Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией

• Название: Белый флаг над Кефаллинией
• Автор: Марчелло Вентури
• Издательство: "Прогрес"
• Жанр: О войне
• Год: 1966

8 сентября 1943 года, правительство Бадольо, сменившее свергнутое фашистское правительство, подписало акт безоговорочной капитуляции Италии перед союзными силами. Командование немецкого гарнизона острова отдало тогда дивизии «Аккуи», размещенной на Кефаллинии, приказ сложить оружие и сдаться в плен. Однако солдаты и офицеры дивизии «Аккуи», несмотря на мучительные сомнения и медлительность своего командования, оказали немцам вооруженное сопротивление, зная при этом наперед, что противник, имея превосходство в авиации, в конце концов сломит их сопротивление.

---

Никакой слабости, никакой жалости!

Лошадей — на луг, рабов — в плуг. Навечно, то есть пока через тысячу или две тысячи лет раса победителей не погибнет сама в какой-нибудь грандиозной схватке с пришельцами из иных миров, во вселенском пожаре, который в состоянии разжечь только они, немцы.

Вот так. Карл Риттер считал, что время от времени, в минуты усталости и нервного напряжения, полезно повторить себе все это. Тогда вновь обретаешь силу молодости, в какой-то мере оставшуюся далеко на родине вместе с лицами и голосами близких, там, где хлопочет на просторной кухне у плиты мать и сидит под электрической лампочкой пропахший поездами худой человек — отец (почему-то он запомнился Карлу именно таким). Эта сила молодости — там, на родине, а не здесь, где только и слышишь, что причитания побежденных.

Карлу Риттеру казалось, что к нему возвращаются силы и уверенность тех дней, когда он учился в университете, участвовал в грандиозных ночных шествиях с барабанами, флагами и дымящимися факелами. То были дни военных парадов и боевых маршей; фюрер стоял на трибуне, его металлический голос, звучавший перед амфитеатрами многолюдных стадионов, звал в атаку. В ответ раздавался многоголосый клич — то отзывался народ, отзывались немцы, он, Карл Риттер, жаждавший войны и победы.

3

Командиры опросили всех солдат дивизии. Солдаты высказались за то, чтобы не отдавать немцам оружия. «Чем сдаваться в плен, лучше будем сражаться», — заявили они. Таким образом были официально подтверждены данные, которыми генерал уже располагал, и которые вытекали из других фактов — из убийства капитана, проповедовавшего союз с немцами и призывавшего хранить верность союзникам, из того, что с генеральского автомобиля были сорваны флажки, из того, что в заливе были потоплены понтонные баржи.

Артиллеристы капитана Альдо Пульизи тоже высказались «за». Все, включая Джераче. Капитан про себя удивился: «Нет, вы только посмотрите, что за герои!»

Однако в душе он понимал, что ни у кого из них, в том числе и у него самого, не было ничего героического. Он видел: на лица солдат легла тень Святой Мавры, он чувствовал ее и на себе. Он чувствовал, что все озабочены одной-единственной мыслью: как опередить немцев и вернуться домой. Навсегда покончить с этой дурацкой войной.

Глава пятнадцатая

1

— Солнце, — сказал Паскуале Лачерба.

Остров сверкал перед нами. Тусклые воды залива серебрились; две полоски земли, окаймлявшие бухту, превратились из серых в нежно-зеленые. На другом берегу раскинулся Ликсури с его чистенькими сборными домиками; несколько выше темнели пятна старых деревушек, лежащих в развалинах, виднелась полоса дороги и искусственно расчищенные полянки — вероятно, бывшие артиллерийские позиции.

Навес крытого рынка на набережной, кровли домишек близ причалов, красно-черный корпус торгового судна, стоявшего у главной пристани, блистали в свете и красках полудня. Вдали, над мягким абрисом холмов, залитых солнцем, вздымался хребет Эноса, а у его подножия прилепилась венецианская крепость Сан-Джорджо.

Ветер стих. В воздухе стоял запах моря и солнца, крепкий аромат пиний и агав, испарений влажной земли.

Мы пошли по набережной к мосту, перекинутому через бухту в нескольких сотнях метров от того изгиба, где залив замыкался и на смену морю заступали луга и долины Кефаллинии, такие голубые, что они тоже казались водной гладью. Лишь тополя, маячившие вдали, за мостом, указывали, что там кончалось море и начиналась суша.

— Это единственное уцелевшее сооружение, — сказал Паскуале Лачерба, указывая своей палкой на мост.

Ночным ливнем на асфальт набережной нанесло гальку и пучки травы; в портовых лавчонках распахнулись ставни; внутри было людно, за столиками выпивали. Кое-кто вышел за порог, чтобы посмотреть на нас; много народу, по большей части смуглые женщины с черными платками на головах, торопилось по аллее к автобусной станции. Оттуда, от низкого свежевыбеленного строения с портиком, отходили к монастырю святого Герасимосса маленькие пыльные автобусы, голубые с желтым; были тут и большие американские такси. Именно здесь сошел я накануне вечером, приехав из Сами; отсюда я и отправлюсь завтра в конце дня обратно, той же дорогой через горы, к парому.

