Януш Вишневский - Сцены из жизни за стеной

• Название: Сцены из жизни за стеной
• Автор: Януш Вишневский
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-059437-5, 978-5-271-23927-4

В сборнике новелл «Сцены из жизни за стеной» известный польский писатель и ученый Януш Леон Вишневский с одному ему присущими глубиной и сопереживанием рассказывает удивительные истории о любви и ненависти, об изменах и разочарованиях, о терпении и надеждах, о том, как чувства украшают — или уродуют человеческую жизнь.

---

Поэтому просыпаясь утром и думая о ее пробуждении, я вспоминаю ее губы. Тогда я подхожу к окну и открываю его настежь. Но прежде чем открыть, краем глаза замечаю свою ладонь, касающуюся оконной ручки. И думаю о ее ладонях. У нее длинные пальцы. Когда она складывает ладони, они лишь на мгновение прижимаются одна к другой. А потом выпрямляются и расходятся в стороны, чтобы сразу же снова соприкоснуться. Я обожаю ее ладони. На безымянном пальце левой руки, сразу над обручальным кольцом, у нее есть маленький шрам. Для начала я хотел бы узнать историю этого шрама. А потом поцеловать его. Когда в моей голове возникает эта мысль, я резко открываю окно, чтобы холод остудил мой пыл.

Иногда холод приходит с ветром, взлохмачивая мои волосы. И тогда я думаю о ее волосах. Когда она рядом со мной, ее волосы всегда заплетены в косу, обнажая лоб. С правой стороны волосы у нее растут ниже, чем с левой. Таким образом они скрывают выпуклость лба и пульсирующую вену. У вас тоже вена пульсирует с правой стороны. Но у вас там нет таких волос. И слева тоже нет. Как и у меня. Как вы думаете, с правой стороной лба всегда так?

Я мечтаю когда-нибудь расплести ее косу. Но еще больше мне хочется, чтобы она сама ее расплела. И распустила волосы. Только для меня. И прикрыла ими мои ладони, прикасающиеся к ее лицу. Чтобы никто их не видел. И никогда об этом не узнал. Я бы очень хотел прикоснуться к ее лицу. Не только ладонями. Лучше губами. Нежно целовать ее лоб, потом брови, потом веки, наконец правую, затем левую щеку. А потом взять прядь ее волос и попробовать на вкус. Вы пробовали когда-нибудь женские волосы? Как вам? Не помните? Почему? Жаль. Я бы наверняка запомнил. И сразу же прикоснулся бы к ее губам. Сначала несмело, пальцами, потом губами. По очереди. Я хотел бы, чтобы на каком-то из миллиметров она разжала губы и таким образом дала бы разрешение. Хотя и не знаю, на что. Я даже не знаю, хочу ли это знать.

Поэтому, просыпаясь утром и стоя у открытого окна, я закрываю глаза и думаю о ее пробуждении, ее губах, ее волосах и ее разрешении. Я счастлив. Вы наслаждались когда-нибудь такими моментами? Я говорю себе то, что хотел бы сказать ей: «Знаешь, даже мои четки переплелись с твоими. Странно это наше взаимное сплетение. Ты чувствуешь то же, что чувствую я? Сейчас я тебе помогу. Осторожно, чтобы не порвать шнурок. Эти бусинки еще слишком малы, они лишь наливаются цветом, у них впереди еще много дней и все будущее время. Трудно было бы собрать их и нанизать заново.

Только позволь мне. Доверься мне. Прошу».

Я — священник. Вам ведь не кажется, что мне нельзя любить? Вы понимаете меня? Правда? Прошу вас…

Запах сочельника

Когда сочельник выпадает на воскресенье, она опрокидывает стаканчик, прежде чем разбудить девочек. Сразу после того, как почистит зубы. Она любит это состояние обезболивающего, легкого водочного опьянения в пока безмолвной квартире. Он еще спит, еще целиком принадлежит им. И останется таким примерно до трех дня. Встанет, побреется, придет на кухню. Обнимет ее сзади, скользя под халатом по нижней части живота, поцелует в щеку. Но уже не станет нежно сосать ее ухо и шепотом уговаривать вернуться в спальню «еще хоть на секунду». Когда-то он так делал. Но и тогда им редко удавалось туда вернуться. Однажды Магда, которой тогда было четыре года, застала их на кухне и спросила изумленным, полным любопытства голоском: «Мамочка, почему папа стоит за тобой, а у тебя закрыты глаза и ты так громко вздыхаешь?»

Он не почувствует запаха спиртного из ее плотно закрытого рта. Впрочем, он не целовал его уже два года и восемь месяцев. Зато целовал ее грудь, спину, волосы, ягодицы и нижнюю часть живота. Но это — часть их ритуала при «сближении». Они периодически занимаются сексом. Раз в три-четыре месяца. Чаше всего когда он очень поздно возвращается домой — наверняка от той женщины.

Возможно, даже прямо из той постели. Тогда он касается губами всех мест на ее теле, которые выучил в прошлом. В их прошлом. Может, желает убедиться, что между ними ничего не изменилось, а может, в очередной раз хочет поверить, что именно этой ночью что-то должно измениться. Шепчет при этом нежности. Пока он не узнал ту девушку, он не имел обыкновения шептать. Четыре года и четыре сочельника не прикасался к жене. Но с тех пор как завел любовницу ей — жене — стало лучше. И девочкам тоже. Это ужасная, унизительная, лицемерно-отвратительная правда, но именно так и обстоит дело. Она долго колебалась, пока однажды вечером, пьяная, не призналась в этом сначала себе, а через неделю, утром, совершенно трезвая — своему психотерапевту.

