Иван Щеголихин - Снега метельные

• Название: Снега метельные
• Автор: Иван Щеголихин
• Издательство: "Жазуши"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Известный читателям роман «Снега метельные» посвящен героическому прошлому целины, сложным судьбам целинников Кустанайщины. События того времени стали уже историей, но интересная, насыщенная драматизмом жизнь на целине тех лет не может оставить нас равнодушными и сегодня.

Отличительные особенности произведений И. Щеголихина — динамичный сюжет, напряженность и драматизм повествования, острота постановки мо­рально-этических проблем. Жизнь в произведениях писателя предстает во всем многообразии и сложности.

---

— Тебя-то мне и надо в первую голову. На минуту,— и медленно позвал к себе тяжелой рукой.

Сергей не спеша, поднялся, не спеша, пошел навстречу» Ткач — важная птица, но и Сергей не воробей. Митрофан Семенович подал ему округлую увесистую ладонь. Сам он уже давно никому не жал руку, только подавал свою для пожатия.

— Вот что, Сергей. Приехало руководство. Сегодня будут у нас, мне позвонили. Должен и Николаев подъ­ехать с ними. Пожалуем к тебе на загонку. Как ты?

— А что я, мне-то что?

— А то, чтобы сам не опозорился и меня не подвел, «Мне-то что»,— передразнил Ткач.— Смотреть будут, спрашивать, прикидывать. Как у нас, да как у других, да у кого лучше. Тут тебе не шаляй-валяй — целина, одна из главных забот на сегодняшний день, понял? Об этом весь мир знает. Ну, парень ты грамотный, политически образованный, читать тебе лекции я не буду. Одним сло­вом, начнут спрашивать про работу,— не стесняйся, не будь красной девицей. Говори, что за вчерашнюю сме­ну скосил девяносто гектаров. А я поддержу.

— Семьдесят, значит, уже пустяк, – обиженно про­ворчал Сергей.

— Под семьдесят дал вчера Галаган из «Первомай­ского», а у нас должно быть больше! На «Изобильный» весь район равняется, вся область смотрит.

— Ясно, Митрофан Семенович, но...

— Хватит, Хлынов!— начал сердиться Ткач.— Знаю, что говорю, не стал бы попусту языком молоть. Парень ты неглупый и должен понимать обстановку. Техника у нас передовая и методы скоростные, понял?

Хлынов сплюнул сквозь зубы в сторону, сказал мрач­но-весело:

–– Ладно, мне-то что. Хвастать — не косить, спина не болит.

–– Ну и добро... А что там за краля за столом?— Ткач будто сразу заметил лишний рот в семье.

— Да вроде из газеты.

–– Во-во, значит, по тому же самому делу. Ну, давай, Хлынов, действуй, как договорились.

Ткач пожал руку Сергею и, словно отработав его, на­правился к Жене.

— Марья Абрамовна!—зычно крикнул он на ходу.— Накормили товарища корреспондента?— Видно было, что накормили, но Ткач не мог удержаться от искушения по­заботиться.— Мы сегодня ждем высоких гостей, товарищ корреспондент. Можете такое дело в своей газете осве­тить, это важно и нужно. Вот, прошу познакомиться —. Сергей Хлынов, наш лучший комбайнер, скашивает за смену по девяносто гектаров.

— Это хорошо, поздравляю, только я не корреспон­дент,— смущенно оправдалась Женя.

Ткач гмыкнул, недовольно глянул на Хлынова.

— Я привезла вам бактерийные препараты из рай­больницы. А в газете я на общественных началах. Нико­лаев посоветовал мне написать о вашем совхозе, конкрет­но о Хлынове.

— Вот и добро, дочка, добро, надо написать. Сначала хлеб должен быть, хлеб всему голова, а потом уже твои препараты-аппараты.

До центральной усадьбы Ткач вез ее на своем газике и всю дорогу, не стесняясь, нахваливал свой совхоз. Да и чего стесняться — ведь не себя же он хвалил, а своих че­стных тружеников, своих хлеборобов.

8

В больницу к Малинке каждый день кто-нибудь наве­дывался, либо товарищи по службе, либо студентки из того самого рыбного института. Со стороны все эти визи­ты выглядели хорошо, человека в беде не забывали, забо­тились о нем, но персоналу посетители доставляли немало хлопот. Студентки вели себя скромно и тихо, их появле­ние не вызывало столько шума, как появление солдат. Эти же приезжали с грохотом машин, ставили свои само­свалы под самыми окнами, ни пройти, ни проехать, и лезли скопом в вестибюль. Юные санитарки не сразу впускали их, довольно долго и не без удовольствия пререкались с ними. На всю ораву выделяли по два халата, солдаты надевали их поочередно, забегали на пару минут к Ма­линке, как будто долг свой солдатский отдать, постоять минуту-другую на посту возле его больничной койки, вы­бегали, на ходу стягивая халаты, чтобы передать другим.

Ясно, что после таких свиданий халаты тут же отправля­лись в стирку.

Кроме довольно однообразных новостей, посетители ничего интересного не приносили. Но они все-таки отвлекали от мрачных мыслей, а мысли такие приходили, и довольно часто, что поделаешь. Молодой солдат, здоровый, как оказалось, не трусливого десятка, а вот временами как накатит-накатит... Он часто представлял себя малень­ким и беззащитным, думал много о матери, думал и о том, что вот умрет тут, и неизвестно, где его похоронят: прямо здесь, в степи, или повезут домой, в родную Алма-Ату? Страх смерти навещал его часто — оттого, что временами сдавало сердце, как объяснил Малинке врач. Он не чувст­вовал своего сердца, он вообще ничего не чувствовал, кро­ме невыносимой боли, особенно в первые дни. Вот тогда он и думал о смерти, только она и способна была спасти его от боли, ничто другое, никакие уколы не спасали.