— Эй, друг, прокатимся до монастыря? — окликнул меня Сандрино, высунувшись из окна своей машины. — Есть два места. Пятьдесят драхм, — прокричал он.

На заднем сиденье теснились четыре старушки и старик с седыми усами, они с беспокойным видом посмотрели в окошечко, не понимая, в чем дело. Впереди, рядом с шофером, сидели две девушки сбритыми головами; в их глазах тоже появилась тревога.

— Идите же, всем хватит места, — звал Сандрино.

Но я отрицательно покачал головой, и Паскуале Лачерба, увидев это, раздраженно махнул палкой.

— Нет, — сказал он, — мы пройдемся.

— До монастыря? — недоверчиво спросил Сандрино.

— До итальянского кладбища, — ответил Паскуале Лачерба.

С лица Сандрино сбежала улыбка.

— Это будет не так интересно, как праздник в монастыре, — сказал Сандрино.

Паскуале Лачерба кивнул головой; он разделял это мнение, но все же скорчил гримасу: лицо его выражало нечто среднее между презрением и досадой.

— Ну так что же?! — фыркнул он.

Неуклюжая машина тронулась, окутанная облаком зеленого дыма; фотограф пожал плечами.

— Автомобильщик, — проронил он.

Мы отправились к итальянскому кладбищу, которое, как объяснил мне Паскуале Лачерба, находилось на той стороне залива, у развалин старой морской мельницы. Впереди, на дороге, взбиравшейся вверх меж олив, виднелась группа строений: домик, часовенка, православная церквушка.

Идти туда у меня не было особых причин. Собственно говоря, даже никакой. Кладбище, где прежде покоилось несколько десятков трупов, извлеченных из рвов и колодцев, теперь, по всей вероятности, пустовало. Несколько лет назад, припомнил я, прах убитых был перевезен в Италию на военном корабле.

Значит, там не было ничего, кроме крестов, надгробных камней да земли, некоторое время укрывавшей безымянные кости. И все-таки я решил пойти туда — лишь для того, чтобы увидеть эту землю, где, может быть, покоилось раньше и тело отца.

Паскуале с неохотой согласился.

— Мы повидаем там отца Армао — капуцина, — сухо сказал он.

Но прежде чем мы, выйдя из ресторана, двинулись по набережной, он еще раз тактично попытался изменить мои планы.

— Почему бы, — сказал он, — не посмотреть монастырский праздник? Настоящее народное гулянье, — добавил он для большей убедительности.

Паскуале уже звал меня утром на этот праздник святого Герасимосса. Но я не стал об этом напоминать и оставил его вопрос без ответа. Ни к чему было мне ходить на праздник — хотя теперь вышло солнце и остров, нужно признаться, совершенно преобразился, светлый и сияющий как алмаз. Нет, ни к чему мне был этот праздник, хотя ощущение смерти прошло и кругом царила радость жизни.

Мы пошли по мосту и оказались над морем, которое было совсем рядом, у парапета; протяни руку — дотронешься. Автобусы, идущие к монастырю, обгоняли нас, гудя, рыча, обдавая клубами дыма; в окнах видны были лица пассажиров, словно картинки, нарисованные на стеклах. Эти неуклюжие узкие автобусы устаревшего типа на высоких колесах лезли вверх по дороге к кладбищу, исчезали за оливами, затем вновь появлялись на следующем повороте, медленно ползя по круче на фоне ясного неба.

— Едут на праздник, — сказал Паскуале Лачерба.

Посреди моста мы остановились. Кефаллиния, раскинувшаяся вокруг, простирала обе руки в ослепительное Средиземное море; мне пришлось прищуриться, заслонить глаза рукой. Тысячи трепетных мерцаний блистали, тухли и, снова зажигаясь друг от друга, уходили, переливаясь и дробясь, от парапета в бескрайнюю даль. Кефаллиния как будто только-только возникла из моря, струясь водой и светом, словно древний бог ее истории, сотворенный красотой и разумом. Позади, будто вымпелы на мачтах парусника, выступали из легкой дымки верхушки тополей, убегая вдаль, к отрогам Эноса.

— Вот, — сказал Паскуале Лачерба, раскинув руки, словно перед собственным творением.

— Невероятно… — прошептал я. Паскуале Лачерба не понял.

— Ну конечно, — ответил он, — ведь я же говорил вам, что при солнце Кефаллиния совсем другая?

— Невероятно… — повторил я одними губами. — Невероятно… — твердил я себе, когда мы снова зашагали к кладбищу, стена которого забелела на солнце позади заброшенной мельницы. — Просто невероятно, что среди всей этой красоты и гармонии люди совершили такую страшную резню. Почему? — спрашивал я себя. — Зачем они сделали это?

2