Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

• Название: Секретарь обкома
• Автор: Всеволод Кочетов
• Издательство: ИХЛ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Роман «Секретарь обкома» — страстная книга, ратующая за творческое отношение к жизни, к труду во имя коммунизма, против всего косного, отжившего, что мешает нашему продвижению вперед. Глубокая убежденность автора в правильности отстаиваемых им идей придает произведению большую эмоциональную силу.

Основная удача романа — это образ его главного героя, секретаря обкома КПСС Василия Антоновича Денисова. Человек высокой культуры, смелых поисков и большого личного обаяния, он являет собой пример подлинного партийного руководителя, отдающего все свои творческие силы борьбе за счастье народа. В решении задач коммунистического строительства он находит новые формы руководства и партийного воздействия на умы и сердца людей.

---

В общем-то никаких болезней, никаких недомоганий Василий Антонович не чувствует. Но чувствует он это или не чувствует, а отдача все равно идет, любое сделанное дело отнимает частицу жизни, и, может быть, в конце концов будет наработано столько, что от тебя-то от самого ничего и не останется. Ну что же, не такой это плохой обмен.

Мысли, подобные этим, хоть и были они немножечко грустные, обычно успокаивали, отвлекали.

На этот раз сквозь них пробивалось тревожное ощущение чего-то сделанного не так. «Черногус, Черногус…» — подумал Василий Антонович.

Конечно асе это Черногус своей злой и неумной болтовней задел за что-то очень больное. Рассуждает, бранится, поносит. А разве знает, он его, Денисова, первого секретаря обкома партии, о котором так развязно и безапелляционно судит? Что он о нем знает? Видел где-нибудь на митинге или в кадрах кинохроники — и все знакомство, года два назад одна старенькая актриса из драматического театра тоже рассуждала на собрании: прошло, мол, время, когда мы играли руководителей, директоров заводов, секретарей обкомов, всяческих ударников и зачинателей, теперь театр стал демократичен — простых людей играем, которые в трамвае ездят, и в очереди в баню стоят, и голову моют. А поиграли так год-другой и за голову схватились: без ударников-то и зачинателей искусству не обойтись, без людей, совершающих дела важные и значительные. Просто, бедолага, сама не знала ни одного директора, ни одного партийного работника, потому и от других требовала их не знать. Так и Черногус: не знает, а судит. Судья!

Хмуро смотрел куда-то вдаль перед собой Василий Антонович. Собственно говоря, и он, в свою очередь, ничего не знал о Черногусе. Соня утверждает, что это отличный работник, энтузиаст своего дела, своего края, Но сам-то Василий Антонович видел хоть раз этого Черногуса, встречался ли с ним? Кажется, нет. Во всяком случае, воспоминаний о встрече у него не сохранилось. Были просьбы, проекты, заявления. Иногда бумаги с просьбами приходили почтой в обком, иной раз их приносила домой Соня. Суть всех просьб сводилась к тому, что музею истории необходимо новое помещение, что ему в старом тесно, что он задыхается от обилия ценных материалов, которые без толку лежат в хранилищах. Помещение! Василий Антонович не знает ни одного учреждения в городе и области, которое не жаловалось бы на тесноту и не требовало нового помещения.

Вот пусть его судят, пусть судят болтуна. В тюрьму, конечно, никто сажать такого не станет. Примут во внимание возраст, заслуги… Какие только, интересно бы знать, у него заслуги? Присудят к чему-нибудь условному…

Мысль о том, что Черногуса к чему-нибудь присудят, почему-то ещё больше раздражала.

В дом Василий Антонович вошел, шагая зло и шумно. Он не заметил бумажек в руках отворившей ему Софии Павловны, не заметил слез в её темных глазах, ставших ещё темнее на побледневшем лице.

— Вася, — сказала она.

— Сейчас. — На аппарате обкомовской АТС Василий Антонович стал набирать номер домашнего телефона областного прокурора. Ему ответили, что тот ещё на работе. Набрал рабочий номер. Когда прокурор отозвался, сказал ему:

— Сергей Степанович, то дурацкое дело с Черногусом надо как-то прикончить. Слушайте, договоритесь вы с КГБ, с МВД, с кем следует… Если не можете вы, поговорю я… Пусть ему дадут разрешение на этот старый пугач. Он ему, может быть, дороже жизни… Пусть дадут разрешение, и пусть пуляет из него по воскресеньям. Можно так сделать? Ну вот, подумайте, подумайте.

Положив трубку, Василий Антонович почувствовал, что развязался какой-то отвратительный, до крайности затянутый узел.

— Соня, — окликнул он весело. — Сонь! Послушай, что твой Черногус натворил!..

— Вася, — сказала София Павловна, появляясь на пороге кабинета. Она протянула ему бланк телеграммы. — Шурик приезжает, Шурик…

— Что ж ты плачешь, глупенькая? — Он взял её за плечи. — Радоваться надо. Странный народ эти матери! — Но глаза у Софии Павловны были такие, что насторожился и он. — Что-нибудь случилось?

София Павловна кивнула.

