Вадим Филиппов - Мекин и

• Название: Мекин и
• Автор: Вадим Филиппов
• Жанр: Русская классическая проза

---

И тогда я решил ни в чем Мекину не признаваться.

Испугался.

Ибо грешен...

...ущербен...

* * *

Я в город вхожу, ощущая прохладу и запах веков в его храмах и стенах и людях

Я чувствую сзади дыханье идущих, их споры, усталость и боль своего отреченья

От жизни во имя идеи, пока еще в общем, бесплотной, за что их никто не осудит

Но вера в свою осужденность живет в них всегда, неизбывна, как это мгновенье

Наш странен союз. Непонятна их вера - слепая, как червь, безотрадная, словно законы

Пугает меня их стремленье придать моим притчам зажатую в книгах глухую и затхлую косность

Пугают меня отголоски в их голосе нежного, мягкого, белого, странного звона

Назойливость их поклоненья, надсадность и даже - несносность

МЕКИН И УНИТАЗ

По словам Мекина, первая художественная инсталляция имела место в Нижнем Новгороде, тогда еще Горьком, уже зимой 1984 года, и была начисто проигнорирована прессой и прочими СМИ.

Тогда Мекин, движимый внезапным порывом к порушению привычного, к тому времени устоявшемуся укладу, ушел жить из благоустроенного студенческого общежития на квартиру. К чести Мекина, надо отметить, что он никогда не говорил, что его "сманили" на квартиру. Я же, бывавший там и видевший, что она из себя представляла, никак не мог взять в толк, каким образом Мекин, от рождения стремившийся к комфорту и минимально устроенному быту, смог не только жить там, но и прожить чуть ли не год. "Квартира" была засыпушкой-флигельком, пристройкой к частному дому в черте города, дому, в общем, зажиточному и крепкому. Во флигельке с почти отдельным входом только и умещались три кровати да большой стол у стены. Все это хозяйство зимой согревалось так называемым подтопком, крашеным белой, изрядно закопченной, краской. Окно комнаты выходило прямо в загон для свиней, и по утрам - я однажды ночевал у Мекина после особенно бурного вечера, причем спать нам с ним пришлось на одной кровати, и утром мы смотрели друг на друга злобно, как два давно не кормленных шакала в старом Московском зоопарке - в стекло тыкались огромные слюнявые пятаки любопытных тварей, которых держал хозяин, Иваныч.

Первое, что сделал Мекин, перетащив на квартиру свои пожитки - преимущественно книги, а также гитару - повесил на окно занавески, что еще раз доказывает, что даже в условиях, приближенных к полевым, его не оставляла тяга к прекрасному. Второе - провел из-под щелей в низком потолке над книжной полкой фитильки, чтобы вода, просачиваюшаяся сквозь щели, капала в подставленные банки, а не на книги, которыми Мекин, в общем-то, дорожил. И, наконец, третье - подвигнул соседей на художественную роспись подтопка, покрасить который Мекину в голову не пришло, а пришло ему в голову нанести на него под потолком фриз из славянской вязи и по ребрам навести как бы витые колонны в псевдо-русском стиле.

Соседи Мекина заслуживают особого описания, по крайней мере один, знакомство с которым, собственно, и привело Мекина в это подполье. Одного звали Михаил, он же Майкл, другого - Коля, и больше никак. Майкл был ровесником Мекина, учились они на одном курсе, а Коля учился на два курса позже. Майкл был невысок, так широк в кости, что иногда казалось, что он просто толст, так медлителен, что требовался не один месяц, чтобы привыкнуть к его крайне неторопливой манере, и при этом обладал незаурядным чувством юмора, а также неодолимой любовью ко сну. Коля был родом с Севера, неплохо рисовал, а во всем остальном был просто молод.

Мекин познакомился с Майклом в институте, некоторое время у него ушло на то, чтобы привыкнуть к нему, а потом он стал захаживать на эту самую квартиру, где Майкл жил уже третий год, и так ему пришлись по душе неторопливые беседы ввечеру, что он, наконец, и переехал совсем туда, когда прежний третий сосед не выдержал более такой жизни, и съехал безвозвратно. Теперь и у Мекина жизнь стала размеренной и бессобытийной, если не считать редких вылазок в институт, преимущественно за стипендией, пока он ее еще получал. Разговоры говорили до двух, до трех ночи, причем говорили беспредметно, и, что крайне нехарактерно, почти без выпивки. Шел длинный, сладко-тягучий, приятный треп, скатывающийся и не оставляющий следов, с привлечением цитат из литературы и кино, треп, достигший того уровня, когда слово, произнесенное с правильной интонацией, уже безошибочно понимается собеседником как ссылка именно на те строки, которые обоюдно известны и безотказно вызывают ожидаемую реакцию; где-то Мекин читал, что то ли китайская, то ли японская литература была, по сути, искусством цитирования, где господствовала радость узнавания знакомых строк: так вот, эти беседы намного обошли японо-китайцев, поскольку иногда весь разговор был похож на огромную цитату из Беккета, и внешнему наблюдателю показался бы полной бессмыслицей. При этом сами собеседники укладывались спать, полностью удовлетворенные друг другом и содержательным обменом мнениями.

