Ирина Маленко - Совьетика

• Название: Совьетика
• Автор: Ирина Маленко
• Жанр: Современная проза

«Выходящая на страницах Лефт.ру повесть Ирины Маленко «Совьетика» – замечательный пример того, как может в наше время быть продолжена великая реалистическая традиция русской литературы. Это честная, пронзительная книга. В ней есть всё то, по чему мы так стосковались за долгие годы безраздельного засилья в нашей словесности разнообразной постмодернистской дряни. Безжалостная самокритика, искренние боль и стыд гражданина, у которого при его преступном попустительстве лихие проходимцы отняли Родину, способность сопереживать чужому горю как своему – Интернационализм с большой буквы, органическое продолжение «всемирной отзывчивости» русского человека. Настоящий юмор – временами добрый, чаще саркастический, но никогда не надменно-отчужденный, унижающий человека, сверху-вниз, как водится ныне у дорвавшихся до незаслуженной славы гешефтмахеров от литературы. И главное – призыв к борьбе и надежда! Можно смириться с жестокой и несправедливой действительностью, попытаться приспособиться к «новой реальности», можно уйти от неё в «параллельную жизнь», застыть в позе богомола и ждать своего часа, чтобы пробиться в ряды немногих преуспевших и «взять от жизни всё». А можно отказаться существовать по их мерзким правилам, перестать «петь в окрашенном виде», встать на сторону слабых и угнетенных и вступить в долгую, непримиримую борьбу с главным злом нашей эпохи – с капитализмом и империализмом. И обрести цель в жизни, надежду на лучшее будущее для себя и своих детей. Постмодернизм прощается с нами. Да здравствует социалистический реализм!

---

– Ну вот, а я только настроился на то, чтобы утром поваляться подольше в постели!- огорчился Ойшин.

– Дойдем до отеля – и валяйся себе сколько хочешь, – сказала я, – Хоть до самого отъезда. Товарищ Орландо, Вы бы рассказали нам про СССР, а? Вот например, какое у Вас осталось от него самое замечательное воспоминание?

– Самое замечательное? – товарищ Орландо на секунду задумался,- Самое замечательное- это, наверно, строительство БАМа. В студенческие годы я упросился на одно лето в стройотряд с советскими товарищами… Не спрашивайте, каких усилий мне это стоило! Но это было действительно замечательно. Такое чувство дружбы, чувство товарищеского плеча рядом возможно еще, пожалуй, только в партизанском отряде. А шутки и смех, которые облегчали нам самую тяжелую работу, а осознание того, что ты не просто отрабатываешь положенное время «за бабки», как у вас теперь говорят, а создаешь что-то нужное людям, созидаешь (я очень люблю это прекрасное, нынче почти забытое слово!)! То, что ты прокладываешь новые пути для будущих поколений – что может быть прекраснее? Все два месяца я был на седьмом небе, не обращая внимания на комаров. И на всю жизнь запомнил вкус хрустящей, пахнущей дымком картошки, печеной на костре…. А еще я видел живого Дина Рида!

– Правда?- воскликнула я.

– А кто это? – спросил Ойшин. И мы с товарищем Орландо начали наперебой объяснять ему, кто это, и даже спели дуэтом пару песен из репертуара Дина: чилийскую «Венсеремос» и «Мы говорим «Да!»

– А самое неприятное для Вас воспоминание?- спросил Ойшин.- Очереди в магазинах?

Кто про что, а вшивый все про баню… Товарищ Орландо искренне рассмеялся.

– А самое неприятное – не от Советского Союза. От того, как я оказался в Москве в 1994 году – от рекламы, которую я услышал там по телевидению. В ней говорилось, да еще с такой гордостью в голосе, с таким пафосом: «Я не работаю. На меня работают мои деньги…» Дальше я уже не слушал. И самым диким для меня было то, что советские люди – мои дорогие советские люди!- не возмущались такой мерзости. Как будто они стыдились того, что их объявят «несовременными», если они скажут вслух, что это омерзительно – не работать. Что это мерзко – когда одному человеку принадлежат с какого-то непонятного кандибобера плоды труда сотен и тысяч людей. Что деньги не могут ни на кого «работать» и ничего не создают. По-моему, сейчас, во время крисиза, это очевидно как никогда. Это одно из самых тягостных воспоминаний всей моей жизни. Хуже, чем когда наш отряд был окружен в джунглях правительственными войсками. Безнадежнее.

– Вы извините меня, я на секунду отойду, – сказал вдруг Ойшин. Краем глаза я заметила, что он на ходу достает из кармана полученное им письмо.

– Вы знаете, насчет чего я больше всего переживаю?- сказала я товарищу Орландо, когда Ойшин исчез в темноте.

– Насчет чего же?

– Постоянно думаю о том, есть ли у меня единомышленники дома – там, у нас. О том, что может, я недостаточно в своей жизни сделала, чтобы их найти. О том, насколько малодушно я поступила, уехав и оставив все, что мне было дорого, на произвол судьбы, надеясь, что все это спасет кто-то другой… Никогда не прощу себе этого!

