Вильгельм Генацино - Женщина, квартира, роман

• Название: Женщина, квартира, роман
• Автор: Вильгельм Генацино
• Издательство: АСТ-ПРЕСС КНИГА
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 3-446-20269-2, 5-462-00275-0

Писатель Вильгельм Генацино родился в 1943 году в Мангейме, работал в различных газетах и журналах, много путешествовал, в настоящее время живет в Гейдельберге. Вильгельм Генацино является лауреатом нескольких премий, в том числе Большой литературной премии Баварской академии изящных искусств (1998), а в 2004 году писателю присуждена премия им. Георга Бюхнера – самая престижная литературная премия Германии.

Повесть «Женщина, квартира, роман» носит автобиографический характер и погружает читателя в атмосферу шестидесятых годов. Это история молодого человека, который днем работает в небольшой экспедиторской фирме, а по ночам пишет репортажи в местную газету. Его истинное увлечение – литература. У юноши три мечты: написать роман, купить квартиру и встретить любимую женщину. Повесть Генацино о взрослении, становлении личности и о том, куда приводят мечты.

---

– Писать – это способ сделать нас причастными к боли, – сказала Линда.

– Разве не наоборот? – спросил я. – Разве не обращает тот, кто пишет, жизненные неудачи, то есть свою запрятанную боль, в ясный и прозрачный текст?

– Это иллюзия, – уверенно отсекла Линда.

– Не могли бы вы выразиться поточнее?

– Иллюзия ясности и прозрачности возникает оттого, – произнесла она, – что текст всегда яснее и понятнее, чем жизнь того, кто его написал. Текст даже яснее и прозрачнее, чем жизнь любого читателя. В этом и заключается чудовищный соблазн литературы. По сути, жизнь должна была бы следовать за литературой и тоже стать такой же транспарентной и ясной.

– Но ведь читатели не играют никакой роли, – настаивал я, – или, может, вы думаете, когда пишете, о читателе?

– Нет, – сказала Линда.

– Ну вот видите, – вздохнул я облегченно.

– Но из этого не надо делать никаких ложных выводов, – сказала Линда, – каждый текст, пока он пишется, так и стремится вернуться назад, к своему автору и объяснить ему еще раз про ту боль, которая привела к его возникновению.

– А читатели? Какую роль играют они?

– Читатель-то как раз и хочет, чтобы ему объяснили все муки и боль, – продолжила Линда, – ради этого читатель не скупится на восхищение.

– Что еще за восхищение?

– Восхищение тем, – разъясняла Линда, – что люди, эти самые закрытые живые существа на свете, способны выдавать такие открытые тексты.

Линда говорила, я говорил. И опять меня поразило, как она судит о писательском труде и о литературе. А доктора Алессио так все еще и не было. Дамы возбужденно и с опасением поглядывали на окна. Было не исключено, что нас сейчас отправят по домам. Линда с такой силой терла глаза, что слышался треск, и мне даже показалось, что выступили слезы. Вдруг в момент внезапной растерянности на меня снизошло чудовищное прозрение: моряк все же взял над Линдой верх и стал после возвращения из, Нью-Йорка против ее желания ее другом. Линда только по причине отвращения к этой любви бежала, спасаясь, в наш город. Но бегство ей не помогло. Моряк по-прежнему преследует ее и, возможно, каждый вечер стучится к ней в дверь. Сложив губы трубочкой, Линда отпила из своего бокала и сказала:

– Одиночество написанного текста вторит одиночеству автора, от которого тот хотел избавиться, написав свое произведение, понимаете?

– Да, я понимаю, – сказал я, – но я в это не верю.

– И только оттого, что литературное произведение не избавляет от одиночества, возникла еще и теория литературы.

– Ах! – вырвалось у меня.

– Никому не нужна эта теория литературы, – сказала Линда, – поверьте мне. Она существует только потому, что мы питаем большие надежды на литературу, а литература разочаровывает нас. Теория литературы – единственный колоссальный акт компенсации.

– Но вы забываете, – возразил я, – что в основе каждого текста заложено отдаление.

– Отдаление? Кого и откуда?

– Автора от всего остального мира! Можно даже сказать, – настаивал я, – писать – это фантастическая попытка установить особый контакт с внешним миром.

– Абсолютная иллюзия, – заверила Линда.

– Естественно, – согласился я, – но тем не менее эта иллюзия не лишена правдивости, она – реальна.

– Что? Иллюзия – правдива и реальна? Этого я вообще не понимаю! – энергично заявила Линда.

– Только, – сказал я, – если контакт с внешним миром не удался, текст снова возвращается к своему автору. Но по этой причине и нельзя утаивать тот факт, что перво-наперво текст стремится уйти на сторону, к людям.

– Ложная посылка, – возразила Линда, – тексту никто не нужен.

