Александр Рекемчук - КАВАЛЕРЫ МЕНЯЮТ ДАМ

• Название: КАВАЛЕРЫ МЕНЯЮТ ДАМ
• Автор: Александр Рекемчук
• Издательство: Издательство «МИК»,
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Александр Рекемчук известен российским и зарубежным читателям как автор повестей «Время летних отпусков», «Молодо-зелено», «Мальчики», «Железное поле», романов «Скудный материк», «Нежный возраст», «Тридцать шесть и шесть», экранизациями этих произведений.

Его новую книгу составили повести «Пир в Одессе после холеры» и «Кавалеры меняют дам», в которых подлинность событий и героев усилена эффектами жанра non fiction.

---

И картину, в которой снимались Олег Табаков, Юрий Никулин, Евгений Евстигнеев, Людмила Крылова, прикрыли в одночасье.

Столь же дружно, как хвалили повесть «Время летних отпусков», газеты обрушились на одноименный фильм режиссера Константина Воинова.

Ленинская премия накрылась медным тазом.

А тут еще подоспел высочайший разнос выставки молодых художников в Манеже («Пидарасы!» — орал на них Хрущев), и в издательстве «Художественная литература» с книги моих повестей поспешили содрать и отправить под нож великолепный супер работы Бориса Жутовского — лишь потому, что в Манеже молодой художник дерзко оспаривал наскоки разбушевавшегося мужлана. Весь тираж вышел голым.

Вот теперь я впервые познал и оборотную сторону успеха: пресловутую Кузькину мать.

Но уже подспудно работали тенденции и силы, которые корректировали либо сводили на нет последствия хрущевских сумасбродств.

Съемки фильма «Молодо-зелено» были возобновлены. Бдительная Фурцева смотрела готовую ленту в своем кабинете на Ильинке, оборудованном широким экраном, в полном одиночестве. Киномеханики рассказывали, что она временами смеялась, хлопала в ладоши, а потом, когда подоспели холуи, изрекла в адрес автора сценария и режиссера: «Оба реабилитированы!»

Пружина закулисной интриги, конечно же, работала на цели, весьма далекие от моих творческих и житейских забот.

Но природа взаимосвязей стала очевидной, когда в июле 1964 года я вдруг был назначен главным редактором «Мосфильма».

Когда я впервые вошел в сановный кабинет, на письменном столе лежала записка именитого предшественника: «Саша, сценарный портфель пуст. Желаю успеха. Лев Шейнин».

А первым фильмом, который меня позвали смотреть, был «Председатель».

Переполох на Воробьевке

Эта лента держала в напряжении всю киностудию.

Да что там студия! Лихорадило всю верхушку страны вплоть до ЦК, вплоть до самого Хрущева...

Этот фильм только что снял молодой режиссер Алексей Салтыков по сценарию Юрия Нагибина, а сценарий был написан по его же, Нагибина, повести «Страницы жизни Трубникова».

Пересказывать сюжетную канву повести — неблагодарное занятие. Однако о прототипе Трубникова сказать необходимо: им был реальный человек, Кирилл Прокофьевич Орловский, председатель колхоза «Рассвет» в Белоруссии. Его предшествующая биография феноменальна: подпольщик и партизан в годы Гражданской войны; чекист; строитель канала Москва — Волга; участник войны в Испании, подрывник, со слов которого Хемингуэй описал подвиги Роберта Джордана в романе «По ком звонит колокол»; командир партизанского отряда в годы Великой Отечественной...

Нагибин и Салтыков оставили историкам романтическую молодость героя, отдав предпочтение более позднему периоду жизни Трубникова: тому, как человек, потерявший на фронте руку, был избран председателем колхоза — не то, чтоб отстающего, но разорившегося вконец. Как он ценою неимоверных усилий и воли, опершись на поддержку поверивших в него людей, бесстрашно воюя с чиновниками, поднял из руин колхоз...

На этих строках всякий нормальный читатель обычно захлопывает книгу.

На подобных кадрах в кинотеатре, как правило, начинается стук откидных сидений — зрители бегут к выходу.

Даже в дисциплинированную советскую эпоху такие книги раздраженно закрывали, а зрители покидали зал, сожалея об истраченном на билет полтиннике.

Но когда на экранах шел «Председатель», когда герой, которого играл Михаил Ульянов, хватал своей единственной рукой пастуший бич и, хлеща им о землю, поднимал на ноги обессилевших коров и гнал их вон из хлева, на проклюнувшуюся по весне молодую травку; когда он, не зная, как заставить людей выйти на работу в поле, ощеривал рот — и тучи воронья испуганно срывались с деревьев, заглушая карканьем непечатный текст монолога; когда он, плача, смотрел на лес поднятых рук в зале колхозного собрания, где все голосовали за него...

