Федор Достоевский - Том 9. Братья Карамазовы

• Название: Том 9. Братья Карамазовы
• Автор: Федор Достоевский
• Жанр: Русская классическая проза

В девятом томе Собрания сочинений печатаются части I–III последнего романа Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880), впервые опубликованного в журнале «Русский вестник» с подписью: «Ф. Достоевский». Отдельным изданием роман вышел в двух томах в Петербурге в декабре 1880 г. (на титульном листе обе книги помечены 1881 годом).

Окончание романа (часть IV. Эпилог) будет напечатано в томе десятом.

http://rulitera.narod.ru

---

В подготовительных материалах к „Идиоту“, а затем к „Подростку“ и черновых вариантах „Исповеди Версилова“ впервые разрабатывается Достоевским и символическая тема „о трех дьяволовых искушениях“, позднее перенесенная в „Карамазовых“, где она получила глубокую и сложную философскую нагрузку, став одним из стержневых мотивов главы „Великий инквизитор“. В рукописях 1870-х годов несколько раз назван и ярко психологически обрисованный в романе образ юродивой Лизаветы Смердящей.

Закончив „Подростка“, Достоевский писал в «Дневнике писателя“ за январь 1876 г.: „Я давно уже поставил себе идеалом — написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении“, характеризуя при этом роман „Подросток“ всего лишь как „первую пробу“ своей мысли (XXII, 7). Дальнейшими вехами в работе над этой темой явились замыслы неосуществленных романов „Отцы и дети“, „Мечтатель“ (1876) и, наконец, „Братья Карамазовы“.

Особая роль в истории подготовки замысла „Братьев Карамазовых“ принадлежит „Дневнику писателя“ за 1876–1877 гг. Здесь стали для автора предметом предварительного художественного и публицистического анализа различные аспекты „детской“ темы, столь широко и тревожно звучащей в романе (ср.: очерки о детском бале и о посещении детской колонии, рассказ „Мальчик у Христа на елке“ — 1876, январь; анализ дела Кронеберга — 1876, февраль, и родителей Джунковских — 1877, июль — август, гл. 1 и т. д.),[39] проходящие через весь „Дневник“ темы разложения дворянской семьи, экономического упадка и обезлесения России, обнищания русской деревни, роста деревенской буржуазии, темы суда, адвокатуры, русской церкви и сектантства и современного их положения, тема всеобщего „обособления“ как характерной черты нынешнего общества (1877, июль — август, гл. 2), тема католицизма в его взаимоотношениях с Римской империей и современной буржуазной государственностью, с одной стороны, и социалистическими учениями XIX в. — с другой (1877, январь, гл. 1; сентябрь, гл. 1 и др.), наконец, темы Западной Европы и России, ее прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения. В рабочих тетрадях Достоевского, содержащих подготовительные материалы к „Дневнику писателя“ за 1876 г., встречаются записи, непосредственно ведущие к „Карамазовым“, — например: „Великий инквизитор и Павел. Великий инквизитор со Христом. В Барселоне поймали черта“ (XVII, 13). На страницах „Дневника“ предвосхищены в беглых зарисовках и некоторые отдельные характеры будущего романа: в этом смысле особенно существенна глава „Приговор“ (октябрь, гл. 1, § IV); приведенное здесь рассуждение „идейного“ самоубийцы содержит, как неоднократно указывалось, зародыш аргументации Ивана Карамазова в богоборческой главе „Бунт“ пятой книги „Братьев Карамазовых“ «Рго и Contra“, a самое заглавие этой книги повторяет более раннее название § II из главы 2 „Дневника“ за март 1877 г.

В письме к X. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. Достоевский охарактеризовал „Дневник“ как необходимую для подготовки к созданию будущего романа творческую лабораторию. „Готовясь написать один очень большой роман, — писал он, — я <…> задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня <…> молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад…“ (XXIX, кн. 2, 78).

Важнейший документ из предыстории формирования философско-исторической проблематики романа, выраженной в главе „Великий инквизитор“ —„кульминационной точке“ романа, по авторскому определению, — ответное письмо Достоевского от 7 июня 1876 г. на запрос, обращенный к нему читателем „Дневника писателя“, оркестрантом С.-Петербургской оперы В. А. Алексеевым, с просьбой разъяснить смысл слов о „камнях“ и „хлебах“, употребленных в майском номере „Дневника писателя“ за 1876 г.

Здесь анализировалось опубликованное в газете „Новое время“ предсмертное письмо самоубийцы-„нигилистки“ акушерки Писаревой. Писатель рассматривал его как документ, выражающий (по его словам в письме к Алексееву) настроения, характерные для демократической молодежи, мечтающей „о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет“, — молодежи, ожидающей „будущего устройства общества без личной ответственности“, а потому вольно или невольно „чрезмерно“ преувеличивающей значение денег „по идее, которую им придают“. И Достоевский писал в связи с „денежными распоряжениями“ Писаревой „той крошечной суммой, которая после нее осталась“: „Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о «камнях, обращенных в хлебы“.[40] Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, т. е. «были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений“ Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды…» (1876, май, гл. 2, § II, „Одна несоответственная идея“). Своеобразное истолкование евангельского сюжета об искушении Христа дьяволом (от Матфея, гл. 4) в „Дневнике писателя“ Алексеев просил ему разъяснить.

Ответ писателя был следующим: „Вы задаете вопрос мудреный тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.

«Камни и хлебы“ значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было <…>

Ты сын божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.

Повели же и впредь, чтоб земля рожала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и их невозможной борьбы за существование.

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела“.

На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек» — т. е. сказал аксиому и о духовном пр<о>исхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии <…>

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…» (XXIX, кн. 2, 84–85)

Более сжато ту же мысль, не прибегая на этот раз к символике евангельской легенды, Достоевский выразил в письме от 10 июня 1876 г. к другому читателю „Дневника“, также откликнувшемуся на заметку, посвященную в майском номере самоубийству Писаревой, — П. П. Потоцкому: „…если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием.»

Письма к Алексееву и Потоцкому (1876) — не единственное промежуточное звено между заметками об „искушениях дьяволовых“ в подготовительных материалах к „Идиоту“ (1867–1868) и „Подростку“ и в „Исповеди Версилова“ (1874–1875), с одной стороны, и главой „Великий инквизитор“ (1878–1879) — с другой. Через полгода после них Достоевский вернулся к той же теме (всплывающей и на других страницах „Дневника“) и развил ее более подробно в первой главе январского выпуска „Дневника писателя“ за 1877 г. („Три идеи“). Характеризуя здесь идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, как „идею католическую“ и рассматривая современные ему западные социалистические учения как всего лишь видоизменение старой „католической идеи“ „устройства человеческого общества <…> без Христа и вне Христа“, Достоевский противопоставляет как этой, „католической“, так и родившейся в борьбе с нею протестантской идее, получившей, по его мнению, новую опору в воинственном национализме созданной Бисмарком Германской империи, „нарождающуюся „славянскую идею“, которую оценивает как „третью мировую идею“, засиявшую на Востоке небывалым и неслыханным еще светом“ (1877, январь, гл. 1, § I). Лишь благодаря ей, на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, „падут когда-нибудь, — провозглашает писатель, — перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и <…> народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии“ (1877, январь, гл. 2, § I). В определенной мере предваряет круг идей, выраженных в „поэме“ Ивана об Инквизиторе, также рассказ „Сон смешного человека“ (Дневник писателя, 1877, апрель, гл. 2).