Ближе к зиме жизнь замедлилась еще больше. Похолодало, и появилась необходимость топить. Мекин просыпался раньше всех, высовывал нос из-под теплого одеяла, радостно садился в постели - и рухал, закапываясь, обратно. В комнате стоял холод, а за дровами, естественно, надо было идти во двор - двумя возможными путями. Один, короткий, пролегал через свиной загон, другой - по тропинке вокруг всего дома со всевозможными пристройками и вдоль по саду за домом. Коротким путем Мекин не ходил почти никогда - он не доверял свиньям, и свиньи ему тоже не доверяли. Они смотрели на него злобно и угрожающе. Они провожали его до самой двери, которая потом долго содрогалась под ударами их тяжких крепких тел.

А в середине длинного пути стояло замечательное сооружение, без которого не обходится почти ни один частный дом, в черте ли города он расположен или нет. Нет, конечно, в хозяйском доме был теплый туалет, но для постояльцев предназначалась крашеная суриком будочка на задворках. О чем думал Мекин, танцуя до дощатой двери, в полной мере не известно никому. Определенное впечатление, впрочем, можно составить, прочитав дальнейшее повествование.

Итак, в холодное утро вставать не хотелось никому. Не хотелось долго, потом ктонибудь не выдерживал - но совсем не по причине холода, а по другой, не менее, а может быть, более весомой причине, вскакивал, притаскивал охапку дров, и затапливал подтопок. Часам к двенадцати становилось чуть теплее, поднимались все, неторопливо завтракали: можно было и идти в институт. Как раз начиналась четвертая, последняя пара, на которую, по здравом размышлении, чаще всего решалось не ходить.

И так шел день за днем, день за днем, утра становились все холоднее, ночные беседы все длиннее, все пронзительнее ныл ветер в щелях дощатой будочки...

А потом, исподволь, началась весна. И однажды февральской ночью Мекин, Майкл и Коля выползли из подполья в тихую ночь, под лунный свет, на улицу, покурить. Было почти тепло. Мекин машинально слепил снежок и запустил им в ствол липы неподалеку. Снежок влип в ствол, сплющился, залип, и отек, как странный гриб. Было решено соорудить снежную бабу - благо снега кругом было много, и по причине теплой ночи он приобрел пластичность почти сверхъестественную. Быстро скатали три огромных шара, и тут вдруг Мекину пришла в голову другая идея. Он уселся перед своим шаром, и принялся, словно скульптор, отсекать лишнее. Через четверть часа он оглянулся и увидел, что двое его соседей тоже увлеченно вгрызаются в шары. Коля пытался вылепить Венеру Милосскую. Майкл делал нечто абстрактное, выпятив нижнюю губу и периодически дыша на застывшие пальцы. Мекин встал, посмотрел, что же получается у него, склонил голову к правому плечу, и понял, что перед ним - недоделанный, но ясно уже проступающий - сияюще-белый, залитый лунным светом унитаз. В натуральную величину. Сзади подошел Коля, потом Майкл. Мекин молча указал на свое творение. Коля, не сказав ни слова, присел, и принялся оглаживать белые бока санитарно-гигиенического устройства. Мекин беспрекословно уступил дальнейшую отделку Коле, понимая, что у него не хватит умения завершить грандиозный замысел. Через полчаса посреди полусельской улицы высился идеально ровный, словно только что с завода, девственно чистый, неправдоподобно похожий на настоящий унитаз. При этом то, что он был сделан из снега, было тоже очевидно, и картина эта настолько выбила всех из равновесия, что все они радостно захлопали друг друга по спинам и отправились спать.

История на этом не кончается. Нет, сразу унитаз не сломал никто, хотя могли бы. Просто ночью еще потеплело. Вы вправе ожидать, что унитаз просто растаял - но нет. Фаянс мог разбиться, замерзшая вода могла отмерзнуть и утечь прочь - но унитаз стоял. Но чаша его - круглая, тяжелая, словно голова, чаша - оказалась слишком тяжелой для тонкой, любовно вылепленный шейки, и склонилась набок, словно увядший цветок. Посреди улицы, под ярким полуденным солнцем, стоял увядший унитаз. Выбравшийся из своей конуры Мекин долго смотрел на него, чему-то удивленно и умиротворенно улыбаясь. Тут вниз по улице с визгом пронеслась толпа школьников, и унитаз погиб безвозратно. Мекин судорожно дернулся вслед, сдержался, с ненавистью сплюнул, а на следующее утро угрюмо собрал свои вещи и вернулся в общежитие.