Мария Арбатова - Визит нестарой дамы

• Название: Визит нестарой дамы
• Автор: Мария Арбатова
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-047862-0, 978-5-9713-7587-6

Роман-мистификация.

Роман-головоломка.

Роман, в котором реальные и полуреальные персонажи столичной художественной и литературной богемы действуют в поразительном лабиринте психологических ловушек…

Члены компании одноклассников, прошедшие через тяжкие годы экономических реформ, тестируют друг друга на тему любви, измены, эмиграции, профессиональной продажности, личностной состоятельности, алчности. И смотрят, кто из них оказался победителем, а кто проигравшим.

---

Я поплелась в кухню. В кухне сидела Дин и натирала на терке обнаруженные фрукты.

– Что ты делаешь?

– У меня по режиму фруктовый салат. Я имею работу фотомодели. У меня сложная диета. Может, он тебе тоже понравится. Я им две недели питалась во Флориде.

– Ну и как? – Мой вопрос относился сразу и к салату, и к Флориде, и к работе фотомоделью.

– Во Флориде дико жарко и влажно. Багамы – жуть. Насекомые немыслимых видов и размеров, нищие аборигены, ненавидящие туристов, за счет которых живут. Грязно, и, если не играть в казино, можно свихнуться со скуки. Собственно, платишь бешеные деньги за эстетику: чистый океан, белый песок, сочетание высоких сосен и низких пальм. «Скитаюсь и иллюзии теряю, и вот еще потеряна одна», – как писал поэт Винокуров. Надо позвонить Пупсику и Тихоне. А что мы делаем вечером?

– Можем смотаться на вернисаж и выпить, – предложила я. Интересно, откуда она знала Винокурова, неужели это поколение еще читало стихи?

– Набери их телефончик, – попросила Дин. Я набрала номер, она засунула трубку между плечом и ухом, длинные пальцы продолжали терзать фруктовую мякоть. – Алло. Могу я поговорить с Лидией? – со своим гнусавым американизированным мяуканьем спросила Дин. – Здравствуйте, Лидия. Я приехала из Америки по распоряжению вашего одноклассника Дмитрия… Да. Спасибо. У него все о’кей. Да. Спасибо. Конечно… Да… Спасибо. Да, это очень любезно.

Я представила, как приторно Пупсик суетится на том конце трубки. Представила не с отвращением, а с материнской жалостью. Все недостатки Пупсика еще со школьной скамьи я почему-то инкриминировала самой себе: это я не научила ее, это я не объяснила ей, как вести себя стыдно. Может быть, потому что моя мать была далека от идеала, я разыгрывала из себя со всеми друзьями честную и не предающую мамашку.

– Мне необходимо встретиться с вами для официального разговора. Хорошо бы завтра, – продолжала Дин. – Отлично, завтра в девять. Мы, американцы, рано начинаем свой день. Да. Спасибо, это будет приятно. Я проживаю у Ирины Ермаковой. Да? Очень жаль, но у меня назначены на эту квартиру деловые звонки.

– Скажи, что меня не будет, – зачем-то, видимо, снова из опекающих соображений, сказала я, не подумав, куда же попрусь в такую рань.

– Если вас устроит, то в квартире я буду одна. Вот и хорошо, значит, договорились. Да, я надеюсь, вы будете с мужем. Да, да, я в курсе того, кто теперь ваш муж. Благодарю вас. До завтра.

– Слушай, я погорячилась. В девять утра я могу встать только в двух случаях – если очередной путч или очередной развод, – замялась я.

– И не вставай. Спи себе, визит вряд ли будет долгим. Этот салат посыпается сахарной пудрой. Меня учила его делать одна голландская флейтистка.

Я представила себе худую, немного сумасшедшую флейтистку в шортах и грубых ботинках, представила, как они сидят на постели и кормят друг друга фруктовым салатом. Я даже подумала, что это можно хорошо сделать грифелем на мятой бумаге.

– У тебя с ней был роман? – игриво спросила я.

– С кем? – удивилась Дин.

– С голландской флейтисткой.

– Немножко, – ответила Дин, захохотав как сумасшедшая. – Достань тарелки и попробуй, это божественно.

– Извини, ненавижу разрушенные фрукты. У меня болезненное чувство целого.

– Зануда!

– А почему ты ржешь как лошадь?

– Это трудно объяснить. Это не переводится.

– Все переводится.

– Мне тоже раньше так казалось.

– Знаешь, Гачев писал, что культура есть разработанная за жизнь человека и за историю народа техника и инструментарий любви своей природины, в смысле своей страны, и что нельзя ее сменить без потери субстанциональной сути, – злобно процитировала я.

– Смотря что считать субстанциональной сутью, есть масса вещей, которые мне очень хотелось потерять, например, перманентный страх и желание защищаться, и вообще много чего… Чтобы это потерять, можно и на луну слетать… – сказала она уж очень мрачно.

У Дин была веселая родинка над левой губой.

– Твоя родинка говорит о женственности и кокетстве, – сказала я, чтобы снять с беседы мрачность.