— Очень плохое случилось, Вася. Сашенька умерла. На, прочти, Вася, сам. На!

2

Особой любви или особой привязанности к жене Шурика, Сашеньке, ни у Софии Павловны, ни у Василия Антоновича, казалось, не было, да ещё и не могло быть. Шурик женился на хорошенькой черноглазой студенточке четыре года назад, едва закончив Ленинградский технологический институт и получив место инженера на химическом заводе. На свадьбу ездила одна София Павловна, у Василия Антоновича времени не нашлось: была очередная горячая пора в области. Софии Павловне Сашенька понравилась, мать радовалась за сына: жену выбрал очень-очень не плохую, ничего не скажешь. Сашенька окончила тот же институт, что и Шурик, но двумя годами позже, успев притом родить сынишку.

Этого сынишку, который Василию Антоновичу приходился внуком, молодые родители дважды привозили из Ленинграда показывать деду. Дед и к своим-то детям не был чрезмерно чувствителен, он не принадлежал к той категории родителей, которые теряют голову, едва их чадо чихнет или шлепнется на пол, проглотит пуговицу или порежет палец. Шлепнулся — ну что ж, вставай, милый, вставай, в жизни не то ещё будет, привыкать надо, закаляться; пуговку проглотил — подождем денек-другой, возвратится из путешествия, никуда не денется; палец порезал — чего уж тут реветь, вот смотри, как надо смазывать йодом, как забинтовывать, чтобы бинтик не слетел через минуту. Не сходил с ума дед и при виде внука. С удовольствием держал его на руках, сажал к себе на колени, но говаривал: не позволяй родителям баловать тебя, им-то потом что, пустят курносого в жизнь, а курносому, балованному, и трудненько будет.

И вот Сашеньки, этой молоденькой мамы, жены Шурика, не стало. Спешила откуда-то домой на такси, автомобильная катастрофа, два дня беспамятства на больничной койке и — смерть. И когда пришла эта никак не гаданная, нежданная смерть, все стало выглядеть по-иному. Оказалось, что Сашенька успела крепко войти и в сердце Софии Павловны, и в сердце Василия Антоновича; оказалось, что они, хотя и видели-то Сашеньку совсем немного, хорошо помнят её маленькую, крепкую фигурку, её красивые руки, быстрые черные глаза и даже коричневое пятнышко на виске.

Почти всю ночь провели без сна, говорили и говорили, думали и думали, решали, как быть с Шуриком, с Павлушкой, которому ещё только три года. Василий Антонович позвонил дежурному в обком, просил заказать билет в мягкий вагон до Ленинграда, а София Павловна продиктовала по телефону на телеграф текст телеграммы Шурику о том, что она приедет на похороны.

— Правильно, правильно, — одобрил Василий Антонович, — как раз успеешь. Шурке легче будет. Да и нам с тобой… Нельзя не попрощаться, нельзя. Какая нелепость, какая нелепость! Черт знает что! Только начали жизнь…

Невозможно даже было решить, кого им больше жаль, о ком больше горит сердце: о Сашеньке ли, о Шурике, о Павлушке? В самом начале пути все сломалось в молодой, дружной, жизнерадостной семье. Семьи уже нет, есть Шурик, сын Софии Павловны и Василия Антоновича, и есть Павлушка, сын Шурика, с которым Шурик не знает, наверно, что и делать. То, что находилось между отцом и сыном, что связывало их, Сашенька, перестало существовать. Шурик не только может обойтись без Павлушки, но Павлушка, пожалуй, ему даже станет мешать; а Павлушка — уж так ли ему будет необходим этот папаша, исчезающий утром и появляющийся поздно вечером? Не ближе ли сделаются ему его маленькие приятели и подружки по детскому саду?

— Самое верное, — сказала София Павловна, — если взять Павлика к нам.

— И ты будешь с ним заниматься? — недоверчиво спросил Василий Антонович.

— Что ж, и я. Когда останется свободное время. А вообще-то можно же няню пригласить.

— Няню! — Василий Антонович усмехнулся. — Ты поищешь эту няню. А если и найдешь, то намучишься с ней. Посмотри в нашем скверике завтра, как там эти няни занимаются с ребятишками. Во втором подъезде профессор Спичкин живет, математик…

— Ну знаю, знаю: Спичкин! — перебила София Павловна. — На молодой женился с запозданием, в пятьдесят восемь лет родил дочку, сам вечно занят, жена в педагогическом учится, его студентка, тоже некогда ребенком заниматься…

— Я ж тебе и говорю: посмотри, как нянька пасет их девчонку. Сидит целый день, с другими такими же тетками судачит, а ребенок что хочешь, то и делай. Хочешь — в нос жука засовывай, хочешь — из урны для мусора окурки жуй…

— Вася, ну что ты, ей-богу!

— Именно так. Сам видел. «Няню пригласим!» — передразнил он ещё раз. — Кардинальное решение вопроса.

В середине ночи — как-то так пришлось по ходу разговора о стариковских прихотях — Василий Антонович вспомнил начальника Софии Павловны, Черногуса.