Бражнев Александр. - Школа опричников.

• Название: Школа опричников.
• Автор: Бражнев Александр.
• Издательство: Издательство POSSEV GmbH
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1951

Книга является воспоминаниями бывшего сотрудника НКВД Александра Бражнева, впоследствии осужденного военным трибуналом за связь с «контрреволюционным элементом». Свидетель и поневоле участник сталинской политики террора в Украине в 1937-1941 гг., автор пытается очиститься от гнетущих воспоминаний прошлого через откровенный разговор с читателем. Массовые аресты в Харькове, Киеве, зверствования НКВД на Западной Украине, жестокие пытки невинных людей – это лишь отдельные фрагменты той страшной картины сталинизма, которая так детально нарисована Бражневым в его автобиографической повести «Школа опричников».

Для широкого круга читателей.

---

Папанин говорил недолго и говорил бестолково: слушатели переглядывались – варка похлебки, чистка котла (на четыре пальца накипи), отсиживание в палатке из-за боязни попасть в лапы медведя. Ничего о научной работе и почти ничего о научных работниках экспедиции – один Папанин, дядька, кок, уборщик. И – партруководитель, глава.

Трудно сказать, как произошло смятение. Все «кольца» были смяты, машины перевернуты или сдвинуты. Началась давка. А всего ужаснее – публика свистела и выкрикивала не слишком уважительные словечки. Милиция взялась за оружие, кое-как порядок восстановился. Папанина втолкнули в легковую машину, и она вырвалась на улицу Свердлова, потом на улицу Сталина. За нею неслись другие машины. Тут было безопасно: весь пятнадцатикилометровый путь свободен, а по сторонам этих улиц в два ряда стояла милиция.

Вечером мы подводили свои итоги. Многим из нас досталось от милиционеров (мы же были в штатском!), кое-кому насажали синяков. Других итогов не было – мы, собственно, зря болтались там и подставляли бока и физиономии.

НА СТАРШЕМ КУРСЕ

1939 год начался затишьем. Мы, сдав переходные экзамены, заняли положение старшекурсников, а это значило: больше сосредоточенности, замкнутости, выдержки, меньше брожения и шатания умов – чекистами стали, роковой порог перешагнули или переползли, как угодно. Набран младший курс, но он уже не таков, каким был наш: пополнение пришло не из армии и не с производства, а из самих кадров НКВД, т. е. народ, в известной мере, приобщенный и отесанный.

Наша практика прекратилась, поднажали на теорию. Общеобразовательные предметы потеснились, чтобы уступить место специальным.

Понемногу перед нами раскрывались тайны и детали системы. Так, познакомили нас с агентурной сетью НКВД, наброшенной на гражданские учреждения и предприятия. До сих пор, входя в ресторан (в штатском платье, в свободные часы), я чувствовал себя довольно-таки свободно и мог болтать без излишней, казалось, опаски. Теперь я знал, что директор – сотрудник НКВД, официанты, буфетчики, уборщицы – агенты и сексоты. Кто из них опасен, кто безопасен, разгадать невозможно, но они здесь, и об этом не забывай ни на одну секунду. Так обстояли дела повсюду – в гостинице, в чайной или пивной, в магазине (особенно – в винном), в железнодорожном буфете, в станционной кассе. Эти «глаза и уши» связаны и с милицией.

Мы пригодились «самому демократическому в мире государству» и для осуществления разных сугубо демократических начинаний и кампаний, например, для проведения подписки на заем, именуемой в СССР «добровольно-принудительной». Вот как я лично участвовал в этом.

Мне часто приходится начинать описание того или иного эпизода с того, что было, мол, собрание и была, мол, произнесена такая речь… Что делать! – это в советском быту главное и повседневное.

Так случилось и теперь – собрание и речь начальника-комиссара (на тему о значении советских займов как средства защиты интересов трудящихся от прожорливого капитализма). Все мы были мобилизованы, согласно решению обкома КП(б)У и политотдела управления НКВД, на эту кампанию. Я был прикреплен к педагогическому институту.

Приехав в институт, я наткнулся в коридоре на женщину лет 35-ти (после я узнал, что она – секретарь директора). Спросил ее, как пройти к директору, и, должно быть, страшно напугал своей формой. Растерявшись, она еле молвила:

– Пойдемте. Я проведу вас…

По дороге она то убыстряла шаг, то почти останавливалась и все поглядывала на меня, желая, по-видимому, о чем-то спросить меня и боясь спросить. Наконец, не выдержала, взяла меня за рукав и с чрезвычайной осторожностью пренаивно спросила, трепеща:

– Вы, наверно, хотите его арестовать?

– Нет, нет! – поспешил я успокоить беднягу и невольно улыбнулся приветливей, чем следует чекисту.

Тогда она стремительно бросилась вперед, я едва поспевал за нею. В кабинет она вошла одна и тотчас вернулась за мной. Предупрежденный ею, но еще взволнованный, стоял за письменным столом среднего роста старичок-директор. Стоял навытяжку. Мне он показался милым добряком почему-то.

Не знаю, расслышал ли он мое приветствие, – я поспешил ему на помощь и быстро-быстро изложил цель моего визита. Полумертвый от страха, директор обрадовался, как ребенок.

