Иштван Фекете - Репейка

• Название: Репейка
• Автор: Иштван Фекете
• Издательство: Корвина
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1975
• ISBN: 963 13 3408 2

Роман венгерского писателя Иштвана Фекете о приключениях пастушьей собаки (пуми).

Главный герой повести — веселый и умный щенок Репейка, на долю которого выпали самые захватывающие приключения.

---

А разве не предупреждает собака, когда у ворот останавливается кто-то чужой? Еще как!

— Сюда и ногой ступить не моги! — ощерившись, заявляет она. — Штаны изорву, до самого мяса доберусь. Прочь отсюда!

На бешеный лай выходит наконец хозяин.

— Петак, молчать! Не сожри моего приятеля…

Петак неохотно отступает, виляя хвостом:

— Прошу прощения, я не знал, что этого можно впустить.

Есть, конечно, и среди собак ласковые, веселые, мрачные, лживые, грубые, нахальные, блудливые и даже придурковатые, однако их дурость выражается не в том, что их умственные способности не на высоте, а в том, что такая собака со всеми вступает в дружбу, всех слушается, не делая никаких различий, и в конце концов ее переезжает какая-нибудь машина или забирает живодер.

Обычно это ошибки воспитания, ибо вообще собаки являются на свет с нормальными инстинктами.

Эти инстинкты не стушевываются и вблизи человека, даже в большом городе, и простираются иногда неизмеримо дальше и глубже, нежели человеческие чувства.

Вся вселенная — сплошной трепет, волнение, излучение, постоянное изменение и кружение невидимых сил. Сплошное созидание и разрушение, отправление и прибытие, и многие животные чуют эту переменчивость, отдаленную угрозу, будь то непогода, землетрясение или даже обвал в шахте.

«Крысы бегут с обреченного корабля» — гласит старинная поговорка, — причем, бегут не тогда, когда он уже тонет где-нибудь посреди океана, а еще перед отправлением, в порту.

Но в этом нет ничего таинственного.

Просто крысы почуяли ненадежность. Треск швов и шпангоутов в старом судне говорит их тонкому слуху больше, чем морякам. Тяжелый запах подмокшего товара, затхлый удушливый воздух меж трухлявых перекрытий буквально гонит их с корабля, который в это время мирно покачивается в залитом солнцем порту, но развалится на части при первой же серьезной буре.

Если крыса чует ненадежность судна, грозящую ей опасностью, отчего же собака не способна почуять боль, испытываемую человеком, излучения его нервов, таинственные волны его страхов и страданий — того человека, которого она любит.

В этом помогают собаке и испарения человеческого тела, ведь человек в страхе или в жару, здоровый или больной, пахнет совершенно по-разному.

Собака высокомерна и напориста с человеком трусливым, но есть люди, которых обходят сторонкой даже самые злые псы, чувствуют: этот человек не боится, потому что он сильнее.

Есть люди, которых собаки принимают сразу, как лучших друзей, а есть и такие люди, с которыми они не подружатся никогда.

Маленького ребенка собака — если она не бешеная — никогда не тронет, и не из рыцарства или особенной доброты, а потому что самая мягкость ребячьей натуры и заведомая настроенность на игру никогда не излучают агрессивных или злых волн. Более того, старые, ворчливые собаки терпят от несмышленыша-ребенка даже боль, позволяя щипать себя, таскать за уши, дергать хвост, — хотя взрослого человека за это без сомнения покусали бы; они словно знают, что ребенок причиняет боль неумышленно, совсем того не желая.

Это факты, а факты всегда имеют логическую основу. Логика же и последовательный ход мысли к миру суеверий отношения не имеют. Даже ночью — в том числе и этой, когда дело идет к полуночи и лают уже лишь отдельные, особенно разговорчивые собаки, остальные давно умолкли.

Репейка вообще не вмешивался в эту перекличку. Он был здесь еще чужой, сказать ему пока было нечего, но соседская собака уже оповестила всех о его прибытии.

— Родственник, мне кажется, приличный, — разливалась соседка, — и от него всегда пахнет жареной рыбой!

На секунду воцарилась тишина, ведь рыба, мясо, вообще пища — это истинное благо, и с тем, кому постоянно сопутствуют ароматы еды, стоит водиться.

Новость эта была примерно такого же рода, как если бы в село прибыл какой-то новый парень и люди говорили бы: его папаша министр. Всегда министр.

— Надо с ним поосторожнее! — пролаял густой бас. — От кого всегда вкусно пахнет, не может быть порядочной собакой. Она дама?

Со всех сторон раздался сердитый беспорядочный лай, с нелестными замечаниями в адрес только что высказавшегося обладателя звучного баса, который был, вероятно, ловелас и сорвиголова, потому что собаки дамского пола не стали церемониться и дружно заклеймили его, объявив вшивым соблазнителем, бродягой и старым мошенником.