Потом он выпьет кофе, который она ему приготовила, поставит елку, принесет коробки с украшениями из кладовки, позвонит родителям, чтобы те приехали вечером. На минуту вернется в ванную, неловко пряча мобильник в кармане пижамы. Откроет воду, чтобы заглушить голос, и позвонит той. Вернется, съежившись, словно уличенный во лжи мальчик, в детскую комнату. Разбудит поцелуями девочек, перенесет их прямо из кроватей в комнату, встанет перед елкой, расскажет трогательную историю о ребенке, который все свои подарки раздал больным детям, и будет очень крепко обнимать дочерей. И они опять, как каждый год, без памяти полюбят его. А она будет стоять, опьянев после четвертой рюмки, в дверях между кухней и комнатой, и влюбляться в него вместе с дочерьми. И поспешно отвернется, чтобы никто не видел ее слез, вернется на кухню к пирогам с грибами и добавит в них слишком много соли.

Часа в три он солжет, что должен ехать в контору проверить, пришли ли «в главный офис важные сообщения из Амстердама». Забыв, что главный офис уже год как переехал в Дублин. Он совершенно не умеет врать. Это успокаивает. По крайней мере ее. Мужчина, который так бездарно лжет, должен быть уверен, что это «не стоит того» и что пока еще нет смысла изворачиваться.

Потом он наденет костюм и галстук. Отправляясь в контору, он всегда надевает галстук. Сначала он туда и поедет. Как и сказал. Девочки, в предвкушении вечерних развлечений, даже не заметят его отсутствия. Она же вообразит все, чем он будет заниматься, по минутам…

Из конторы с подарком для той женщины он поедет в Мокотов[8]. Поделится с ней облаткой, поздравит, она станет плакать, он, боясь ее вопросов, молчать. Они усядутся у стола на кухне. Съедят борщ, который она научилась готовить ради него, она принесет на сковороде карпа, которого поймал сосед напротив, положит ему на тарелку пирогов, привезенных от родителей. Заодно расскажет о своих детских сочельниках. А он украдкой взглянет на часы и, нервно поднявшись из-за стола, пообещает ей, что позвонит. Вернется в комнату и нагнется к украшенной шелковыми бантами коробке под елкой. Распакует, расчувствуется и спросит, можно ли оставить ее тут. Она подойдет, разденет его и за несколько минут оставит на всем его теле запах своих духов. Он привезет этот запах домой, успев до первой звезды. И до приезда родителей. Войдет в квартиру без галстука, который в спешке забыл повязать, наполнит коридор ее запахом. Девочки бросятся ему на шею и сразу же поведут на балкон, чтобы вместе с ним смотреть на небо. А потом съедят борщ, который его жена тоже когда-то научилась готовить для него…

Состояние небытия

Она убила своего брата, он убил свою дочь. Не в силах вообразить себе его боль, она на несколько часов выбралась из своего небытия и поехала во Вроцлав, чтобы встретить того, кто должен каяться еще сильнее. Хотела убедиться, что это вообще возможно — еще сильнее каяться. Он ждал ее на вокзале. Весь в черном. Протянул руку, чтобы помочь ей поставить на перрон чемодан. На сгибе его левой руки, поверх черной рубашки она заметила широкую белоснежную повязку. Она носит черную на сгибе правой руки. Он поставил ее чемодан на серый цемент. Поднял голову. Заглянул ей в глаза. Она удивилась, что он еще в силах улыбаться. Даже если из вежливости, он ведь не обязан… Он должен знать, что перед ней нет нужды притворяться. Она спустилась на платформу. Они молча шли по туннелю. Она ждала, когда он заплачет. Он должен был заплакать. Ему ведь было тяжелее, чем ей. Но он не плакал. Только нервно трогал лицо пальцами, словно утирая слезы. Слез теперь не хватало. Она знала это…

Прямо с вокзала они поехали в центр города.

— Я покажу вам, где остановиться, — сказал он удивленному таксисту.

Они вышли возле большого дуба, сразу за круглой площадью, у переполненного в это время суток торгового центра. Он уселся на клочке мокрой утоптанной травы у дерева. Ей показалось, в этот момент он забыл о ее существовании. Он начал говорить, вытащив сигареты. Она оперлась спиной о дерево. Слушала…

— Хуже всего, что надо по-прежнему жить, когда конец уже пройден, а жизнь все еще длится, и у тебя отобрали право на уход. Не из-за чужих людей, считающих, что я должен ползти по городу, раздавленный угрызениями совести, и молить о прощении. И не из-за так называемых друзей, которые все как один исчезли сразу после похорон Кинги. Если я ненавижу Бога, то не за то, что он отобрал у меня дочь, а за то, что он не дает мне храбрости перенестись к ней и извиниться за краткость ее жизни, за ее прерванные мечты, за неоконченный разговор. Я не прошу прощения. Достаточно того, чтобы она меня выслушала.