Самуил Лурье - Письма полумертвого человека

• Название: Письма полумертвого человека
• Автор: Самуил Лурье
• Издательство: Янус
• Жанр: Публицистика
• Год: 2004
• ISBN: 5-98278-008-1

От издателя 

Лирико-сатирический роман в письмах. Двое петербуржцев, один - очень немолодой, другой - не очень, оба - литераторы, оба журналисты, но из разных кругов, из разных углов, - судачат спустя рукава, как Бог на душу положит, о нравах улицы и бомонда, о вкусах народа и начальства, о злобе политического дня, о смысле классических текстов... Юмор спорит с остроумием: чей слог легче? - и оба пытаются перешутить хозяек жизни - Глупость и Пошлость, - понимая, впрочем, что это дело безнадежное.

---

Допустим, праздник. Допустим, Новый год. Или Рождество. Рождество христианский праздник, установленный в память о рождении Богочеловека, который открыл своим адептам некие новые духовные горизонты, проповедовал возвышенные идеалы, придал, наконец, их, адептов, жизни смысл более глубокий и прекрасный, нежели потребление и переработка пищевых продуктов. Отчего же отправление таинства или священного обряда неразрывно связалось - в лучшем случае, а как правило - вовсе заменилось разговением - "пищевареньем и всеми к нему относящимися отправленьями и частями тела": ешь, покуда оход свеж?

Хорошо, Новый год - светский праздник, как принято говорить, "семейный": близкие люди встречаются и рады друг другу. То есть - праздник общения, возможно, в идеале, даже роскоши человеческого общения: специально предусмотренное время, освобожденное от отправления службы, от того, чтобы "исправлять, исполнять, делать, оканчивать", - ради (ну хоть - в том числе) душевных контактов одного человека с другим человеком.

Но - вспомните предновогодний угар "продовольственной торговли": всюду дикая давка, толпа, втиснутая меж двух рядов прилавков, сумки, пакеты, торбы и кутули, ручки оборвались, "продукты" посыпались, теснота усугубляется ватином, в который по морозцу обернуты людские бока, и в воздухе разлита злоба, столь хорошо знакомая каждому (во всяком случае, надеюсь, каждому нашему с Вами, Самуил Аронович, читателю) обреченному на поездку в метро с пяти до восьми вечера.

Это - праздник? "Приятные предпраздничные хлопоты"?

Представьте: если на манер героя лесажевского "Хромого беса", которому оный бес показал жизнь обитателей города сквозь ставшие прозрачными крыши, взлететь на воздух, глянуть вниз - и всюду, всюду заливают холодец и строгают колбаску. "Слава вам, идущие обедать миллионы! И уже успевшие наесться тысячи!" Сколько бы мне ни говорили, что праздник - на самом деле праздник Воскресения Господня, Международной солидарности трудящихся, Всех влюбленных или всех Сотрудников правоохранительных органов, обратное доказать легче легкого: вычтите из праздника пищу - и праздник не состоится. Более того, горе вечной утраты кого-либо отправляется тем же способом: студнем и колбаской.

Диалектическое противоречие, однако. С одной стороны, само собой, пустое брюхо к ученью глухо. С другой - аскеза как путь к духовному самосовершенствованию состоит в том числе в отказе от чревоугодия.

В Евангелии, обратите внимание, нравственные законы всякий раз изъясняются через пищевые метафоры, через добывание и потребление еды/питья и их дальнейшие приключения в организме. Понятно, что это попытка растолковать некие нематериальные вопросы людям, лишь вчера обнаружившим саму возможность абстрактного мышления. Но ведь и все остальные религии - в той или иной степени "пищевые": никакие вопросы, связанные с Богом, не решаются вне деятельности желудочно-кишечного тракта, всюду по любому духовному поводу следует что-то специальное кушать, а чего-то, напротив, ни в коем случае в рот не брать.

Ах, кажется, я выскажу ужасную банальность, но это диалектическое противоречие отлично разрешилось в золотую пору человечества - в античности. Задолго до всяческого христианства Сократ, Платон, Аристотель, а также их слушатели и собеседники оперировали духовными категориями неизмеримо более сложными, глубокими и изысканными, нежели евангельские, и никакого пищевого символизма не требовалось, поскольку абстрактное мышление ("пища духовная") было для них естественным, как дыхание (или пищеварение). Противоречие разрешается в той степени, в какой человек из куска материи, жизнь которой есть "отправленье членами тела своих действий", становится материей одухотворенной. Вот и выходит, что Дух есть не порождение чувства (в том числе религиозного), но - высшая форма развития ума, интеллекта.

В противном случае... Обращусь еще разок к вышепроцитированному "Гимну обеду" Маяковского:

А если умрешь от котлет и бульонов,
на памятнике прикажем высечь:
"Из стольких-то и стольких-то
котлет миллионов
твоих четыреста тысяч".

Письмо XXXVI. С. Л. - Д. Ц.

