Алексей Зверев - Звезды падучей пламень

• Название: Звезды падучей пламень
• Автор: Алексей Зверев
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-08-000726-5

Это книга о яркой и трагической жизни Байрона – великого английского поэта-романтика. В ней раскрывается значение его свободолюбивой поэзии, отразившей главные события европейской истории первой половины XIX века.

---

Гёте назвал ирландские строфы Байрона «верхом ненависти» – и по праву. Такой накал отвращения к угнетателям редкость даже для байроновской поэзии. Едва принц-регент официально стал королем Георгом IV, он предпринял поездку в Дублин. Газеты захлебывались от умиления, описывая устраиваемые по этому случаю приемы и балы. А Байрон писал о том, как омерзительны эти пляски в цепях. И звал ирландцев к оружию. Потому что

…свобода исторгнута будет в бою —
Ведь, как волки, всегда короли-властелины
Отдают лишь из страха добычу свою.

Ждали, что Георг IV, благо он в здравом уме, положит конец безумствам и беззакониям, которыми запомнился его предшественник. Однако правление нового Георга оказалось еще ужаснее. Запрещались собрания и процессии, сыскное ведомство получило для своей деятельности широкий простор. Всех подозрительных немедленно высылали в колонии. Издатель Меррей, печатавший все книги Байрона, до того испугался, прочтя рукопись «Дон-Жуана», что расторг контракт с поэтом. Либеральные журналы либо закрыты, либо превратились в пустые светские листки. «Разрозненные мысли» Байрона, относящиеся к этой поре, содержат запись о «навозной куче тирании, где вызревают одни лишь гадючьи яйца».

Он был пессимистически настроен все те месяцы вслед за отъездом из Равенны ослепительным сентябрьским днем 1821 года. Не видел в своей жизни ни единого проблеска. Начинал тяготиться зависимостью от Терезы. Лишь встречи с Шелли, происходившие теперь по нескольку раз в день, помогали отвлечься от печальных размышлений, заполнивших и дневник, и последние песни «Дон-Жуана».

Шелли переживал свой поэтический расцвет. Он закончил «Прометея», писал историческую трагедию и стихи, овеянные высокой, чистой романтикой. Провал неаполитанских революционеров, расправа над восставшим Пьемонтом – ничто не могло поколебать его веры, что час великого обновления мира приближается. Он остро предощущал, что самовластье с неизбежностью рухнет, и человечество, низвергнув мрачные темницы, в которые заключен его мятежный дух, воспарит к жизни свободной и радостной, созидательной и счастливой. На письменном столе Шелли лежали наброски философской поэмы, которая так и озаглавлена – «Торжество жизни».

После стольких бедствий и страданий собственные его дела наконец начинали устраиваться. В Пизе, где он обосновался еще зимой 1820 года, явилась возможность безраздельно отдаться поэзии и мечтам о надвигающейся революции. «Дон-Жуан» привел Шелли в неописуемый восторг: «Печать бессмертия лежит на каждой его строфе». Он был убежден, что Байрон преступно растрачивает отпущенные ему огромные силы, предаваясь салонным беседам, обязанностям «кавалера-почитателя» и заботам о своих лошадях, птицах, собаках – их у него всегда жило с полдюжины. Уговорив друга избрать Пизу постоянной резиденцией, Шелли намеревался склонить его к серьезной деятельности день за днем: и творческой, и политической.

Но из этого ничего не получилось. Связи с карбонариями Байрон старался скрыть ото всех, черновики «Дон-Жуана» никому не показывал, и складывалось впечатление, будто недели напролет он лишь тем и занят, что, поднявшись к полудню, сразу велит седлать любимого жеребца, ездит по окрестностям, упражняется в стрельбе, а потом допоздна засиживается в гостиной Терезы и покорствует любой ее прихоти. Работал он по ночам и ночами же принимал посланцев различных карбонарских вент, просивших у него помощи – почти всегда денежной. Знал об этом только его слуга Флетчер. Другие, и даже столь проницательные, как Стендаль, люди были убеждены, что он ведет «полную безрассудной страстности жизнь».

С Шелли в их прогулки он чаще спорил, чем соглашался. И на поэзию, и на политику они смотрели несколько по-разному; пламенный романтизм Байрону становился чужд, даже смешон. Кроме того, то и дело возникала неприятная тема – Клэр, Аллегра. Байрон оставался неуступчив, Шелли, устав взывать к его чувству сострадания, не мог сдержать слов укоризны. Отношения их портились.

Этот узел развязался нежданно и страшно – в апреле 1822 года Аллегра, заболев какой-то непонятной болезнью, угасла за считанные дни. Безутешная Клэр, проклиная себя за то, что не посмела осуществить свой план, изготовив поддельное письмо Байрона к аббатисе и с его помощью выкрав Аллегру из монастыря, дрожащей рукой начертала несколько убийственных фраз; прочтя их, Байрон сжег ее послание и объявил Шелли, чтобы тот никогда не поминал при нем имя своей свояченицы. Нашлись люди, которые восприняли случившееся как справедливое возмездие Байрону за его сатанинскую гордыню и говорили о его беде со злорадством.

