Януш Вишневский - Постель

• Название: Постель
• Автор: Януш Вишневский
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0074-9

Впервые на русском — новая книга Януша Леона Вишневского, автора поразительных международных бестселлеров «Повторение судьбы» и «Одиночество в Сети» (в 2006 г. роман был экранизирован, и фильм обогнал в польском прокате все голливудские новинки, а также был включен в программу Московского международного кинофестиваля 2007 г.), сборников «Любовница» и «Мартина». В новом сборнике «Постель» Вишневский остается верен себе: где бы ни происходило действие — в университетском городке или на тропическом курорте, в старой Польше или в Новом Свете, — герои опять, по выражению автора, «убеждены в святости любви, в праве испытывать ее и готовы при ее появлении уничтожить все, что стоит у них на пути». Ведь любовь в их глазах оправдывает все…

---

Когда уже не осталось никаких неисполненных «можно» для моих губ, он расстегнул пояс моих брюк, сбросил их на пол вместе с трусиками и посадил меня на подоконник, встав передо мною на колени. Можно прикасаться к губам, ласкать их, облизывать, нежно прикусывать, раздвигать языком, можно их сжать своими губами, чтобы тут же раскрыть, распахнуть и проникнуть языком вовнутрь. И не прерываться ни на мгновение. Можно. И можно при этом сойти с ума. Задохнуться от нехватки воздуха. Расстаться с мыслями, с воспоминаниями и начать только чувствовать. Избавиться от остатков стыда и раскрыться еще больше. Настежь. Как раковина с жемчужиной. Розовой жемчужиной. Не какой-то там обычной белой. Розовой влажной жемчужиной, выступающей от избытка пульсирующей в ней крови. Почувствовать там прикосновение языка и снова начать дышать. Жадно, чтобы закричать. Обезуметь. Еще больше…

Устами делать своей… Сам так сказал.

Под утро, в полумраке и тишине, утомленная после целой ночи, прижавшись грудью к его спине, я вслушивалась в его ровное дыхание, яростно борясь со сном, который мог забрать у меня несколько часов сознания его присутствия. Когда рассветная серость начала просачиваться в комнату через щели в жалюзи, я встала, тихонько отлепившись от него. Я разбудила его музыкой, заполнившей шепотом спальню…

Ich кеnnе nichts, das schön ist wie du…
Ich kenne nichts…

Я вернулась в постель, когда он, не открывая глаз, стал повторять мое имя и нетерпеливо искать меня рядом. Тогда я спросила его про вчерашний вечер на кухне.

— Что-то может стать моим только тогда, когда я это «что-то» съем, — сказал он с улыбкой, коснувшись рукой моего лица. — Познание с помощью губ, через ощущение вкуса для меня более значимо, чем посредством зрения, слуха и даже осязания. Я хотел бы губами тебя сделать своей, запечатлеться в тебе…

Он откинул волосы с моего лица и стал целовать.

Через два часа, когда он сидел в самолете, направлявшемся в Милан, я до последнего бита заполнила компакт-диск копиями этой песни. Она уместилась на нем девятнадцать раз. Девятнадцать раз по пять минут и сорок одной секунде воспоминаний. Когда мне было плохо, когда я тосковала, когда часами не спускала глаз с телефона, который не звонил, когда в интернете проверяла по всем аэропортам мира, приземлился ли его самолет, когда вечерами просиживала на подоконнике в кухне, не в состоянии заставить себя, даже избавившись от парализующей грусти, пройти эти несколько шагов до кровати в спальне, тогда этот диск мне очень помогал. Иногда, когда я не могла слушать его там, где хотелось, мне было достаточно вынуть его из сумочки и кончиками пальцев нежно прикоснуться к его блестящей поверхности.

Даже это мне помогало. Помогало. До вчерашнего дня…

Я прослушала его целиком. До последнего такта в последнем, девятнадцатом повторе. Девятнадцать раз прощалась с ним. О, это совсем не походило на последнюю сигарету перед казнью. Это была сама казнь. Причем приведенная в исполнение в девятнадцать приемов. И каждый последующий болезненнее предыдущего. К концу экзекуции я прониклась такой ненавистью, что стала точь-в-точь как тот самый разъяренный глухой cлепец. Я встала с кровати, прошла к прямоугольному эркеру, положила диск на паркет и принялась бить по нему молотком. Потом стала ползать на коленках по паркету, находить куски — те, что побольше, и колотить по ним, и так далее. Наконец, покончив с крупной крошкой, я уселась в эркере, вытащила из окровавленных коленей вонзившиеся в них осколки, сложила их рядышком и молотила так долго, пока они не превратились в металлический, красный от крови порошок. Он сидел в соседней комнате и должен был слышать эти оглушительные удары молотка. Слышал… Не пришел…

Плакать я начала только сегодня под утро, когда, проснувшись, увидела молоток, лежавший рядом со мной на его подушке, и пятна, оставленные на постели моими израненными коленями. Я подумала, что больше не смогу так разрыдаться, как вначале, чуть ли не «до потери пульса», как ты это когда-то называла. Мне казалось, что с этим я покончила через несколько месяцев после теста. Я плакала не из-за пятен и даже не из-за сюрреалистического вида молотка, с которым я переспала в одной постели. Я оплакивала себя. Оплакивала то, что огорчило меня больше всего: он не зашел в спальню даже тогда, когда я превратила ее в кузницу. Не зашел из чувства отвращения, я это поняла. Когда человек равнодушен, он не чувствует абсолютно ничего.

