Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

• Название: Отрубленная голова
• Автор: Айрис Мёрдок
• Издательство: Издательство «Азбука»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000

Герои книги Айрис Мёрдок, признанной классиком современной английской литературы, запутываются в причудливой любовной паутине и вынуждены бесконечно обмениваться партнерами. Традиционный любовный треугольник превращается в многоугольник, а банальные любовные перипетии принимают фантасмагорический характер.

---

Недавно она остановила свой выбор на Палмере Андерсоне. Антония всегда называла его Андерсоном, у нее сохранилась мистическая привязанность к людям, имена которых, как и ее собственное, начинались на букву «А». Эта мистика активно проявилась и в ее дружбе с моим братом Александром. Он и моя жена были нежно, почти сентиментально привязаны друг к другу. Хотя в последнее время, когда «площадку» занял Андерсон, это сделалось не столь очевидно. Трудно представить себе человека, менее нуждающегося в психоаналитике, чем Антония. Думаю, что она сама, наоборот, захотела воздействовать на него и потому воспользовалась предлогом и пожелала пройти у него курс лечения. Однажды я саркастически заметил, что не понимаю, с какой стати я должен платить столько гиней в неделю за расспросы Антонии о детстве Палмера. Она беззаботно рассмеялась в ответ, но моих обвинений не отрицала. Конечно, психоанализ был ее очередным хобби. Раньше она увлеченно играла в «бридж-контракт», учила русский язык, лепила (с Александром), занималась благотворительной деятельностью (с Роузмери), изучала историю итальянского Ренессанса (со мной). Могу добавить: за что бы ни бралась Антония, все получалось у нее на редкость здорово. Я не сомневался, что она сразу нашла общий язык с Палмером.

Необходимо вкратце сказать и о Палмере. Мне это нелегко. Последующие страницы покажут, как и почему я начал испытывать к Палмеру противоречивые чувства. А сейчас лишь попытаюсь описать его таким, каким впервые увидел. Тогда я еще не знал о нем самого главного и действительно был им очень увлечен. Глядя на Палмера, каждый может догадаться, что он американец, хотя на самом деле американец он только наполовину и вырос в Европе. Внешность у него и правда сугубо американская — высок, долговяз, с разболтанной походкой, аккуратно подстрижен и ясноглаз. У него довольно мягкие, густые, серебристо-седые волосы, окаймляющие небольшую голову и гладкое лицо. Выглядит много моложе своих лет. Трудно поверить, что ему уже перевалило за пятьдесят. Одевается Палмер в американском стиле: ремень вместо подтяжек и все в таком духе. Обожает пощеголять, и костюмов у него множество. Вместо галстуков яркие шейные платки. Когда я вижу кого-нибудь с ярким шейным платком, непременно вспоминаю Палмера. Он с первого взгляда производит впечатление хорошо воспитанного и приятного в общении человека, а его манеры позволяют предположить, что он и по натуре добр. Он также прекрасно образован. «Открыл» Палмера я, а вовсе не Антония, и долгое время, пока она не завладела его вниманием, мы с ним регулярно встречались. Вместе читали Данте, и его непринужденная веселость, ничем не омраченное жизнелюбие поднимали настроение, хотя и не рассеивали до конца мою меланхолию. Я с восторгом наблюдал за Палмером. Он казался очень цельным и удачливым человеком. Психоанализом он занялся сравнительно поздно, после обычной медицинской практики в Америке и Японии, и вскоре преуспел в этом виде современной магии. Половину недели он проводил в Кембридже, где жил вместе с сестрой и выслушивал жалобы выпускников-неврастеников, а остальное время — в Лондоне, там к нему обращались весьма влиятельные и известные пациенты. Он много работал, и, сталкиваясь с ним, я понимал, что он всецело счастлив и заслужил свое счастье по праву.

Я был знаком с Палмером почти четыре года, когда началась эта история. Джорджи Хандз я знал три года, и она уже полгода была моей любовницей. Сейчас Джорджи двадцать шесть, она окончила Кембридж, получила диплом по экономическим наукам и стала младшим преподавателем в Лондонском экономическом училище. Мы познакомились в Лондоне, когда меня пригласили в школу прочесть лекцию о записках Макиавелли, касающихся походов Чеэаре Борджа. После мы встречались несколько раз, завтракали вместе, обменивались дружескими поцелуями, но ничего особенного друг к другу не чувствовали. До этого я никогда не изменял жене. Просто не мог представить, что мне захочется это сделать. Лишь по чистой случайности я не познакомил Джорджи с Антонией в ту раннюю, невинную пору. Тогда Джорджи жила в общежитии для студенток, убогой дыре, которую я и не пытался посещать. Позднее она переехала в свою маленькую квартирку, и я немедленно в нее влюбился. Наверное, это прозвучит нелепо, но думаю, что я влюбился в Джорджи, как только увидел ее кровать.