Он не отвечал на эти низости, избегал всяких упоминаний о трагедии в своих письмах, замкнулся, окаменел. А судьба уже приготовила новый удар. Лето того года проводили в Виареджо, на море. И Шелли, и Байрон построили яхты: одну назвали «Дон-Жуан», другую – «Боливар», в честь революционера, возглавившего в Южной Америке восстание против колонизаторов-испанцев. Начало июля в этих местах – время прозрачного неба и полного безветрия: неподвижный густой воздух, зной, тишина; Шелли, уезжавший по делам, решил вернуться из Ливорно на «Дон-Жуане». Внезапный шторм застиг яхту в десяти милях от берега. Это был смерч, какой выдается в заливе Специя, может быть, раз за все лето. С наблюдательной башни видели в бинокль, как капитан Уильямс и юнга рубят мачту, потом все заволокло сумраком. Тела погибших выбросило волной несколько дней спустя. Шелли не дожил чуть меньше месяца до своего тридцатилетия.

Байрон присутствовал на погребении. Зная атеистические взгляды Шелли, обошлись без церковной службы. Был устроен костер прямо на пустынном побережье. Урну с пеплом передали Мэри Шелли, захоронившей ее на римском кладбище, рядом с могилой сына; сердце поэта она берегла до конца своих дней. А в Лондон отправилось письмо Байрона общим литературным знакомым: «Как неверно все вы судили о Шелли, который был лучшим и самым бескорыстным из встретившихся мне людей – без всякого исключения».

Теперь его удерживала в Италии только Тереза. Она со всегдашней своей горячностью повторяла, что последует за возлюбленным даже на край земли, хотя бы он собрался к Боливару в Перу, о чем Байрон думал очень серьезно. Пока что перебрались в Геную. Надо было помочь овдовевшей Мэри, которую родственники Шелли по-прежнему не признавали. Байрон поручил ей готовить к печати «Дон-Жуана». И занялся сборами в Грецию. Лондонский комитет помощи восставшим грекам назначил его своим представителем на месте событий.

Через семь лет, когда появится первая биография Байрона, составленная Томасом Муром, Мэри Шелли напишет ее издателю, что в этой книге она нашла живые черты человека, с которым так тесно переплелась ее собственная жизнь: «Здесь его притягательная сила, его капризность, детская обидчивость, ум философа, и владевший им дух противоречия, и уменье становиться ангелом во плоти, и капризы, и колкости, и мрачность, и способность дарить радость, как никто в целом свете». Таким она запомнила Байрона в последнюю его итальянскую весну. А в «Дон-Жуане», в неоконченной семнадцатой главе, собственноручно ею переписанной, она могла прочесть вот это признание:

Во мне всегда, насколько мог постичь я,
Две-три души живут в одном обличье.

Но песнь пятнадцатая, тоже сочиненная в Генуе, содержала признание еще более важное, пусть оно выражено шутливо: «Я, увы, рожден для оппозиции».

Сколько бы ни соединялось в Байроне до непримиримости разнородных душ, эта – душа оппозиционера, бунтаря, поборника вольности – главенствовала надо всеми.

16 июля 1823 года Байрон отплыл на греческий остров Кефалония, откуда путь вел в Миссолонги – последний город, который ему довелось увидеть.

«Тираны давят мир, – я ль уступлю?»

Холмы глядят па Марафон,

А Марафон – в туман морской,

И снится мне прекрасный сон -

Свобода Греции родной.

Байрон

Примерно за полгода до отъезда Байрона к берегам Эллады Пушкин написал из Кишинева брату Льву: «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской канцелярии». Левушка без труда понял эту вынужденно туманную (письма вскрываются) фразу: воин, который служит в канцелярии, – сам поэт, «Мечта воина» – его старые, еще в 1821 году сочиненные стихи, за двумя звездочками вместо подписи напечатанные теперь в журнале будущих декабристов Рылеева и Бестужева «Полярная звезда», а задумчивость – о том, не продолжить ли те стихи реальным поступком. Стихи же, которые мы теперь знаем под заглавием «Война», сложились при первых известиях о греческом восстании. Вот они:

Война! Подъяты наконец,
Шумят знамена бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей:
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
Предметы гордых песнопений
Разбудят мой уснувший гений.

Мысль отправиться в Грецию на помощь восставшим искушала Пушкина долго, тем более что по Кишиневу он знал князя Ипсиланти, одного из руководителей гетеристов, как называли себя греки – участники борьбы за освобождение. В маленькой повести «Кирджали», напечатанной в 1834 году, читаем: «Александр Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел сладить с людьми, которыми принужден был предводительствовать». Байрон своим опытом мог бы подтвердить в этом рассуждении каждое слово.