29 января 2003

Кулинарное

Ни дать ни взять, лиса и журавль - мы с Вами. Дружба - дружбой, а посуда врозь, и диеты несовместимы. Вы волнуетесь о вечном, а я, примитивный, - о высоте атмосферного столба, о проклятых подробностях пейзажа.

Разыгрывая очередную сцену из русской классики, Вы этак покойно из монтеневского кресла диктуете крепостному буфетчику по связям с общественностью:

Куда как чуден создан свет!
Пофилософствуй - ум вскружится;
То бережешься, то обед:
Ешь три часа, а в три дни не сварится!

Моя же, стало быть, роль - угрюмо лорнировать из-за колонны великосветскую толпу, неприлично громко восклицая себе под нос гневные монологи - разную чушь типа: богаты грабительством! непримирима их вражда к свободной жизни! разливаются в пирах и мотовстве! а к мундиру какая страсть!

А и вся-то причина моей досады: Россия, видите ли, не воспрянула ото сна, не открыла, так сказать, сомкнуты негой взоры, - и Софья Павловна как кошка влюблена в Алексея Степановича. И я срываю свою неосновательную злость на первом встречном.

- А скажите, - спрашиваю, - мосье Скалозуб (и держу его за орленую пуговицу, не отпускаю): как поживают шестьдесят солдатиков, что после бани подхватили все как один острую пневмонию? Впрочем, виноват - к тому дню, как этот сюжет мелькнул в телевизоре, их было уже только пятьдесят девять. Один из них утоп, ему купили гроб, как в детской считалке. А сколько их осталось теперь? И какой именно фортель военно-патриотического остроумия зашифрован формулой: нельзя исключить, что кое-кем были нарушены правила помывки? Положили распаренных на часок в снег? Погнали по морозу нагишом куда вздумалось, лишь бы подальше? И, кстати, что сделали с мерзавцем, которому вздумалось? Я уверен: шестьдесят матерей сгорают от любопытства. Отчего бы Вам, в самом деле, не досказать эту историю, mon colonel?

Скалозуб, каменея, обводит рыбьим глазом окружающих. Ему подают успокоительные реплики: дескать, не связывайтесь - обыкновенный франкмасон! само собой, алкаш! более того, хочет проповедовать вольность! Иные крутят пальцем у виска. К счастью для меня, лакей возглашает: кушать подано! Все устремляются в обеденную залу. Стою один, машинально разглядываю пуговицу. Сыщу ли я в этом городе, в случае чего, секунданта?

И с чего, действительно, я так взъелся? Какое мне дело до этих бедных мальчишек? Подумаешь! Еще один мертвец, еще пятьдесят девять инвалидов... Никто и внимания не обратил - ни князь Григорий, ни Евдоким Воркулов, ни даже эти чудесные ребята - Левон и Боринька... А я даже не состою в ПЕН-клубе.

Положим, в цивилизованной стране такая помывка стоила бы эполет кому-нибудь и повыше Скалозуба. Но что такое цивилизация по сравнению с местной православной культурой? Короче говоря, плюнуть и забыть.

Лепить водевильчики, строить каламбуры... Ведь он давно рассеялся весь чад и дым надежд, которые мне душу наполняли.

Ни на что не надеюсь, и на Софью не сержусь - ведь сердцу девы нет закона, пусть будет счастлива со своим Молчалиным, если сумеет. А мне пора в библиотеку, там и проведу остаток дней.

Направляюсь к выходу, но в парадных сенях сталкиваюсь нос к носу с несносным Репетиловым. Размахивая газетой, он кричит мне вместо приветствия: "Вот этаких людей бы сечь-то и приговаривать: писать, писать, писать!" Спрашиваю нехотя: о ком речь? Оказывается, его приятель, Ипполит Маркелыч Удушьев, бывший министр, мало того что создал новую партию (тринадцать тысяч членов, между прочим), но еще и написал программное "Нечто". "Прочти, братец, - неотвязно требует Репетилов, траурным ногтем отчеркивая абзац. Все знает, мы его на черный день пасем". Делать нечего - беру газету (это "Московские новости"):

"И что из того, что я, русский человек Удушьев, не люблю евреев, да и какой русский человек может любить их после того, что они сделали с Россией. Но ведь я не только евреев не люблю, терпеть не могу разных там "голубых", не люблю проституток... А то, что жидам не нравится, как мы их называем, так ведь это мы их так называем на своем родном русском языке. Получается, что они ввели черту оседлости для нас, русских, в нашем же родном русском языке, запретили пользоваться словом жид, и мы согласились с этой чертой"... И все такое.

Куда деваться мне от них! И как тут не промолвить:

... из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.

А вы спрашиваете: отчего сограждане предаются культу пищи. Во-первых, не все и не каждый день едят досыта (и как раз по той простой причине, что у нас удушьевы бывают министрами, а молчалины - те вообще блаженствуют на свете; о скалозубах даже не говорю). Во-вторых, это, как правило, не еда, а закуска. Пьем же мы потому, что на трезвую голову не о чем говорить, все слишком ясно.