Семен Бабаевский - Сыновний бунт

• Название: Сыновний бунт
• Автор: Семен Бабаевский
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Мыслями о зажиточной, культурной жизни колхозников, о путях, которыми достигается счастье человека, проникнут весь роман С. Бабаевского. В борьбе за осуществление проекта раскрываются характеры и выясняются различные точки зрения на человеческое счастье в условиях нашего общества. В этом — основной конфликт романа.

Так, старший сын Ивана Лукича Григорий и бригадир Лысаков находят счастье в обогащении и индивидуальном строительстве. Вот почему Иван-младший выступает против отца, брата и тех колхозников, которые заражены собственническими интересами. Он хочет счастливой жизни для всех колхозников. Выступления молодого архитектора против отца и дали писателю основание назвать роман «Сыновний бунт».

---

XVI

— Ночь в степи густеет быстро. Не успело завечереть, а уж вокруг стеной поднялась тьма. Иван включил фары. Впереди побежала яркая полоска света. Две колеи прятались в траве и тянулись, тянулись без конца и края. Ехали уже четвертый час, а Маныча все не было. И вдруг колеи-стежечки пропали, будто их кто обрубил. «Газик» покатился тряско, видно, по сухой и кочковатой целине. Перед фарами кустилась низкая и сизая, как дым, полынь, в полоску света попадали косматые папахи курая, желтоватый на свету кипчак покрывал землю мягким войлоком. «Заблудились, заблудились», — с тревогой думала Ксения. Сказать же об этом Ивану боялась и лишь шепотом спросила:

— Ваня, может, мы не туда едем?

Иван промолчал. То, что они заблудились, сомнений у него не вызывало. Но должен им когда-либо встретиться Маныч? Не могли они его объехать? Теперь под колеса все чаще попадались песчаные полянки, а Маныча опять не было. Не то волчица, не то собака перебежала путь и пропала в темноте. В свете фар взметнулся заяц, затем попалась лисица, а Маныча все не было. Колеса то налетали на кротовые затвердевшие бугорки, то шумно давили песок. Проехали еще километра три или четыре, и радиатор неожиданно уперся в зеленую стену камыша. Лучи пронизывали точно бы и не камыш, а густые, рослые и снизу оголенные прутья.

Не заглушая мотора и не гася света, Иван пошел на разведку. Ксения прислонилась к машине. Сырой треск под ногами у Ивана удалялся и ослабевал, а потом и совсем затих. Над камышами, будто хлопая в ладоши, била крылом о крыло какая-то грузная птица. Метрах в двадцати она опустилась и еще долго копошилась там, умащиваясь на ночлег. «Это, наверно, дрофа», — подумала Ксения. Ее лихорадило. Мысль о том, что именно в эту ночь должно будет случиться то, чего она так ждала и так боялась, не выходила из головы и только усиливала дрожь. Еще в Журавлях, собираясь с Иваном в дорогу, Ксения не разумом, а сердцем поняла, что то, чего она так долго желала, непременно придет к ней или в эту поездку или уже не придет никогда. Ксению пугало лишь то, что ее счастье, которое не по ее вине было отодвинуто на девять лет, снова вернулось к ней, и явилось оно не дома, а в этих камышовых зарослях и в такую глухую ночь.

Раздвигая руками упругую заросль, Иван прошел метров сорок и остановился. У ног холодно блеснула вода. Берег низкий, укрыт травой, как ватой. Иван смотрел и не мог понять: река это или озеро. Плюхнулась лягушка, будто кто бросил камень, за ней прыгнула другая, третья. Из-под ног, издав трескучий звук, поднялся и сразу же упал на воду утиный выводок. Иван вздрогнул и подумал: «Ну вот, кажется, дальше ехать некуда». Он вернулся к машине, обнял Ксению, точно боясь, как бы она не убежала от него. Ксения и не думала убегать, рук его не отстранила, только вся мелко-мелко дрожала.

— Что там, Ваня?

— Вода. Я так думаю, что это и есть Маныч. Тебе холодно?

— Как-то боязно. С непривычки. — Меня боишься?

— Разве умеешь кусаться?

— Могу. А что? Рассмеялся и выпустил Ксению из рук. — Заглуши мотор и погаси свет. Тут будем ночевать. Как думаешь, Ксения? Давай устраиваться тут, возле машины.

Руки ее скрестились на груди и сильно, до боли сжали упругие груди. «Как думаешь, Ксения?» И опять сказал неправду. Он хотел спросить, согласна ли она остаться с ним в этих камышах, а побоялся, хотя чего же тут бояться, когда и она об этом подумала, а сказала тоже неправду: «Ночь темная, может, нам отсюда уехать?» Она по-своему поняла и слово «устраиваться». В нем таилась целая фраза, и ей казалось, будто Иван говорил; «Ксюша, милая, я так люблю тебя, и хорошо, что вокруг ни живой души, и мы вот здесь, возле машины, как муж и жена, будем устраиваться на ночлег…»

Исполняя просьбу Ивана, Ксения молча открыла дверку и выключила зажигание. Мотор умолк, и стало так тихо, что хорошо были слышны комариные попискивания и далекий, пугливый всплеск воды. Ксения выключила фары. Темнота сомкнулась, вмиг пропали и камыши и машина — в двух шагах ничего не было видно. Иван закурил и, глядя на черную стену камыша, сказал:

— Так что же, Ксюша, будем спать? Время позднее.