Но когда отходила боль, развеивалась тоска, ему ста­новилось стыдно за минуты слабости, мысли о смерти, и само это слово казалось те­перь отвратительным, унизительным, недостойным солдата, причем бесстрашного, он не побоялся взять огонь на себя... В этом его убедили друзья, об этом знали студентки и смотрели на него, как на героя, об этом знала вся больни­ца и наверняка весь поселок. Такое на целине не забыва­ется.

И Малинка поверил, что не умрет, не дадут ему люди погибнуть. «Стыдно киснуть!— сказал он себе.— Позорно предаваться унынию. Будь солда­том!»

С первыми бедами он кое-как справился, но вскоре пришли новые терзания – ему надоело лежать на койке почти в одном и том же положении.

В первые дни была угроза гангрены, поговаривали, возможно, придется отнимать ногу. Потом такая угроза миновала. Теперь Малинке хотелось скорее под­няться с постели, сесть за руль, газануть, как следует и, высунувшись из кабины, ощутить всей кожей, как бьет в лицо густой степной воздух!

Неизвестно пока, будет ли действовать нога после за­живления? «Как бы не было анкилоза, – сказал хирург, и Малинка разузнал, что анкилоз - неподвиж­ность сустава. Вместо шарнирного соединения будет у не­го прямой стык.

— Нет, анкилозы пусть будут у наших врагов,— ска­зал Малинка Жене и поклялся при любой боли шевелить обожженной ногой во всех больших и малых суставах,— Своя кожа пропала, не так жалко, а то еще и чужая, приживная, пропадет.

Он выздоравливал, много болтал, и Женя не считала за грех рассмеяться в ответ на его шутку. Малинка смот­рел на нее прямо-таки с сыновней благодарностью. Со дня его поступления в больницу она еще ни разу не улыбну­лась, наверное, не хотела своим беспечным весельем раздражать больного. Малинка дивился – такая юная и такая мрачная. Медичек, говорят, специально учат не улыбаться на работе, во время исполнения служ­бы, вроде как монашек.

А знает ли Женя о том, что случилось ночью на степ­ном пожаре? Или полагает, что Малинка где-нибудь на кухне от примуса загорелся? Знает, конечно, здесь всё знают и про больных и про здоровых, но все-таки погово­рить о себе, о своей жизни, поговорить по душам, пооткро­венничать очень хочется. Только не с кем попало, а с некоторыми...

Когда Жени в больнице не было, Малинка раскисал и готов был хныкать от боли, как малое дитя. Появлялась Галя, строго приказывала ему взять себя в руки, но Ма­линка от ее приказов расстраивался еще больше. Он от­казывался от перевязок, когда дежурила Галя, рычал от боли в ответ на ее прикосновения и требовал хирурга. Но при Жене Малинка не стонал и даже не морщился. Пока она готовила стерильные салфетки, погружая их в лоток с мазью Вишневского (а мазь пахла рыбой), он умудрялся рассказать ей что-нибудь из солдатской жизни, бывальщину какую-нибудь нехитрую или анекдот. Любил вспоминать Алма-Ату:

— Ты там не была ни разу? Как же так, и живешь себе спокойно! Там такие горы, такие цветы. «Отец яб­лок»— само название города о чем говорит. Идешь по улице — сады направо, сады налево, спереди и сзади. Хочешь — сорвал яблоко, съел, хочешь — выбросил, никто и слова не скажет. Сядешь у арыка отдохнуть, смотришь — плывут! Апорт, кандиль, золотой налив, все сорта, бери, не хочу. – Он заметно привирал не только потому, что хотел раз­влечь Женю, но еще и от тоски по родному городу, хотелось Малинке наделить его и красотой небывалой и изоби­лием невиданным.

Жене, конечно же, было приятно работать с таким больным. Любому медику должно быть приятно, когда встречают его с великой радостью, а после перевязок, пос­ле процедур вздыхают с таким превеликим облегчением и так благодарно смотрят на тебя, что всерьез начинаешь верить – именно твои руки и приносят этому человеку ис­целение.

9

Через неделю в «Целинных зорях» был напечатан очерк «Золотые руки» — о знатном механизаторе совхоза «Изобильный» Сергее Хлынове. Вверху дали крупно его портрет, дальше шел очерк крупным массивом, а внизу стояла подпись: Е. Измайлова. Женя читала очерк, и перечитывала, и самой себе удивлялась — надо же так суметь! Если уж быть до конца честной, ей хотелось бы, чтобы внизу была не только под­пись, но и маленькая ее фотография. На память. Ничего в этом нет зазорного. В ее подписи содержится нуль ин­формации для читателя, потому что Измайловых — тыща. А вот лицо ее, как и всякое лицо человека,— уникально, неповторимо. В будущем, Женя уверена, все газеты до этого додумаются. А пока она вполне удовлетворена и такой формой своей славы. Запечатала газету в конверт и отправила папе с мамой «авиа», пусть порадуются, а то они все дрожали, как тут Женя жить будет, не знает, как манную кашу варить, то ли молоко в крупу, то ли крупу в молоко.