми, колючими, погруженными в себя.

Путь, который прошел Тарасов без страховки за пятнадцать минут, поспешая к Манекину, они проделали за час с лишним, страхуя друг друга, вбивая крючья и выдалбливая в каменистом, особой твердости льду лунки — в общем, двигаясь по писаным правилам, которым подчинен каждый восходитель, находящийся в горах. Каждый, вот так. И никогда нельзя допускать отсебятины, негоже творить ее. А с Манекиным они допустили отсебятину, вольность, отклонение от правил, — допустили и чуть не поплатились за это.