В этот момент распахнулись обе половинки двери. Стремительными шагами в помещение вошел человек весьма благополучного вида. Дамы вскочили и почти в один голос воскликнули: «Доктор Алессио! Доктор Алессио!» Человек нес тяжелый портфель и быстро что-то говорил прямо на ходу. «Немецкая автострада! Хваленая немецкая автострада!» – произнес он. Журналисты заняли свои места. Линда села рядом со мной. Она тихо спросила о какой-то частности моего понимания литературного дела, но я уже забыл, что такое я утверждал две минуты назад. Доктор Алессио проследовал размашистым шагом к небольшой ораторской трибуне и извинился за свое опоздание. Потом он заговорил о Лигурии, Умбрии и Чинкве Терре.[7] Линда склонилась над своим блокнотом и принялась записывать. Темные бархатные рукава ее платья прекрасно смотрелись на белоснежной камчатной скатерти. Я слегка дрожал нервной дрожью, потому что мои предположения о личной жизни Линды не покидали мое воображение, и это связывало меня с ней больше, чем прямое признание.

В последнее майское воскресенье, за две недели до коллективной поездки за город, Хердеген сделал мне предложение. Я принес ему после обеда тридцать строк про детский праздник, устроенный в воскресенье утром цирковыми артистами. Я, как всегда, стоял у края стола Хердегена и ждал, пока он прочитает мой текст. А потом он спросил, есть ли у меня в июле свободные дни и не смог бы я заменить на время отпуска редактора Веттэнгеля. Я провел пальцами по носу и уставился в пол.

– Веттэнгель считает, что вы с этим справитесь, и я тоже так думаю, – сказал Хердеген.

– Я еще ни разу не работал в редакции, – произнес я.

– Это вы быстро освоите, – махнул рукой Хердеген, – практически вы уже начали это делать.

– Как долго придется мне замещать редактора?

– Три недели в июле, начиная со второго числа, это понедельник, – ответил Хердеген.

– Во сколько начинается рабочий день?

– Вам надо будет приходить к десяти часам утра и ежедневно заполнять три полосы. И не упускать из виду редакционные задания следующего дня, это само собой.

– Я буду все время один?

– Нет, я тоже буду здесь, – сказал Хердеген. – Вы можете в любой момент обратиться ко мне.

– И что конкретно я должен буду делать?

– Вам придется редактировать статьи других сотрудников, и вы должны будете снабжать заголовком и подзаголовком каждую статью перед ее отправкой в набор, – сказал Хердеген. – Вы должны будете также делать для каждой полосы макет, а вечером побыть около часа в типографии при верстке номера на тот случай, если потребуется сократить одну из статей или поменять их местами или что там еще может понадобиться.

Я издал несколько невнятных звуков.

– Вы уже до того можете приступить к почасовой работе, – предложил Хердеген, – чтобы чувствовать себя ко второму июля более уверенно.

– Можно мне подумать?

– Ну что за вопрос! – сказал Хердеген. – Но через неделю вы должны дать мне ответ.

Я обрадовался и попрощался с Хердегеном. Погода была сносной, молодые люди вынесли проветрить свои транзисторы. Еще раньше я договорился с Гудрун, мы хотели совершить в это воскресенье после обеда прогулку на катере. Предложение Хердегена взволновало меня. Я хотел основательно обдумать, принимать мне его или нет, но вдруг мне самому стало ясно, что я уже практически принял его. Я стоял перед витриной цветочного магазина и в третий раз пересчитывал тюльпаны в вазе. Там было пять желтых и четыре красных, и, хотя они, полностью раскрывшись, являли собой торжество великолепия, вид у них был почему-то жалкий. Это тесное единение роскоши и убожества очень заинтересовало меня, но мне так и не удалось постичь причину этого противоречия. В витрине магазина табачных изделий я также увидел белую в далеком прошлом розетку, ставшую теперь грязно-желтой, а в ней вилку с черным свисавшим проводом, который, извиваясь по полу змеей, терялся где-то в задней части магазина. В рабочие дни мне доставляло удовольствие стоять здесь и наблюдать за людьми, как они ближе к вечеру постепенно возвращались в свое нормальное и обычное состояние. Гнетущая атмосфера безжизненности, овладевавшая городом, делала эту невинную забаву невозможной по воскресеньям. В кафе сидели пожилые люди или безразличные друг к другу пары. Женщины ковыряли вилочками торт и подвигали крошки к середине тарелки, мужчины тайком поглядывали на дверь. У меня возникало неодолимое желание тут же воспрепятствовать их достойному сожаления порыву, но средств воздействия на скучающих мужчин у меня не было. К счастью, было уже недалеко до причала, откуда отходили прогулочные катера. С набережной я увидел Гудрун, она стояла около кассы и ждала меня. На ней была бежевая блузка и пестрая летняя юбка. На белой руке висела белая сумка. Она смотрела на подростков, игравших в бадминтон, вошедший этим летом в моду и моментально распространившийся повсюду. Пароходик был уже практически полностью заполнен пассажирами. Очевидно, люди испытывали в душе благодарность, что по воскресеньям была хотя бы возможность прокатиться на пароходике. Гудрун заметила меня и помахала рукой, я помахал ей в ответ и прибавил шагу. Она уже купила два билета, мы взошли на трап и тут же увидели на задней палубе два свободных места. Вокруг нас уже ходил волнами гул голосов, то нарастая, то затихая и внося в атмосферу что-то праздничное.