– Не терзай себя, -сказал товарищ Орландо, – Да, ты виновата. Как и многие другие люди. Но надо думать, что делать в будущем, а не только переживать о прошлом. Хотя и прошлое нужно помнить. Твоя жизнь продолжается, и страна твоя жива. Хоть и стонет под навозом, которым она сегодня завалена. Но я уверен, что ты еще вернешься домой. А единомышленники у тебя дома, конечно же, есть – я их сам видел, сам говорил с ними. Я встречал там у вас таких людей даже в самый разгар реакции. Это было просто поразительно – встретить людей, которые безоговорочно поддерживают нашу борьбу, независимо от того, какие гадости им о нас вещает пресса. И я могу тебе со всей ответственностью заявить – пока в России и других республиках есть такие люди, ты не должна переживать даже если ты лично их пока еще и не встретила. Часто они живут в глубинке и потому не заметны на первый взгляд. Ведь прежде всего в глаза бросается всегда разная крикливая дрянь – она словно пена на пиве.

Я улыбнулась

– Спасибо.

– За что?

– За надежду. Вы знаете, национализм маленького народа, наверно, все-таки совершенно другая вещь, чем национальные чувства народа большого. Вот смотрите, как страстно желают корейцы объединения своей страны. Правда, они достаточно научены немецким примером, чтобы желать объединения не любой ценой, а на собственных условиях… Но национальное чувство у них очень сильное. А вот я, как завижу всех этих гламурных Дунек и Ромок в Европе, так мне вовсе не хочется с ними объединяться. Я не чувствую, что они принадлежат к одному народу со мной, хоть они и говорят вроде бы на одном со мной языке. И ничего не имею против, если бы между нами построили высокую неприступную стену. Только с какой это стати мы должны уступать им пол-страны? У нас и так уже есть своя демаркационная линия – она проходит по МКАД. Пусть лучше убираются к своим духовным папикам за океан – только без награбленного, а, используя крылатое выражение Жириновского, с одной зубной щеткой. Раз капитализм такая замечательная система, а сами они такие умники – им же ведь не доставит труда заново нажить себе там состояния, исключительно собственным трудом, а?

Товарищ Орландо весело рассмеялся.

– Всякий раз, когда я сталкиваюсь вот с такими глиняными парнями и барышнями, с этими Робинами-Бобинами Барабеками отечественного разлива я невольно спрашиваю саму себя: неужели это наш народ?

– Совьетика, есть такая замечательная советская книга о войне – «Чайка» Николая Бирюкова. Прототипом главной героини ее была героиня Великой Отечественной войны Лиза Чайкина. Может, читала?

– Читала, только давно.

– Там фашист говорит героине перед расстрелом: «Глупо умирать за народ, который предавал тебя минута опасность». А она помнишь что отвечает ему? «Это сучка, не народ. Народ- там!»- и показывает на лес с партизанами… Так и у вас сейчас. Все фефелы и «крутые парни» на телеэкранах – это сучки, не народ. А народ – там, вне поля зрения телекамер… Но он жив. И ждет своего часа.

В этот момент на палубу вернулся Ойшин. Долговязая фигура его сутулилась больше обычного, а еще мне показалось, что и лицо у него было расстроенное. Может, что-то случилось дома? В любом случае, я ощутила, что задушевный наш с товарищем Орландо разговор будет прерван – даже если и не словами Ойшина, то его молчанием. Была нарушена внутренняя гармония атмосферы.

– Нам завтра рано вставать, товарищ Орландо, – поспешно сказала я, – Очень здорово с Вами разговаривать, но пора, как говориться и баиньки. Если Вы еще помните такое выражение по-русски. …

Когда мы спускались к каютам, которых на «Эсперансе» было три, Ойшин вдруг сказал:

– Извини, Женя… Ты не против того, чтобы мы… Чтобы мы остановились на ночь в одной каюте? Не подумай ничего нехорошего. Я не стал бы просить тебя, но мне сейчас довольно скверно. Может, поговорим немного – неважно о чем?

– 

Если честно, то я очень растерялась.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, – Что-нибудь в письме?

– Нет, – покачал Ойшин головой, – В письме-то как раз ничего такого… Просто оно от моего брата Падди…А я думал, что…. В общем, это неважно, что я думал, но мне не хотелось бы сейчас быть одному….

Я колебалась. Я хорошо понимала, как он себя чувствует: сама совсем недавно была в таком же состоянии, когда лазила по вечерам по крышам, но все-таки как-то…

– Ладно, – сказала я, – Только я очень устала, просто с ног валюсь, поэтому долгого разговора тебе не обещаю. Не обижайся. Если увидишь, что я засыпаю в середине разговора, я тебя лучше утром как следует выслушаю, идет?

На самом деле я и сама боялась открыть конверт с полученным мною письмом и решила не делать этого до самого возвращения на Кюрасао, как у меня ни чесались руки. Но вдруг письма от Ри Рана там снова нет? А два человека в состоянии депрессии в одной каюте – это будет уже слишком.

– Идет, – сказал Ойшин как-то тускло, – Я тоже устал.

Мы не стали даже зажигать свет в каюте – свалились на кровать словно два снопа в августовском поле. Как были и в чем были.

Ойшин молчал.

– Ну, начинай!- не выдержала я.

– Что начинать?

– Говорить, конечно.

– А если мне хочется не говорить, а реветь в три ручья, а не получается, да и по статусу не положено – ведь я мужчина? – сказал Ойшин так тихо, что я его с трудом расслышала.

– Что, так плохо?- посочувствовала я.

– Да, так плохо…

– Ну, тогда… Я не знаю… – и я осторожно погладила его по голове, как маленького, внутренне ужасаясь собственному поступку.

– Спасибо, – сказал Ойшин и молча уткнулся носом мне в волосы. Я невольно со всей эмоциональной силой ощутила, насколько ему было грустно. Через пять минут мы уже спали как убитые.