Не поверишь, но тот диск постоянно во мне. На сей раз буквально. Даже если я решила выкинуть его из головы, то я все равно ношу его… под кожей! Это, наверное, самое пошлое — хоть и исполненное символики — завершение нашей истории.

Под душем я ощутила жгучую боль в обеих коленках. Когда я смыла пятна крови, оказалось, что маленькие осколочки разбитого диска попали под кожу. Подожду, пока затянутся все раны и царапины. Потом приложу к коленкам специальный препарат для глубокого пилинга и сдеру раз и навсегда кожу вместе с осколками. Я бы передала все свои сбережения на разработку такого пилинга для… мозга. Я бы подождала, пока затянутся раны, выдавила бы целый тюбик геля и, после того как он затвердеет, выдрала бы разом все осколки памяти о нем.

Вот только когда? Когда они затянутся, мои раны?

Четверг, 19 августа

Мне сегодня сон снился! Наконец сновидение. Ты представляешь?! Я проснулась — губы прижаты к обоям на стене, а обе руки судорожно сжаты бедрами — и я помню свой сон. Со времени теста мне впервые что-то снится…

После теста изо дня в день, а вернее, из ночи в ночь у меня не было снов. Как будто кто скальпелем у меня в мозгу перерезал все связи между подсознанием и теми извилинами, которые превращают электрические разряды в нейронах в фабулы снов в картинках, звуках и запахах. Психотерапевт, которая тогда каждый день приезжала ко мне, — я была не в состоянии включить микроволновку, не то что водить машину, — говорила, мол, это хорошо, что нет сновидений, и что я должна радоваться: мой мозг, защищая себя, правильно — очень типично в случае такой травмы — отреагировал. Она говорила, что в снах мы контактируем с той частью сознания, которая причиняет боль.

— У вас ведь сейчас нет ни одной частицы тела и души, которая бы не болела, так? А значит, ваши сны ничем не отличались бы от того, что вы переживаете наяву, а то, что вы переживаете, — кошмар, так? Неужели вам хочется вдобавок к этому постоянно — и ночью тоже — ощущать бешенство, гнев, зависть, страх, унижение или ненависть? Хочется?

Я не хотела. Но это не значит, что я с этим смирилась. Мало того что я не жила днем, так я еще была дышащим трупом ночью. И это все я! Я, которая с детства в снах проживала свою другую, гораздо более интересную жизнь.

Мне снился Лесьмян.[12] Мы сидели, касаясь друг друга плечами, на ступенях, спиной к алтарю, в маленькой часовенке, наверное в Португалии. Да, это, наверное, было в Португалии. Я только там видела такую маленькую часовенку. Как-то раз Энрике взял меня на уик-энд в Лиссабон. В воскресенье утром мы поехали в Вила-Нова-де-Мильфонт. Это маленький городишко, в сущности деревня на Атлантическом побережье Португалии. Он знает все самые интересные места на свете. На крутом скалистом берегу рядом с балюстрадой с видом на Атлантический океан стояло маленькое белоснежное здание с крестом и небольшой башенкой с колоколами. Оно было таким маленьким, что в первую минуту показалось, что мы в Леголенде или на Малой Улочке в Праге. Внутри несколько старушек в одинаковых черных платьях и платках громко читали молитвы.

Лесьмян, это точно был Лесьмян. Я четко помню его лицо. Огромный орлиный нос, выступающий подбородок, седые волосы начесаны на высокий лоб. В черном костюме и белой сорочке с засохшим на воротничке пятном крови. Мы сидели на этих ступенях перед алтарем в молчании, часами, смотря друг другу в глаза. У наших ног на каменном полу костела играла с тряпичными куклами маленькая девочка со старушечьим лицом. На ней тоже было черное платье, а на голове — черный платок. Она посадила всех кукол в ряд перед собой и подносила к обозначенному грубой ниткой рту облатки для причастия. В какой-то момент Лесьмян стал гладить мою гипсовую руку и читать свои стихи:

Губами у источника твоей груди
молюсь я за бессмертье тела твоего…

Тогда я дала ему пощечину. У меня не было ни тела, ни груди! Все он врал. Я ударила его в бешенстве гипсовой рукой, которая разлетелась на тысячу металлических осколков. Девочка от испуга просыпала облатки на пол костела, тряпочные куклы стали смеяться, разрывая нитки, обозначавшие их рты, и я проснулась.

Боже, я начинаю возвращаться к жизни! Мой первый сон!

Прекрасный сон, ведь правда, Агнешка?