Пусть верит или не верит сегодняшний читатель и зритель, но в рабочих просмотровых залах «Мосфильма», где никого ничем не удивишь и не проймешь, люди не отрывали взглядов от экрана, не смели проронить слово, едва сдерживали учащенное дыхание и, все-таки, вдруг срывались в слезы.

Это был прорыв в другой уровень правды, в другой уровень искусства.

Достоинства фильма признавали все. Но он пугал своей правдой даже тех, кто признавал достоинства.

Выход картины на экраны был, мягко говоря, под вопросом. Его могли искорежить директивными поправками до неузнаваемости. Могли и отправить на пресловутую полку.

Но с этими крайними решениями, слава богу, никто не спешил.

Автор сценария Юрий Маркович Нагибин в те дни на «Мосфильме» не появлялся. Он был подавлен злоключениями с фильмом, да и другие, сугубо личные проблемы, вынуждали его сидеть безвылазно на даче, в Красной Пахре, подобно раненному зверю в берлоге.

Режиссер Алексей Салтыков метался по Москве, по министерствам и комитетам, по редакциям газет, выуживая слухи.

Было известно, что копию «Председателя» отправили в Пицунду, где проводил свой отпуск Хрущев.

И, честно говоря, именно это обстоятельство более всего тревожило меня: ведь я уже знал из собственного опыта, что случается в дни курортных отдохновений Никиты Сергеевича.

Знали на «Мосфильме» и о том, что в отсутствие Хрущева члены Президиума и секретари ЦК — Суслов, Брежнев, Косыгин, Козлов, Шелепин, — не раз съезжались на Воробьевку, в просмотровый зал Дома приемов, смотрели двухсерийную ленту «Председатель» и, молча, разъезжались. Никто не осмеливался брать на себя решение, никто не хотел рисковать головой. Все панически боялись крутого в словах и действиях, взбалмошного, непредсказуемого, брутально некультурного вождя.

Кроме того, преждевременная схватка мнений по частному поводу могла обнажить иные, более решительные планы кремлевской верхушки...

Таким образом всё — абсолютно всё! — зависело от просмотра в Пицунде.

Нас бил нервный колотун в ожидании вестей, которые должны были прийти буквально с часу на час.

В середине дня дверь моего кабинета распахнулась рывком, вошел Алексей Салтыков — еще совсем молодой, только что стукнуло тридцать, невысокого роста, пухлый, белолицый, чернокудрый, с узкими и колкими глазами обрусевшего Батыя. Я бросился навстречу.

— Ну, что Хрущев?

— Какой Хрущев?

— Как это — какой? Ну, Никита Сергеевич.

— Какой Никита Сергеевич?

Я испугался, предположив, что от нервотрепки последних недель режиссер чуть покачнулся в разуме.

Сказал как можно спокойней, увещевая:

— Алеша, не волнуйся. Присядь. Отдышись. Он сел, я напротив, и теперь наши глаза были уставлены встречно.

— Смотрел Никита картину?

— Какой Никита?

Совсем повредился в уме парень. Вот беда.

— Никиту сняли! — жестко сказал Алексей Салтыков.

— Какого... Никиту?

Теперь мы с ним поменялись ролями.

— Хрущева сняли, на пленуме ЦК. Два часа назад.

— А кто... вместо него? — пролепетал я.

— Брежнев с Косыгиным.

Только теперь я осознал, что являюсь обладателем экстренной и конфиденциальной информации, которую обязан немедленно довести до сведения своего начальства.

— Сиди, я сейчас, — сказал Салтыкову, подвигая ему стакан и графин. — На, попей водички.

Зашагал к двери.

Пересекая приемную, услышал за дверью музыку, поющий голос. Что за чертовщина?

Войдя, увидел следующую картину, которую необходимо изобразить в деталях, в укрупнении, замедленно и даже в стоп-кадрах, сменяющих друг друга.

За массивным письменным столом сидел Владимир Николаевич Сурин, генеральный директор «Мосфильма».

У стены, привалясь к ней, заложив ногу за ногу, стоял поэт Евгений Долматовский, как всегда очень элегантный — в твидовом пиджаке, рубашке с заграничным галстуком, как всегда значительный — погасшая трубка в кулаке, вдохновенный взгляд, взлохмаченная прическа, — слушал музыку, написанную на его слова.

А за роялем — в этом огромном, как съемочный павильон, кабинете был бехштейновский рояль, — сидел композитор Оскар Фельцман, рубил аккомпанемент в далеко отстоящих октавах, горло его было напряжено, лицо раскраснелось, он пел во весь голос:

Товарищ песня, То-ва-рищ пес-ня!..

Я сразу понял, что тут происходит.

Тут происходило прямое нарушение субординации. Евгений Долматовский, минуя главную редакцию, то есть меня, подсунул генеральному директору студии свой киносценарий «Товарищ песня», и, чтобы как-то оправдать этот поступок, привел с собою композитора, уже написавшего музыку к песенным текстам: мол, пришли не к генеральному директору, а к профессиональному музыканту, который в молодости играл на трубе.