— Он-то мужчина! Да не такой дряхлый, беззубый бахвал, как ты… — пролаяла соседская дама. — Уж он с тобой разделается.

— Я ему покажу! — кратко пообещал раздраконенный пес и умолк, ибо спорить с женщинами — особенно когда их так много — даже в собачьем обществе занятие неблагодарное.

Теперь Репейка кое-что узнал об окрестной родне. Приметил, в какой стороне лаял склонный к драке рыцарь, и, все сопоставив, почувствовал себя более по-домашнему.

Село уже совсем затихло и погрузилось во тьму, только из отворенной кухни падал во двор мягкий свет забытой в комнате лампы.

Репейка вошел, посмотрел на человека: в такое время человек плохо слышит, ничего не видит, одним словом, беспомощен.

Рука старого Ихароша свесилась с кровати, и Репейка, обнюхав ее, понял, что все в порядке. Старый Ихарош тихо дышал, его лицо выражало сейчас только полную отрешенность сна, лампа иногда попыхивала, петухи в селе прокричали в третий раз. Репейка сел посреди комнаты, глядя на человека и виляя хвостом.

— Спит, — подумал он или просто почувствовал и не подошел, чтобы лизнуть руку спящего: не положено нарушать покой ночи действиями, которым место лишь в дневные часы. Он тихонько вышел на кухню, лег у порога и опустил на пол голову. Потом вздохнул глубоко и закрыл глаза.

Репейка почувствовал, что прибыл домой.

А ночь между тем быстро слиняла, и было похоже на то, как разлив входит в русло, хотя никто, собственно говоря, не знает, где оно, это русло.

Страхи темноты разлетелись на смешные кусочки, словно дурной сон, и опять оттянулись на день в подземные убежища, пещеры, погреба, в лесные уголки и под камни, где вечно струится вода и ведут отшельническую жизнь голые улитки.

Репейка, вытянувшись, спал. Все его существо наливалось мирной силой, и даже бессознательно он чувствовал, что над немотной тьмой ночи уже летит, шепча что-то, осторожный вестник зари — рассвет.

Шептал он, конечно, на языке деревьев: они сперва перемолвились чуть слышно с предрассветным ветерком, потом стали пересказывать полученные новости друг другу, птицам и всем заинтересованным лицам, по крайней мере тем, кто понимал, чего приблизительно можно ждать от нынешнего дня.

Вообще-то ветер был ненадежен и изменчив, но говорил всегда то, что знал и чувствовал, если же его чувства без конца менялись, в том была не его вина. Деревья, разумеется, могли рассказать лишь то, что слышали от ветра, ничего не прибавляли и птицы, только перекладывали в песни ходячую молву.

— Кру-руу, — ворковала горлица на сухой ветке липы, будет хоро-о-шая, хоро-ошая погода. Кру-руу.

Если потом налетал днем такой ураган, что едва не сносил трубы, а сорванная с крыши дранка валилась прямо на кур, петух сердито косил глазом на горлицу:

— Да, предсказывать ты мастерица…

Ветер принес… ветер принес, — оправдывалась горлица, — разве я виновата, что он переменился.

В тот день, однако, ветер сдержал свое обещание. Прошептал то, что знал, и тут же заснул в кроне старой липы.

Воцарилось глубокое предутреннее затишье, и щенок проснулся. Проснулся, но лежал не шевелясь, как и все вокруг; только в отдалении нарастал слабый шум над селом — кто-то зевал, потягивался, отворял двери, разводил огонь, прочищал горло, мылся, плескал водой, натягивал сапоги, шуршал платьем — и все это множество звуков изливалось наружу и текло в сторону полей предвестьем дневных трудов.

Но вот заблестела и затрепетала от радости верхушка стоявшего в конце сада тополя.

— Я уже вижу — вижу! — сиял тополь листьями, хотя тени в саду еще пахли болиголовом, вощиной и бузиной, а кошка — то есть Цилике — лишь сейчас возвращалась домой, и опять по коньку крыши, словно беспечный кровельщик, который лазает но отвесной стене башни, как лесной клоп по стволу ивы: не падая.

Во рту у Цилике была мышь, ее завтрак. Но Цилике, конечно, не съест мышку просто так. Об этом не может быть и речи.

Цилике притащит мышь на кухню и будет до тех пор крутиться под ногами, пока женщина, действительная хозяйка кухни, не заметит и не вскрикнет:

— Ай да Цилике!

— Что там? — спросит из комнаты мужчина, номинальный хозяин дома. — Что там?

— Эта Цилике опять мышь поймала. Каждое утро является с мышью, да их уже и не видно стало с той поры, как у нас кошка…

— Плесни ей немного молока. Заслужила…