– Садитесь, садитесь… А я думал… Простите, пожалуйста…

Вошла секретарша. Она явно подслушивала там, за дверью, и была рада не меньше старика. Сразу сделалась деловитой и толковой, принесла списки персонала института, заготовленные для подписки, сбегала за секретарем институтской парторганизации (я запомнил его фамилию – Овчаренко). Мария Ивановна (секретарша) напомнила, что через 20 минут начнется собрание, и мы двинулись.

Зал встретил нас аплодисментами, что не удивило меня. Директор втянул меня за руку на трибуну. Мы расселись за столом президиума. Открывая собрание, директор отрекомендовал меня как представителя обкома партии и не забыл упомянуть, что я из школы НКВД. Надо полагать, что каждый из присутствующих учел сие обстоятельство. Как всегда, много было ораторов. Выступил и я – с умильной просьбой дать государству взаймы.

Когда стали подходить, чтобы приложить руку, я посматривал на «работу» добровольных, а может быть, и нанятых помогал: они старались вовсю, уговаривая, подзадоривая и воздействуя на «сознательность».

Первым взял ручку директор.

– На полуторамесячное, товарищ директор, не меньше ведь? – сунулся к нему Овчаренко, и директор, с окаменевшим лицом и заблестевшими глазами, подмахнул полуторное жалованье.

Теперь уже и другим трудновато было уклониться от полуторного. Я избегал встретиться с кем-либо взглядом – мне жалко было этих людей, потому что служащие и вообще интеллигенция в СССР почти нищенствует. Я избегал глядеть в глаза людям, но они, наоборот, ловили мой взгляд, и я видел: «Я лояльный, я преданный, я подпишусь!..»

Меньше месячного никто не дал. Принцип демократии по-советски был выдержан целиком.

УЧИМСЯ ДОБИВАТЬ

В первых числах июля мы слушали лектора, работающего в Харьковском военном округе. Лекция представляла собой подробный доклад о Польше. Рассматривались границы русских владений царского времени, этнография, подчеркивалось «ужасное» положение белорусов и украинцев, живущих там, на «захваченной» поляками земле, и, конечно, все сводилось к тому, что «наши братья по крови» ждут освобождения, освободить их можем только мы, час освобождения близок, советское правительство болеет душой за угнетенных западных украинцев и белорусов и крепко задумалось над тем, как организовать им помощь.

Через очень короткий промежуток времени – второй лектор, из управления НКВД. Его темой были действия польской разведки, хотя коснулся он и разведывательной работы других государств. Приведя несколько примеров работы иностранной разведки в СССР, он говорил о необходимости контрразведки, и вот тут стало нам совершенно ясно, что готовится акция против Польши, так как главный удар в обрисовке методов и организации нашей контрразведки был сделан на том, как бороться именно с польской агентурой. Панегирик в честь непобедимой Красной Армии укрепил нас в нашей догадке: жди войны. Мы вскоре обратили внимание на форсированный переучет военнообязанных, проводимый райвоенкоматами. Вдруг пошли призывы на переподготовку в территориальные части – это было скрытой мобилизацией.

Нас опять стали поднимать по тревоге – к делу и без дела. Если к делу, то мы оцепляли вокзал во время следования эшелонов мобилизованных или при прохождении поездов с огнеприпасами, продовольствием и т. п. Население тоже видело уже – война! На площадях застревали почему-то танки, орудия, и их покрывали брезентом, будто брезент мог обмануть харьковчан, понимавших, что танкам и орудиям ни к чему торчать в ненадлежащих местах, а понижение уровня продовольственного снабжения граждан Харькова говорило о многом и – полным голосом.

Наконец, мобилизация стала проводиться открыто. Курсантов отэкзаменовали в обкоме партии и квалифицировали как политруков, взяв на особый пока учет.

1 сентября все население СССР узнало о переходе немцами польской границы, кажется, сразу в восьми пунктах. Англия и Франция объявили Германии войну 3 сентября. К 16-му с Польшей было покончено. Только тогда разгадали советские граждане смысл и цель визита Риббентропа в Москву, а также смысл и тайные цели взаимообязательств нацистской Германии и большевистского СССР. Все более свободно стали говорить о противоестественности братания нацистов с коммунистами, и население ждало: что же дальше?

Между тем райкомы партии, горсоветы и райсоветы работали круглые сутки. НКВД и милиция были переведены на казарменное положение, жилищные управления ввели ночные дежурства жильцов, по городу бродили патрули, осодмильцы (члены Общества содействия милиции) были призваны к несению подсобной службы – разносили повестки о явке в военкомат и т. д. Мобилизованными забили весь город – пришлось выселять жителей из подходящих для военных нужд домов и вселять их в без того уплотненные квартиры других жителей. Мобилизованные были сразу же отгорожены от всего мира, и запаздывавшие попадали под суд. Творилось что-то невообразимое – многие не смогли проститься с семьями, а между тем сидели в какой-нибудь школе или в гараже, ничем не занятые, полуголодные, небритые, грязные. Один из немногих уцелевших храмов (на Лысой горе) взяли под склад фуража, еврейскую синагогу (на Пушкинской улице) забили мобилизованными, а площадь перед нею стала конным двором.