– Откуда ты знаешь? – нахохлилась, будто обиделась, она.

– Я изучала язык родинок.

– Зачем? – подозрительно спросила Дин.

– Цвет и контур – моя профессия.

– Эта родинка появилась недавно.

– Специалисты рассказывают биографию по родинкам подробней, чем хироманты, – начала я пудрить мозги, пытаясь вычислить, на что и почему она неадекватно реагирует. – Представляешь, карта родинок – как карта звездного неба. Стеклянная модель человека, а на ней родинки с датами и в приложении каждая расшифровывается: родовая травма, первая пятерка, прием в пионеры, потеря целомудрия, первая получка, свадьба. – Я обожала придумывать работы, которые потом было лень написать.

– Эмиграция, богатство, суицид, потеря смысла жизни… – иронически дополнила список Дин, жующая салат.

Презентация, на которую мы пошли, была в просторной мастерской самого Егорки Пирогова. Такой здоровенный вокзал. Меня всегда поражала ушлость концептуалистов в области выбивания мастерских, выставок, зарубежных халяв и прочих денежно-вещевых радостей. У меня мастерская была крохотная, задрипанная и в таком «спальном районе», что через год вместо того, чтобы работать, я заселила туда бездомную подружку с дитем.

Егор Пирогов, флагман отечественного андеграунда, когда-то открывший несколько америк и задававший тон, пережил самого себя в искусстве. Первые годы, когда он выкладывал на своих произведениях матерные слова из бутылочных пробок, пуговиц, окурков и использованных презервативов, все заходились от его гражданской смелости. В перестройку его окружили западные кураторы и, сделав на нем хорошие деньги (тогда было престижно торговать русскими бунтовщиками), убедили Егорку в том, что советская власть рухнула под натиском именно пироговской эстетики. У него поехала крыша, он облачился в толстовку с жирной масляной надписью «Историю культуры с нуля», обзавелся юной принаркоманенной женой вместо прежней добротной училки, содержавшей его весь застой на проверяемые сверхурочно школьные тетрадки, засуетился в светской жизни и ее газетных отражениях и начал быстро линять против себя прежнего как человек.

Начинал он один, но, глядя на него, как опята вокруг пня, из земли вылезло целое поколение шустрых «егорок», они подминали его, хамили, и он из последних сил изображал подвального патриарха. А эпигоны уже раскладывали посреди комнаты кирпичи, разбрасывали одежду и мусор, наклеивали на холсты обрывки газет и упаковок, развешивали по галереям собственные фото с заковыристыми надписями, называли все это драматургией пространства и настаивали на том, что это несет звуковую, графическую, ритмическую и философскую информацию, отнимая у Егорки все больше и больше места под солнцем. Он бесился, жаловался, чуть ли не доносы писал в министерство культуры и генералам-кураторам, что он Колумб, а они – матросы на корабле, но время брало свое, Пирогов суетился из последних сил.

Ничего неожиданного у Егорки быть не могло, затянутый черным сатином зал освещался голыми лампочками на шнурках, в центре стояло зеркало, а над ним приклеенные к сатину золотые буквы вопрошали: «Кто ты?» В зеркале посетитель видел себя, лапочку, в окружении все тех же ненормативных слов, выложенных по всем стенам из пустышек, крестов и костей съеденных домашних животных. Сбоку стоял стол со жратвой, стопками пластмассовой посуды и внятным количеством алкоголя. Народ мялся вдоль стен, поглядывая на стол.

Эта милая тусовочность была формой «ходить в гости», новой обрядовостью и наполнением помещения коллективной душой. Сама эстетическая продукция подразумевалась как повод для сборища, как пьеса превратилась в театре из материала в повод для спектакля.

На мне было платье, привезенное Дин, дурацкое сердечко не удалось ни отклеить, ни запудрить, я махнула на это рукой. На Дин – алая хламида типа тоги и римлянки на босу ногу. В сочетании с белокурой гривой и тонной косметики это выглядело душераздирающе. У Егорки, напялившего поверх знаменитой толстовки смокинг, из чего следовало, что будут посольские, отвалилась челюсть. Он покатился квадратным телом и, тряся бородой, пробасил:

– Ирка, представь подружку гению!

– Тебе, что ли? – хихикнула я.

– Егор Семеныч Пирогов, – протянул он Дин лапищу.

– Меня зовут Дин, – ответила она без всякого интереса. Он едва доходил ей до плеча и вообще был малоаппетитен для трезвой женщины.

– Дин? Дин-дин-дин! Колокольчик! Имя какое, китайское, что ли? – Масленость глаз свидетельствовала о том, что Пирогов вышел на охоту.

– Американское, – ответила Дин и отошла.

– Кто такая? – застонал Егорка.

– Гостья.

– Я ее хочу, как сорок тысяч братьев.

– Не напрягайся, она только что вышла замуж за… негра, культуриста. – Я уж не знала, что соврать, потому что понимала, как плохо Егорка отклеивается.