Ксения не ответила. Ее молчание Иван понял как согласие и начал срезать ножом камыш, чтобы сложить из него что-нибудь похожее на постель. Ксения помогала. Падая, камыш издавал треск, будто кто ломал хворост. Срезанные стебли Ксения относила к машине. Вспомнила, как Василиса клала в машину одеяло и подушку. Мать Ивана оказалась прозорливее. Могла бы и Ксения положить в машину какую-то одежонку. Тогда она об этом и не подумала. Теперь ей было стыдно.

Камыш расстелили ровно. Иван лег, желая убедиться, хороша ли получилась постель. Повернулся с боку на бок, прутья выпирали, потрескивали. Встал и сказал:

— Отлично! Но нужно травы. Особенно в головы.

Принялись рвать траву. Нагибаясь и отыскивая руками кусты, Ксения думала о том, что вот так же, как Иван лег на камыш один, скоро они лягут вдвоем, и что теперь уже совсем близко то ее далекое счастье, которое когда-то умерло, а теперь ожило и мучило ее. Вспомнила, как возле Егорлыка неожиданно она разревелась. Так, помнится, ей было больно в тот день, когда она узнала, что Ивана избил отец и что домой Иван не вернулся! После, когда она вышла замуж за Голощекова, частенько бывало ей и потруднее, но она ни разу не плакала.

Траву уложили на камыш. Постель готова, можно ложиться. Они стояли и не решались приблизиться к тому ложу, что с таким усердием мостили. Ксения, чувствуя мелкую дрожь под сердцем, ждала, когда ляжет Иван, а тогда и она волей-неволей подойдет к нему. Иван же считал, что лучше всего первой лечь Ксении, а он подсел бы к ней и сказал: «А хорошо мы устроились, просто даже удивительно как хорошо. Ну, Ксюша, чуточку подвинься. Место для ночлега мы сооружали вдвоем». И Ксения подвинется и скажет: «Вот твоя доля, ложись». Но они молчали, и это молчание пугало. Надо было что-то говорить, и Иван, взяв Ксению за руку, сказал:

— Пойдем к воде. Умоемся перед сном. Можно посидеть на берегу, там прохладно. Люди говорят, что ночью Маныч всегда что: то говорит, только надо уметь понять его разговор. Если это в самом деле Маныч, то мы непременно услышим, что он по ночам людям нашептывает.

Ксения не успела ответить. Иван взял ее на руки и понес. Она обхватила руками его сильную шею, а он шагал широко, плечом раздвигая камыш и ломая его ногами. На берегу постоял, как бы раздумывая: а не шагнуть ли в воду? Не решился и бережно опустил Ксению на траву…, Все, что случилось потом, было так просто и так естественно, что Ксения, раскинув руки и глядя на высокое, унизанное звездами небо, не могла себе представить, могло ли бы все это произойти иначе. На душе у нее было покойно. Она положила голову на мускулистую согнутую руку Ивана и теперь видела и небо и звезды. Звезды были такие крупные, что на них больно было смотреть.

Прислушивались, что им скажет Маныч, а Маныч молчал. Лишь слабо шептались метелки камыша да кое-где, играя, плескалась рыба. Удивляло, что радость, к которой они стремились, оказалась такой короткой, что вряд ли стоило и ехать сюда, и резать камыш, и мостить постель. Они думали об этом, а заговорить стеснялись. Ксения посмотрела на воду — вот она, рядом, и река показалась такой бездонной, что у Ксении закружилась голова. А что, если бы встать, разбежаться — и, туда, где покачиваются звезды… Своей широкой, как ковш, ладонью Иван закрыл ее глаза. У Ксении, оказывается, не брови, а бугорки, упругие, как шнурочки, и на ощупь они похожи на крылышки бабочки. Мочки уха твердые, как резина. Ивану приятно было и трогать пальцем мочки уха, и поглаживать бугорки-брови. Странным и непонятным было то, что именно теперь, когда с Ксенией ему было так хорошо, мысленно он увидел Настеньку, веселую, смеющуюся, в ее мокром, липнувшем к телу платье. «И чего это она ко мне привязалась? Да не нужны мне никакие Настеньки, лучше Ксении нет никого на всем свете». Желая избавиться от неожиданных мыслей, Иван спросил:

— Ксюша, скажи, почему ты вышла замуж за Голощекова?

— По дурости. — А яснее?

— Тебе хотела отомстить. Убежал и забыл обо мне. А тут подвернулся жених.

— И как вы живете?

— Глупый, Ваня, вопрос. Если бы хорошо жили, то я тут с тобой не лежала бы… Эх, видно, трудно понять, как мне было горько… Я не знала, куда себя деть, и в первый же месяц своего замужества уехала в Ставрополь на курсы. Так я стала шофером.

Молчание(тишина. Шелест камыша. Ветерок от воды, слабый, прохладный.

— Дети есть?

— Не нажили.

— Почему?

— Сама не знаю.

— Ты, Ксюша, знаешь, да сказать не хочешь.

Не ответила. Положила свою руку на его небритую щеку, и он понял — это означало: да, точно, я-то все знаю, но зачем же об этом знать тебе, если оттого, что ты ничего не знаешь, легче и тебе и мне… И он молчаливо согласился. И как только он умолк, снова к нему явилась Настенька. Ему неприятно было сознавать, что он, сам того не желая, мысленно уходил от Ксении, и такой уход его радовал. Тогда зачем же он сюда приехал, и нужно ли было делать то, что они сделали… «Я рада, что мысленно ты со мной и что мы можем вдвоем и посидеть на берегу, и побродить по полю…» Это говорила Настенька. Ивана удивляло то, что в его воображении Настенька была не такая, какой он увидел ее на канале, а такая, какую сам себе выдумал, и выдуманная Настенька была еще красивее живой… Не желая думать о Настеньке, Иван поцеловал Ксению. — Ваня, отчего задумался?