Я отнюдь не был безумно влюблен в Джорджи. Для безумств и крайностей я считал себя слишком старым. Но я любил ее радостно и avec insouciance,[3] и это больше походило на весну, чем сама весна, на чудесный апрель, но без тревожных перемен и перерождений. Я любил ее с дикой, какой-то недостойной радостью, в равной мере задорно и грубо. Оба эти ощущения начисто отсутствовали в отшлифованных и несравненно более нежных отношениях с Антонией. Я обожал Джорджи также и за ее суховатую трезвость, упорство, независимость, отсутствие всякой экзальтации, остроумие — в общем, за все, чем она отличалась от Антонии и как бы дополняла мягкое, изысканное очарование, исходившее от моей жены. Я нуждался в них обеих и, обладая ими, чувствовал себя владыкой мира.

Если для меня было важно, что Антония любила общество и постоянно находилась в нем, то столь же важным я считал, что Джорджи оставалась вне его. Для меня стало откровением и уроком, более того, личной победой, что я могу любить такую женщину, как Джорджи. Я начал понимать себя по-новому. Джорджи ни на что не претендовала. Если Роузмери и Антония, каждая на свой лад, то и дело играли роли женщин из общества, то Джорджи вообще не играла ролей, и это было для меня в новинку. Природа превосходно распорядилась ее женской сутью, и Джорджи оставалась самой собой, когда у нас все началось. Она не только не стремилась играть роль, ее не волновал и социальный статус, порой я чувствовал даже некую ее отверженность.

Это ощущение жизни с Джорджи как веселой пробежки изменилось после ее беременности. Даже наша незаконная связь казалась веселой и в определенном смысле невинной, теперь же в нее проникла боль, не острая, но не утихающая ни на миг. Мы утратили былую невинность и возобновили отношения отчасти из-за моего малодушия, а отчасти из-за молчаливой стойкости Джорджи. После того как она забеременела, я не однажды довольно экстравагантно высказывался, что желал бы стать к ней еще ближе. Подобные реплики ни к чему не обязывали, они оставались между нами словно текст, который можно будет исправить, одобрить или, по крайней мере, объяснить. В то же время для меня было важно, даже очень важно, чтобы Антония считала меня верным мужем. Я обманывал себя, что было необходимо для продолжения и успеха этого маскарада, и в конце концов действительно почувствовал себя верным мужем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я лежал на большом диване в доме на Херефорд-сквер, читал «Историю войны 1808–1814 гг. в Испании» Нейпира и размышлял, не возобновится ли у меня астма от благовоний Джорджи. В камине ярко полыхали угли и дрова, огонь что-то шептал, а лампы заливали мягким золотистым светом продолговатую комнату, в которой даже зимой, благодаря какому-то чудесному умению Антонии, пахло розами. Дорогие рождественские открытки рядами лежали на пианино, а со стен свисали ветки вечнозеленых растений, мастерски связанные, скрепленные разными клейкими штуками и переплетенные длинными, падающими вниз гирляндами красных и серебряных лент. Они напоминали, что Рождество не за горами. В новогодних декорациях Антонии сочетались традиционная праздничность и сдержанная веселость, свойственные всем ее домашним придумкам.

Я только что пришел от Джорджи и по-прежнему был один. Я солгал Джорджи о сроке возвращения Антонии — ее сеансы с Палмером продолжались до шести часов, и я располагал запасом времени для отдыха перед очередной атакой Антонии и ее шквалом взволнованной болтовни. В том, что он последует, я не сомневался. Антония каждый раз являлась домой от Палмера в приподнятом настроении. Я полагал и часто слышал суждения бывших пациентов, что психоанализ — дело мрачное и унизительное, но в случае моей жены он, очевидно, вызывал эйфорию и даже самодовольство. Я расслабился, почувствовав мир и спокойствие в самом себе и окружающей обстановке. Немудрено — я Лежал в тепле, мне легко дышалось в светлом многоцветном гнездышке, которое мы придумали и создали вместе с Антонией. Шелк, серебро, розовое и темно-красное дерево и приглушенно золотые оттенки непринужденно смешивались, контрастируя с зеленым «беллиниевским» фоном. Я отпил глоток прохладного, ароматного мартини, которым собирался угостить Антонию, и, честно признаться, ощутил себя счастливейшим из смертных. В эту минуту я был счастлив праздным, бездумным счастьем, которое мне больше не довелось испытать в такой степени и с таким блаженным неведением.

Не успел я поглядеть на часы — удивляясь, почему она опаздывает, как на пороге показалась Антония. Обычно стоило ей войти, как она завладевала пространством, проскальзывала в самый центр и даже в присутствии хорошо знакомых людей вертелась по всей комнате, заполняя каждый уголок. Но сегодня она остановилась на пороге, словно опасаясь войти или понимая, что ее появление принесет несчастье, и это было совсем непривычно. Она стояла и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, держась за ручку двери. Вид у нее был какой-то потерянный. Я также заметил, что она не переодевалась, а по-прежнему, как и с утра, была в полосатой шелковой блузке и коричневой юбке. Обычно Антония меняла костюмы по три-четыре раза в день.